***
— Да ты ж погляди, спит! И прямо во время смены. Никакого сладу с этими русскими, сплошная безответственность! Нисимура Макото — старшая медсестра токийского Дома-интерната для пенсионеров и инвалидов — с размаху опустила на больничную стойку пластиковый контейнер с едой и упёрла руки в бока. Нет, вы только посмотрите на эту девчонку! Конечно, ночную смену выдержать не всякий сможет, но ведь есть же правила, долг, обязанности. Такая работа у них, в конце концов, им же за неё даже платят! А эта лентяйка Кюсю мало того, что на сверхурочные остаётся через раз, так ещё и дрыхнет самым наглым образом прямо на рабочем месте. Уткнулась физиономией в книжку и знай себе посапывает. И небось думает, что Макото не доложит начальнице. Нет, Макото, в отличие от русской бездельницы, хороший сотрудник. Никогда не опаздывает, трудится в поте лица, все силы Дому отдаёт. И, конечно, кто как не Макото позаботится о чести любимого заведения, пусть негодяйку вышвырнут пяткой под зад. А Макото ей ещё и онигири принесла. Знала бы, не приносила б. — Ой, Ямамото-сама, доброе утро. Вы что же, сами сегодня решили сделать обход? — произнесла Макото прямо в ухо саботажнице. В тот же миг пепельно-русая копна волос взметнулась вверх, веки с огромным трудом образовали щелочку, достойную самых чистокровных детей Японии, а лицо с красным пятном через всю щеку попыталось изобразить напряжённую интеллектуальную деятельность. Изображалось плохо. — Вот именно поэтому техническое чудо случилось в Японии, а не в России, — назидательно отметила Макото. Пепельно-русая голова медленно повернулась вправо, затем влево, сообразила, что тревога ложная, и произнесла несколько явно малоцензурных слов на русском, задержав обиженный взгляд на полноватой и низенькой фигуре Макото. Впрочем, кто через такую щёлочку разберёт, обиженный там взгляд или не обиженный. — А неча, неча. Чтоб ты делала, если бы и правда начальница пришла? Нет, вот ты мне скажи, чтоб ты делала? Ведь уволят, а там чемодан, аэропорт, Камчатка. Визу без работы не продлят, депортируют. У-у-у, да кому я всё это рассказываю! Наглая Кюсю, вместо того, чтобы продрать бесстыжие зеньки и старательно внимать мудрым словам старшего не только по возрасту, но и по званию, зевала, потягивалась, рассеянно чесала щеку. В общем, всячески демонстрировала наплевательство к любым увещеваниям, зачитываемым для её же пользы. Нет, на этих русских никакого терпения не хватит! — Простить, Нисимура-сан, я случайно, — изрекла, наконец, провинившаяся, — зачитывалась диагностика в специальной педагогике и нарубилась. Ведь не развлечения же, в универ готовлюсь. — В универ, — уже беззлобно фыркнула Макото, — кто ж тебя возьмёт, когда ты разговариваешь, как работаешь, а работаешь, как... Вырубилась ты, а не нарубилась. Ладно, беги в уборную, умойся да осторожно, не натолкнись на каргу Такэда. А то ведь она донесёт и улетишь на свою Камчатку, как старый гэта* в тёмный подвал. И в очередной раз глупая русская доказала, что с её нацией дел иметь нельзя. Нет бы сразу побежать и сделать, что велено, во избежание неприятностей, так она вместо того ещё раз зевнула и заулыбалась. — Донесёт, и что? Будет один плохой работник меньше. Макото едва не вытолкала дурочку из-за стойки и вздохнула. Она и сама не знала, отчего терпит это безобразие. Кюсю приехала с Камчатки полгода назад, спрятавшись в трюме торгового судна и имея в анамнезе только рюкзак личных вещей, сумку с русскими учебниками по специальной педагогике, небольшой опыт работы медсестрой и весьма скверные знания японского. Приехала поступать. Разумеется, с треском провалилась, но не желая возвращаться на родину, принялась искать работу. Опыт в медсестринском деле помог устроиться санитаркой. Кюсю старалась. Макото это видела, но отчего-то новая санитарка оказалась чисто физически слабой. Быстро уставала, засыпала во время ночных смен, косячила в силу незнания элементарных вещей, естественных для Японии, но неизвестных в России. Тощенькая девочка, бледненькая. Но бойкая, энергичная, откуда только берётся та энергичность. И Макото жалела девочку, пренебрегая к своему стыду даже корпоративной этикой. — Сделаю тебе кофе, — пробормотала она в спину удаляющейся Кюсю.***
Коссандра Тёркина не была ни дурой, ни светлым и милым наивняком, как думала о ней добрая тётушка Макото. Она была... Да, собственно, ей всегда было сложно дать себе какое-то определение. В отличие от матери. Вот уж кто не испытывал с этим проблем. Проживая в одной из раздолбанных многоэтажек в Петропавловске-Камчатском, прозываясь по жизни Татьяной и родив неведомо от кого, она дала дочери красивое имя, подсмотренное то ли в сериале, то ли в любовном романе. Ничто не могло убить в Татьяне жажду элегантного, благородного, роскошного. Ни работа швеёй на заводе, ни скромность обстановки, ни даже незнание, как правильно пишется имя Кассандра. В ЗАГСе не переспросили. Татьяна называла дочь исключительно Сандрой, плюнув на несочетание имени с фамилией, но Кося предпочитала другое сокращение и представлялась только им. Впрочем, мать не обижала, на это и без неё охотники часто находились. Один только раз серьёзно обидеть пришлось — когда после Камчатского медицинского колледжа захотелось чего-то нового, невысказанного. То ли лучшей жизни, то ли денег, то ли смены окружения. Беглое изучение прилегающих к Камчатке регионов дало понять: ни о какой смене окружения там речи быть не может; Москва — этот край обетованный остальной России — находилась на краю света да и денег для путешествия на запад не наблюдалось. Из всех заграниц только вот Япония под боком. Кося очень надеялась твёрдо встать на ноги, поступить в университет, забрать мать, хоть та и яростно восставала против такого бизнес-плана, но пока проблемы возникали и по первому пункту. Впрочем, это ведь нормально. В конце концов, переезд прошёл довольно гладко: на той барже Косю не заметили, и она всю дорогу чувствовала себя Паддингтоном и жалела, что не прихватила джема; работа нашлась быстро, и к интернату даже общага прилагалась, что избавляло от поисков жилья; даже визу дали без проволочек. А уж сколько интересных людей Кося успела встретить за это время! Взять хотя бы тётушку Макото. Добрейшей души женщина старой закалки со всеми вытекающими плюсами и минусами. Да, Косю иногда раздражали эти бесконечные пассажи в сторону русских, ворчание и неизменное коверканье своего имени на название острова, но к этому она ещё на родине привыкла (кроме коверкания имени, конечно), а вот к заботе — не очень. То есть, мать конечно делала всё, что могла, да и с соседями Косе повезло: те почти не отказывали подкинуть деньжат до зарплаты или одолжить нужную вещь. Но вся их забота отдавала чем-то... Сиротским, промёрзшим, что ли. И даже не в бедности дело, а в глазах. Они, что у матери, что у соседей, что у большинства населения Петропавловска-Камчатского были, как у оленёнка Бэмби. Кося всегда стыдилась брать. У тётушки Макото брать не стыдно. У неё глаза огнём горят, руки большие и тёплые. У неё дача в какой-то там префектуре, трехкомнатная квартира почти в центре, сын-программист, внуки... Она работает в интернате для пенсионеров и инвалидов по доброте душевной, и от щедрот этой самой доброты доставалось всем: от постояльцев до рабочего персонала. Косе — особенно. По причине особой бесприютности (деточка приехала из этой ужасной голодной России) и худощавого телосложения, но Кося только посмеивалась над дурацкими стереотипами. Худощавость это быстрый метаболизм, и вообще бедные это вот, например, клиенты интерната или эмигранты, живущие в бараках по двадцать человек на нары, а Кося не бедная, у неё всё хорошо. Она всегда старалась, чтобы и у неё глаза огнём горели. Правда, в такое утро, как это, очень хотелось бы разныться и от души себя пожалеть. Спина болит от неудобной позы, шея затекла, под глазами синяки для вящей девичьей красы, на голове гнездо — для неё же. А впереди утренняя смена и не присесть. Ядрёный отстой... Кося потерла щёки, попыталась распутать пальцами сбитые пряди волос. Хотелось бы верить, что эта её бледность — аристократическая, а худоба — обязательный атрибут невесомой феи, но огрубевшие от химии руки и мятый, серый от многочисленных стирок халат плохо вписываются в прелестную картинку самообмана. Ладно уж, пофиг, не мужиков же она тут клеит. Всё равно дом-интернат для пенсионеров и инвалидов — последнее место в смысле поиска выгодных женихов. Если, конечно, не рассматривать в этом качестве какого-нибудь доверчивого пациента, но Кося не рассматривала, она ведь не была жуткой мразью. Была обычной мразью, умеренной. Такой без фанатизма. Хороший всё-таки интернат Косе достался, уютный. В похожих заведениях в Петропавловске всегда было холодно, из щелей сквозило, но здесь тепло, после утреннего умывания нет озноба, ощущения выброшенной на берег рыбы, да и солнышко заглянуло, а благодаря витражному (а вовсе не замазанному) окну на белых кафельных стенах прыгают разноцветные блики. Кося улыбнулась. Красиво. Это окно в, мать его, туалете — самое красивое, что есть во всем интернате, по полу словно рассыпали леденцы в ярких обёртках или лепестки экзотических цветов. Можно подставить ладонь, узнать, как греет каждый из «лепестков». Нельзя только взять, унести с собой блестящие самоцветы. Как же славно, что сегодня ясный день, значит будет прогулка. В садике, во дворе, окружённом корпусами интерната, соберутся представители всех отделений. Здорово, ведь у них так редко выходит навещать друг друга, и от этого некоторым очень тяжело. Особенно тем, кто лежит. Дедушке Кэйташи или дедушке Зонгменгу, например. Дедушка Кэйташи обычно очень радостный, улыбчивый. Кося хотела бы понимать, почему. Всё-таки четвёртый инсульт, ничего в теле не двигается, кроме правой половины лица, вот он и живёт, улыбаясь только ею, словно двуликий. Кося его так и называет, что очень ему нравится. Дедушка Кэйташи любит киновселенные DC и Марвел. Дедушка Зонгменг — совсем другое дело, дедушка Зонгменг — воин. Ох уж эти решительность и жёсткая твёрдость в неумолимых глазах, такому даже помощь предлагать неудобно. Кажется, что он, несмотря на рассеянный склероз, сейчас плюнет, отодвинет в сторону молодую неумелую девчонку и сам сделает всё, что нужно. Если бы это произошло, Кося бы не удивилась. Кося удивляется тому, что этого не происходит. Дедушке Зонгменгу тяжело смириться. Он ведь воин совсем не в переносном смысле, служил пятнадцать лет в китайских войсках, привык сам брать у жизни, что хочет, не ждать у моря погоды, а тут такое... Мало бы кто не разозлился. Дедушка Зонгменг много ругается на китайском, ненавидит разноцветные корпуса интерната, считая яркие цвета в таком скорбном месте лицемерием, и не может терпеть рядом с собой дедушку Кэйташи из-за Нанкинской резни и ещё какой-то мало понятной для Коси политоты. Раньше дедушка Зонгменг плевал едой в лицо Коси, не здоровался, демонстративно отворачивался, считая навязчивую сиделку европейкой-капиталисткой, но узнав, что она русская, сразу сменил гнев на милость. С тех пор дедушка Зонгменг считает, что они с Косей посвящены в некую тайну, недоступную остальным, знают об истинных ценностях. Кося не коммунистка, но дедушку Зонгменга не разочаровывает. Стук. Треск. Звон разбитого стекла, а вслед за ним гневный вопль Такэда-сан: что-то о паршивой собаке, которую давно пора усыпить. Кося подкралась к дверному косяку, осторожно выглянула в коридор. Так и есть, снова Буся вышла на охоту. Зачем, казалось бы, ведь она уже два месяца живёт в достатке, но инстинкты, видимо, за пояс не заткнёшь. Озорнице жизненно необходимо время от времени питаться только тем, что добыто хитростью или в битве. — Буся, псс, Буся, — зашептала Кося, делая знаки. Буся с зажатым между челюстей сэндвичем остановилась и смерила её скептическим взглядом. Мол, неужто эта человеческая самка думает, что она такая дура и подойдёт, позволив отнять свою добычу. — Ну, Буся, а у меня онигири есть. С мясной начинкой, между прочим, давай делиться. Буся колебалась, выбирая, похоже, между синицей в руках (то есть, в пасти) и журавлём в небе. Они с Косей не были близкими друзьями. Буся вообще не доверяла людям с тех пор, как последние хозяева повадились избивать её. Взяли из приюта и думали, что могут издеваться, раз Буся не умеет быть сторожевым псом. И пусть это так, но беглянка из неё вышла хоть куда, да и охотиться она любила. Любила, но не очень-то умела, из-за чего чуть не умерла на улице. Если бы не Макото, стать бы ей кормом для других бродячих. Эта человеческая самка Макото — единственная из людей, кто чего-нибудь стоит. — Онигири с говядиной, — продолжала соблазнять Кося, но Буся не переставала колебаться. Вообще-то Кося — неплохой человек, но они ведь все хорошие до поры, до времени, и Буся больше на это не поведётся, не на ту напали. Пол коридора задрожал под решительной поступью старухи Такэда. Бусе бы удирать, но коридор прямой, спрятаться негде, её непременно настигнет, если не сама карга, так кто-нибудь на пути. Макото неизвестно где, а Кося... Они с Бусей существуют параллельно, не помогая и не мешая друг другу, но в редкие моменты сотрудничества Кося — надо отдать ей должное — ещё ни разу Бусю не надула. Что ж, выбор очевиден. Охотница ловко и незаметно юркнула в приоткрытую дверь.***
Кося с почти математической точностью разделила сэндвич пополам и отдала товарке её долю. Сидеть вот так на кафельном полу в туалете в окружении разноцветных огоньков казалось странным, но донельзя уютным. Вообще-то Кося никогда не испытывала к животным каких-то шибко сентиментальных чувств, но поедающая сэндвич Буся умиляла и вызывала ассоциации с Муму: маленькая, серенькая, с шерстью особенно мягкой на животе и груди... Не стоит обманываться влажными глазами и трогательно повисшими ушками, Буся не обладала характером Тургеневской барышни и крайне редко позволяла до себя дотронуться, но Кося не в претензиях. Не из-за этого, по крайней мере. — Вредная ты всё-таки, Буся, — произнесла она, вгрызаясь в подаренную ей часть добычи, — обчистила Такэда, как нехрен делать... Нехорошо это. Хоть она и противная. Буся вперила в Косю взгляд, который даже для человека был бы слишком красноречивым. Девушка замерла, держа кусок хлеба на полпути ко рту. — Ну да, согласна, не мне об этом говорить, извини. За онигири не переживай, сходим к тётушке Макото, и я верну долг. Буся вернулась к трапезе, а Кося засмотрелась на игру бликов в её серой шерсти. Это привлекало, такие вещи всегда привлекали... Почему-то Косе захотелось, чтобы Буся протянула лапу, попыталась поймать огонёк, как лисы пытаются поймать мышей, прыгая за ними в снег. Захотелось, чтобы Буся открыла пасть, высунула язык, начала тяжело дышать, как после бега. Чтобы она легла на спину, стала греть пузо в спектре разложившегося света... — А пойдём сегодня с нами гулять. Буся отвлеклась от трапезы и удивлённо приподняла ушки. — Пойдём, — улыбалась Кося, — там ведь все-все будут. Наши дети очень тебя любят. И взрослые. Все очень тебя любят, пошли. Человеческая рука медленно потянулась к её холке, и Буся взлетела на все четыре лапы, приходя в полную боевую готовность. — Извини-извини, — подняла руки Кося, — не буду. Но гулять всё-таки пойдём. Вспомни, как Ива любит с тобой играть! Да уж Ива любит. Душит в сильнющих объятиях, таскает за хвост. И ведь на такую, как Ива, и не огрызнёшься, это и собаке понятно... И вдруг спокойное пространство взорвалось требовательным зовом, который на сей раз принадлежал не Такэда. — Кюсю-сан! Кюсю! Где тебя ёкаи носят! — Опа, шухер. Кося стремительно запихала в рот остатки сэндвича, мысленно сосчитала до десяти и вышла из туалета. Буся последовала за ней, готовясь в случае чего напомнить про онигири. — Я думала, ты там утонула, — возмущалась тётушка Макото, — Думала, тебя забрал каппа*! — Простить, Нисимура-сан, — повинилась девушка, опуская голову, как нашкодившая школьница. — «Простить, Нисимура-сан», — передразнила Макото, — теперь уже на кофе времени нет, нам новенького привезли. Принять, застелить кровать, помочь переодеться, объяснить распорядок. Всё ясно? От требовательного тона старшей медсестры Косе захотелось вытянуться по стойке «смирно» и отрапортовать «так точно», но она сдержалась и использовала более традиционный ответ. Сейчас не до шуток, да Макото и не поняла бы.***
Новенький выглядел, как... Как подавляющее большинство новеньких. Одет в чистую пижаму, вымыт, гладко причёсан. В больнице, из которой он приехал, явно работают хорошие люди, профессионалы своего дела. Кося не первый раз замечает, что после заботливых рук санитаров из первого Токийского наркодиспансера на неё почти не остаётся работы. Кроме самой сложной, разумеется. Да, новенький выглядел довольно неплохо. Вот только взгляд пустой и остановившийся, как у трупа, да рукава и штанины завязаны на культях какими-то небрежными узлами, а так всё ничего. Кося глубоко вздохнула, задержала дыхание и сосчитала до десяти. Сколько ни работай в этой сфере — невозможно привыкнуть. Но ничего, потом станет легче. И ему, и ей. С дедушкой Зонгменгом и дедушкой Кэйташи сначала тоже трудно было, но потом ничего. И этот справится, непременно сдюжит. Надо только пережить первый криз. У ног беспокойно заскулила Буся, казалось, она даже забыла об онигири, и это Косю удивило. Что могло растревожить собаку, которая уже два месяца в интернате живёт. Неужели тоже чувствует ауру беспробудного горя, окутывающую Андре Бошана? Кося ещё раз заглянула в анамнез. Француз. Чернокожий. И это в Токийском интернате для пенсионеров и инвалидов! Как его только занесло сюда! Не то, чтобы здесь нет иностранцев, их в интернате довольно много, даже несколько русских есть на радость дедушке Зонгменгу, но француз... Кося обязательно спросит, как так получилось. Как только новенький сможет общаться. Так, надо взять себя в руки! Никакой жалости, никаких упаднических настроений. Кося потренировала улыбку, разминая мышцы лица, и подмигнула Бусе. — Помогай, как всегда помогаешь нашим, подруга. Но Буся продолжала вести себя нетипично, тревожно, почти рычала. Что за шиза ей в бошку взбрела? Ладно, не время с этим разбираться. Кося зашла в палату с приветливой улыбкой. — Доброе утро, мсье Бошан. Только теперь она сообразила, что не знает, на каком языке с ним общаться. Знает ли он японский или английский? Кося где-то слышала, что французы не любят английский... — Мсье Бошан, на каком языке с вами разговаривать? Новенький отреагировал на вопрос так же, как и на приветствие. То есть, никак. Кося на всякий случай продублировала реплику по-английски, но получила тот же результат. Однако же общался же с ним как-то персонал больницы, неужели ему приглашали переводчика? Ладно, главное не молчать, болтовня отвлекает даже, если звучит, как тарабарщина. — Вам бы лучше ответить, иначе я каждый фраза повторять два раза: английский и японский, а это выглядит глупо. Что о нас думать другие медсёстры? Молчание. — Меня звать Кося, я теперь буду ваша служанка, как в Версальский дворец. Если захотите кофе, пирожное или по другой надобности, только позовите, я очень расторопная. Новенький по-прежнему смотрел в потолок, но теперь его нижняя губа дрогнула. Хороший знак. Может, в этих глазах скоро появится жизнь? — Так удивительно: вы, француз, в Токио! Я так любить... Париж, Версаль, Мария Антуанетта... Французский очень красивый, вы учить меня хоть немножко? Я видел кино, вам нравится Мария Антуанетта? Губы говорят, а руки делают. Продолжая разводить новенького на диалог сразу на двух языках, Кося мыла полы, застилала постель. Пытаясь создать в палате ненапряжную дружелюбную обстановку, Кося тихо злилась на Бусю, продолжавшую скулить в дверном проёме. Не помогает, так пусть бы хоть не мешала. — Это Буся, наше общая любимица, будет вас развлекать, как настоящий придворный шут. Сегодня мы с ней поссориться, я обещал ей онигири, но ещё не дала. Вы пробовать когда-нибудь онигири? Настала пора перенести новенького из инвалидной коляски на кровать. Это делается с помощью специального кокона. Кося развязала ремни коляски, собралась было подхватить Андре Бошана подмышки, как вдруг... Короткое тело шмякнулось на пол, Буся завыла, а Кося зажала рот обеими руками. Новенький явно впал в какое-то невменько. Глаза покраснели и полезли из орбит, лицо перекосило в некоем подобии усмешки, на губах выступила пена, а из затылка полезли... Рога??? Кося почувствовала, как её глаза тоже медленно, но верно вылезают из орбит. Какая падла протащила в отделение галлюциногенный газ? Если это карга Такэда решила свинью подложить, то Кося ей потом устроит, ох устроит. Научит правильно финики собирать. А трасформации тем временем продолжались. Откуда не возьмись вдруг налетел рой каких-то стремных мух, а ведь Кося не халявит, старательно поддерживает чистоту. В её вотчине мух с роду не водилось, а тут такое... Тоже глюки, должно быть. — Я... Я... Переложить... Вы... От нервов из головы выветрелись все познания в иностранных языках. — Переложить, переложить, — на чистейшем русском клацнул длинными клыками новенький, — тебе сейчас и переложить, и уложить будет. Под землю на шесть фунтов. — Чё-ооо, какого хера... Из культей новенького полезли ноги и руки. Хотя, скорее лапы. За спиной зазмеился хвост. Косю не покидала мысль, что ей стоит как-то выразить свою позицию по этому поводу, но слов не осталось. Даже нецензурных. — Так-то лучше, — похрустел шеей... Некто, — ну разве не лучше? Когтистая лапа, заменяющая ногу, пнула коляску. Существо сделало несколько танцевальных па по палате. — Ты уже и забыл, каково это, не правда ли, дружище, — Кося не могла оторвать взгляда от заострённого языка, гуляющего между покрытыми пеной губами, — юный любитель жизни с огоньком. Огонёк разгорелся, пламя опалило тебя... Чудовище коснулось когтистыми пальцами той части руки, на которой смыкались культя и лапа. — Страшно опалило. Слишком высокая плата пусть даже за самые головокружительные полёты. Это несправедливо... Кося не могла понять, к кому обращается монстр. В палате, кроме неё, никого не было, да он и смотрел не на неё, а куда-то... вглубь? В себя как будто смотрел. Косины извилины старательно шевелились, пытаясь ухватить мысль за хвост, а чудовище продолжало: — Проклятая судьба, злой рок, ты прав, ужасно нечестно. Ты ведь не хотел ничего плохого, тебе только нравились ощущения... О, эти ощущения... Ты помнишь? Все наслаждения в сравнении с ними — пшик. Разве это такой ужасный грех? Хотеть счастья, хотеть радости... Нет, конечно нет, но именно потому я и пришёл к тебе, призрев твои страдания. Больше не будет больно и плохо, отныне только покой. Взгляни, мы ходим. Ты ходишь. Это твоя рука, возьми ею то, что хочется. Чудовище гладило себя по горлу, проводило когтями по своему кадыку. По своему? Нет, по кадыку Андре Бошана! Кося поняла это ясно, так ясно, как и то, что инфернальная рогатая хрень подталкивает бедного француза на лажу, о которой тот наверняка пожалеет. Ну нельзя с такой ухмылочкой предложить что-то доброе. С такой улыбочкой только контракты подсовывать. Те, что с кучей звёздочек и сносочек. Не думая о том, как француз поймёт её, Кося крикнула по-русски: — Не поддавайся! Чудовище замерло. Чудовище повернулось. Чудовище обратило пристальное внимание на моментально струхнувшую Косю. Коленки тряслись, руки дрожали, но это ведь неважно. Чудовище тоже неважно. Зато очень важен Андре Бошан. — Не слушай его, Андре! Голос тоже дрожал. Чудовище утробно засмеялось и облизнулось. Это почему-то разозлило. — Слушай, ты, неведомая херня, не знаю, из какого Чернобыля ты выполз, но вот зря выполз-то. Очень зря. — Ах, как забавно маленький человечек хорохорится. Бьётся, трепещет, делает хорошую мину при плохой игре. Только это ты научилась делать профессионально, не так ли, эмигрантка Кося с Камчатки? Сколько тебе лет? Двадцать пять? А из нажитого у тебя ни высшего образования, ни семьи, ни карьеры. Всё дерьмо из-под калек выносишь, курочка? Да с собакой трапезу в туалете делишь? Или я не прав? Кося стиснула зубы. Сука... Этот урод словно видел насквозь все её больные точки и выворачивал события как-то неправильно, наизнанку. Ей ведь нравилось сидеть в разноцветных огнях и кушать на пару с мягкой пушистой Бусей вкуснейший сэндвич. Так почему теперь это кажется таким убогим? — И до смерти дерьмо будешь выносить. И кто тебя возьмёт в заветный универчик с конкурсом сорок человек на место? Кому ты нужна, эмигрантка Кося с Камчатки? Кося опустила голову. Обидно до жути... Это всё совсем необязательно правда, но... Всегда было это но. А, если и правда? Что, если монструоз прав? — Андре, это действительно так, — её голос звучал тихо, она не поднимала глаз, — я действительно эмигрантка Кося с Камчатки, выносящая дерьмо из-под калек. И, возможно, я действительно буду выносить его до издоху, и в универ меня не возьмут, и замуж тоже пройдёт мимо. И будет по коридорам интерната бродить, как приведение, старая восьмидесятилетняя Кося с Камчатки, единственное достижение которой — тонна дерьма, вылитая в унитаз. И что? Ты слышал, как он извратил мои посиделки с собакой? Если бы ты видел, как это было красиво, ты бы не подумал, что это убого, но вот он сказал — и это кажется убогим. Можно сказать, что я буду выносить дерьмо, а можно — что буду служить людям, как настоящий могучий герой. А может я увижу такое, казалось бы, унизительное положение под другим углом? У нас есть такой писатель Фёдор Достоевский, он сказал, что и в глухой тюремной камере можно большую жизнь найти, водя дружбу только с паучком и деревом*. Подумай только, чем плохо: по вечерам читаешь, проживаешь жизнь за жизнью, а днём трудишься и рассказываешь, что слышал, видел, подумал о том, что прочитал. И так, выгребая дерьмо, можно чего только не выучить, не понять, не передумать. Жизнь, она ведь в разуме, первым делом. А может... Кося сама не заметила, как увлеклась, но зевок чудовища прервал её. — Кого ты обманываешь, лицемерка, ты не веришь в эту чушь. — Не верю. Но постараюсь. И ты, Андре, пожалуйста постарайся. Ты можешь быть овощем на койке, а можешь быть... — по щекам Коси потекли слёзы, — сейчас делают такие очешуительные протезы! И даже без них... Жизнь ведь в голове... Ты можешь прожить в ней тысячу жизней, которые придумали другие... Можешь придумать свою... Ты можешь стать художником и писать картины, держа кисть в зубах, а можешь стать параолимпийцем. Ты можешь открыть чего-нибудь в физике, как Стивен Хокинг, а можешь просто играть в комп, жрать чипсы пачками, пить пиво, и это тоже выбор. Но никакого выбора не останется, если ты сдашься этой инфернальной херне, обещающей молочные реки и кисейные берега. Потому что это лажа! Ты посмотри на него. Кося шмыгнула носом и вытерла кулаком глаз. — Да на нём же, как на диснеевском злодее, прямо написано, что злодей. Андре, ты же не все мозги наркоте отдал, давай осознай уровень пиздеца. Не знаю, какого вида он сволочь, но ведь сволочь. Обманет. А тебе, чудище, надо над брендом поработать, а то всю конспирацию проср... И тут чудище перекосило. Лицо искривилось в мучительной агонии. Кося подскочила, как чирлидерша. — Так его, гада, давай, Андре! — Старая песня, — прошипело чудовище, — сказки диванных гуру. Поменяй, мол, точку зрения и прочий мусор. Конечности тебе эта демагогия не вернёт. А я верну. — Нет, Андре, это точно вылезет боком... — Заткнись! Чудовище подлетело к Косе и огромной лапой стиснуло горло. — Заткни свою болтливую пасть! — Андр... кх-кх... ре... Давай вместе... Вместе разбр... Кислород перекрывался с поразительной скоростью, откуда-то прилетели маленький легкокрылые феечки и принялись кружить хороводы перед Косиными глазами. У них даже получалось заслонять собой отвратительную красноглазую морду. На грани бессознанки Кося из последних сил дернулась, сделала короткий вдох и крикнула: — Андре, давай вместе разберемся с этим! Чудище перекосило сильнее прежнего. Выпустив горло Коси, он скрутился в позе буквы зю, опустился на четвереньки, захрипел, как кот, обожравшийся шерсти. А Кося пыталась так откашляться, чтобы не пропустить ни единого изменения в состоянии Андре. Вот уже лапы начали хиреть, отваливаться, растворяться в пространстве. Клыки втянулись, глаза приобрели нормальный цвет. — Ты пожалеешь, — из последних сил прошипела хрень, — когда будешь лежать жалким человечьим обрубком... Пожалеешь... А потом всё кончилось. Андре Бошан лежал на полу, дёргал культями и рыдал, искривляя корытом по-африкански большой рот. — Ты мне должна... За то, что я послушал тебя... — кричал он по-французски, не осознавая, что языковые барьеры вернулись на свои места, и санитарка не понимает ни слова, — если я пожалею, ты сдохнешь мучительной смертью, сдохнешь, клянусь! Если есть на свете хоть какая-то справедливость... — Тише, тише, — повторяла Кося по-русски, прижимая к груди голову Андре и не обращая внимания на его попытки её ударить, — ничего, ничего, сейчас мы... И тут она бросила беглый взгляд на дверной проём и обнаружила там всю честную компанию в полном сборе. Во главе с директрисой Ямамото Изуми и с Макото по правую руку. Звон ударившихся о пол нижних челюстей слышался невооружённым ухом. — Бли-ииин, — вырвалось у Коси. Первой отмерла Макото. — О пресветлая Аматэрасу*, что здесь... Ямамото-сама подняла руку. — Возвращайтесь к работе. Нисимура-сан, проконтролируйте. Макото моментально повиновалась, и толпа из младшего медицинского персонала рассосалась в тот же момент. Директриса приблизилась к всё ещё сидящим на полу Косе и Андре и посмотрела сверху вниз. Почему-то Косе показалось, что её сейчас уводят, хотя причин для этого вроде бы нет. — Тёркина-сан, осознаёте ли вы, что сделали? Кося шумно сглотнула. — Я не делать ничто плохое... Я... Оно само. Ничего не понять. Она мямлила что-то ещё, но Ямамото-сама снова подняла руку, призывая к молчанию. — Встаньте, Тёркина-сан, вам нужно встретиться с... Давними коллегами нашего интерната. Вы слышали что-нибудь об Ордене Истинного Креста?