Солнце

      Хаджиме всё чаще стал переживать за него. Боялся, что тот причинит себе вред. Боялся, что в один день его болезни зайдут так далеко, что ему нельзя будет помочь. Боялся, что он задохнётся в собственном воспалённом сознании, утопится в собственном бреду и беспомощно подавится тревожной печалью насмерть. Нагито было неловко оставлять одного, хотя они оба уже знают друг друга давно не первый день.       — Со мной всё хорошо, — отвечал Нагито с ветреной и широкой улыбкой на любые расспросы, — Нет нужды переживать за кого-то, вроде меня!       Слыша это не в первый раз, Хаджиме стал отбрасывать сомнения. Даже зная, что таким словам от него не особо стоит верить. Нечто никогда не меняется, он ни за что не будет жаловаться ему по делу и без. В его голове до сих пор закреплена ядовитая установка, что то, что он переживает не так уж и значимо, что он сам не так уж и значим. А Хаджиме никогда не устанет повторять Нагито, что это не так. А Нагито каждый раз не может в полной мере поверить наконец этим словам, хоть и доверял Хаджиме, и, наверное, сильнее, чем кому-либо мог. Но Хаджиме всё также дотянется руками до его худых щёк, крепко прижмёт к ним ладони и, не отрывая взгляда, скажет ему, что он не имеет права так плохо говорить о себе. Он вновь и вновь будет напоминать ему, какой он замечательный человек, что он не заслуживает никакого самобичевания. Нагито неловко жмурился, когда слышал это, словно бы от этих слов его глаза начинали покалывать от наступающих слёз, и он приникал к его ладоням сильнее.       Нагито никогда бы не забыл, как Хаджиме повторяет ему эти трепетно подобранные слова. Хаджиме не тот, кто бы мог льстить ему. Значит он говорит правду? Но как эта правда может относится к нему? Эти слова… полные надежды слова, которые не должны бы были принадлежать ему…       «Замечательный», слово для неприметного человека, для того, кто должен играть массовку и не выходить вон к свету софитов, главные роли в этой жизни уже забронированы.       «Прекрасный» для больного урода, чьи глаза нездорово сверкают, чей силуэт бросался в глаза худобой. Чья мерзость была не только снаружи, но и внутри.       «Солнышко», было сказано для того, кто так часто портил всё, мешал более достойным и очаровательным людям, наступал на горло и порой даже не замечал того, насколько он отвратителен в своём сумасшедшем эгоизме.       Слова скорее для Хаджиме. Такого сильного человека и такого восхитительного. Это всё именно для Хаджиме, не для него! Заслуживает ли он, Нагито, хоть что-то из сказанного? Вряд ли. Сложно без горькой самоиронии верить в то, что эти все его слова действительно не лесть. Что они относятся к нему, а не к его надуманному образу в голове Хаджиме или не к кому-то другому…       Была ли его забота и внимание заложниками образа другого «идеального» Комаэды в его голове, или по каким-то причинам нет — Нагито было приятно. В любом случае он чувствовал себя благодарным ему. Нагито в целом заметил, что в последние дни к нему было больше, чем можно ожидать от Хаджиме, внимания. Неудивительно, ведь, по неясной причине, он стал спать крайне плохо. Если у него вообще получалось заснуть, а не сверлить взглядом потолок в потёмках. Он не скажет ничего о том, что его гложет, но на этот раз он сам недавно начал признаваться Хаджиме в этом, тем более его сонливость было сложно скрывать. Отчего-то по ночам, в полном одиночестве, он становился ещё тревожнее, чем днём, а утром его мертвенная бледность, как казалось, сияла на лице ещё ярче.       Хаджиме не хотел признавать, но в нём поселилось дурное предчувствие надвигающейся беды которая скоро обрушится на него, как холодным градом в тёплый весенний день. Но поскольку это лишь предчувствие, оно казалось и незаметно лёгким, и давяще тяжёлым в одночасье. Оно сбивало с толку. Хаджиме не знал стоит ли доверять интуиции, не имеющей никакого основания. Он не суеверен, но этот предостерегающий огонёк неприятно дёргал изнутри. Рассуждая об этом, Хаджиме догадывался, что опасение могло вызывать лишь цикл удачи Комаэды, но обычно любые его случайные неприятности магическим образом оканчивались хорошо. Это стало тем, к чему Хаджиме пришлось привыкнуть, так что он был заранее готов к тому, что нечто внезапное может свалиться на голову из-за его таланта.       Забавно, что эта проклятая удача, как нечто, являющееся абсолютно непредсказуемым и опасным, перестало пугать со временем. Но что могло пугать и так странно предостерегать, если не это?..       — Эй? Не против если завтра приготовлю рис с овощами?       Он всегда был во всём лучше него. С самого начала и с самой первой встречи. Хаджиме всё делал хорошо, в отличие от него. Отчасти из-за того, что с ним сотворили тогда, но нет же худа без добра? И еда у Хаджиме всегда была вкусная, даже если она должна была быть сладкой. Только после жизни с ним он начинает понимать, почему вокруг него люди могли говорить о преимуществе домашней еды даже перед самой изысканной, прямиком из дорогих и знаменитых ресторанов. Что-то было другое в таких обедах, что-то, дарящее новое чувство, которое Нагито ещё предстоит понять и выучить.       Нагито оставалось только мягко кивнуть, тем самым отвечая ему: «Да, конечно буду, спасибо»       Интересно, всё же, почему кто-то такой, как Хаджиме, так заботиться о нём? Почему он улыбался ему каждый день? Пытается понять его? Пустое место, вроде него, чем-то заслужило такое, особенно после всего? Кажется, что нет, но раз ему так везёт — было бы уже непростительно отказываться от стараний дорогого человека. Он и правда не понимал, что такого давал взамен, чтоб его не отталкивали, а притягивали сильнее. Если его так терпят, пусть и не за что-то конкретное, то стоит только порадоваться.       — Специально для тебя не забуду хорошо посолить!       Отгоняя мысли о плохом, Хаджиме просто показалось хорошей идеей постараться проводить больше времени друг с другом и не зацикливаться на своей пустой тревоге. Чаще рассказывать как дела, чаще обнимать, чаще улыбаться ему.       И почаще оставаться с ним, контролировать его сон.

****

      Какая умиротворённая тишина.       Нагито открывает тревожные и мутные глаза. В них был какой-то подозрительно нездоровый молочный отблеск.       Они в полной темноте. Он всё ещё в объятиях спящего Хаджиме. Его руки были на его спине, расслабленные, но крепкие, так мягко прижимающие к себе. С ним так тепло и приятно…       В окно слегка постукивали пугливые крапинки дождя. Они стучали, словно старинные настенные часы, даже примерно с той же самой частотой, с какой отсчитываются секунды. Словно бы это был неизбежный обратный отчёт, начавшийся резко, как неожиданный ливень в майский жаркий день, но спокойно и беспристрастно, как начинался бы первый снегопад, бесшумно и сонно спуская хлопья снега вниз, к остывшей земле. Было и спокойно и волнующе в один час, словно бы тишина, с виду не таящая подвоха, должна была окончится чем-то ужасным и громким.       Всё-таки до страшного тихо. Единственными источниками звука было его собственное вымученное дыхание и едва уловимое тихое сердцебиение Хаджиме. Это тихое биение было лучшей колыбелью, и Нагито мог бы слушать это вечно. Хотя даже это не могло его усыпить и успокоить от этого коварного зародыша жаркой паники. Не сейчас.       Сейчас Нагито просыпается, ощущая, внезапно даже для себя, слишком сильное недомогание, к которому он, до этого, уже успел привыкнуть. Точнее, он только думал, что сроднился с болью. Думал, что его не побеспокоит так уж сильно нечто вроде этого. Но боль не давала свободно дышать, заставляла едва слышно хрипло стонать, словно вместо кислорода приходилась вдыхать чистый раскалённый пар от алых углей печи. Нагито противился этому и задерживал воздух, лишь бы не издавать звуков. Он очень боялся сейчас потревожить Хаджиме, но к счастью тот всё ещё крепко спал, совсем ни о чём не подозревал. Нагито со всей силой, что у него ещё оставалось, стискивает зубы и жмурит уставшие глаза, уже не ведающие сна.       Ночью его боль всегда усиливалась. Она раздражала, её нельзя было не замечать. Тело иногда словно не слушалось, иногда было сложно двигаться, пальцы покалывало. До этого, он думал, что не боялся близости смерти. С ним всегда происходило что-то, что спасало его в последний момент, за ним, тут и там, по пятам шагала Фортуна. Он думал что не боялся этого озноба, пронизывающего изнутри все кости, не боялся этих спазмов, потому что всегда выходил сухим из воды. Таков его единственный талант и его единственная польза этому миру. Тем более, одну «смерть» ему уже удалось пережить.       И он действительно не ошибался в этом, он не боялся неизбежного. Но он боялся встретить этот самый конец в полном одиночестве, не любимым никем, хотя, казалось бы, он смог смириться с его положением куска мусора. Он так и не рассказал об этом. Но то, что он прямо сейчас уткнулся носом в Хаджиме, прижаться к кому-то с полным доверием, служило доказательством того, что нет совершенно ничего страшного, худшее навсегда было позади. Нагито был счастлив.       Разве что, …       Разве что, он так и не смог сказать ему…       Признаться наконец, что уже умирает.       От Хаджиме нельзя было скрыть то, что он болен и держится в мире живых только на удаче. Это видно любому, кто посмотрел бы на него. Об этом кричит и ранняя седина, и и худоба. Но он не мог прямо сказать ему, что с ним уже покончено и он может предчувствовать, что скоро даже его удача иссякнет, она на сегодняшний день оказалась не бесконечной, что тут поделать. Нагито не мог бы вынести то, как улыбка Хаджиме гаснет из-за его признания, как его солнышко потускнеет, как на его глазах появлялись бы слёзы, когда скажет, что он взаправду больше не жилец, и на этот раз — без удачи и прочих невероятных фокусов, — уж точно.       Хаджиме бы не находил себе места, если бы знал правду. Он уже мало что скрывал от него, но не всё. Нагито не хотел бы, чтобы Хината лил слёзы из-за кого-то как он. Такой человек, чья надежда были в разы сильнее, чем его, не заслуживает грустить из-за него ни секунды.       И именно в этот момент он почувствовал, что ноги сильнее отнимались, словно их разом заморозили и лишили чувствительности, что странно. Дышать становилось ещё труднее. По вискам стекали капли холодного пота. Его бросало в холод, словно он сейчас не дома, а спит на морозной и мокрой улице, полной липкой слякоти и ледяных ветров. Нагито мог только сильнее приникнуть к нему, в последний раз согреваясь и хватаясь за эти драгоценные крупицы теплоты. Сильнее прижаться щекой к его последнему согревающему источнику. Только Хаджиме, не зная того, мог сейчас дать то тепло, что ему нужно, чтобы пересилить болезненный озноб…       Он всё сильнее прижимается, ютиться, но с осторожностью ювелира, чтобы точно не разбудить Хаджиме и аккуратно, медленно цепляется за его плечо тонкой рукой. Аккуратно обвивает, чувствует его рядом, не давая себе потерять последнюю тонкую связь с реальностью. Словно не давая отпустить себя, цепляясь пальцами, которыми едва мог что-то чувствовать. Он вспоминает всё, что произошло за эти чудесные последние дни. Вот бы потом ещё так просто побыть вместе… Вместе улыбаться, залитые Солнцем       Его протезированная рука, призванная помочь, сейчас только мешалась. Ею и без того было сложновато управлять, совсем не так, как живой рукой, всё ещё непривычно, а сейчас казалось невозможно. Как казалось, второй руки теперь у него вовсе целиком нет. Эту руку не нужно было согревать, ей не требовалось тепло и металл почти всегда укутывал колкой прохладой. Протезом уже было сложно обнять, было сложно коснуться, сложно вернуть хоть каплю тепла обратно этому человеку, и в такие моменты протез был им ненавидим, как и то глупое отчаянное решение, из-за чего он получил его.       Близится рассвет, но, хоть Нагито больше не увидит солнца и не дотянет до восхода, он прямо сейчас, в лице Хаджиме видел что-то ярче и светлее солнечного луча. Он уже видел солнце, что обжигало в этой темноте, что грело лучше самого толстого одеяла и лучше самого горячего пламени. В закрытых глазах скрывались светлые искорки самой сильной надежды, которую он когда-либо замечал. Там поселились звёзды, ярчайшие из всех светящих по ночам. И в сравнении с этим светом он только крошечный безвредный паразит. Хотя, может не такой уж он и паразит, если такой солнечный свет в человеческом обличии рад видеть его рядом? Что если он не был никогда этим самым мусором?..

«Всё-таки, мне…»

      Единственное, что огорчало Нагито — ему всё-таки, придётся обмануть ожидания самого драгоценного человека и самого яркого кусочка надежды. Он уже не мог ничего поделать, это была неизбежность, как он полагал. Не будить же ему Хаджиме? Не портить ли ему раньше часа ни настроение, ни сон, ради внимания к такому увядающему жалкому ничтожеству? Нужно ли так срочно наполнять его глаза — такие красивые глаза! — слезами и грустью?..       И… так удручало, что он не попробует тот рис с овощами, который обещал ему Хаджиме! Он наверное очень вкусный, да? Определённо да. Блюдо звучало просто и совсем незамысловато, но Хаджиме и не такое готовил так, что это было прекрасно и превосходило ожидания. Хотелось бы попробовать ещё что-то из его еды. В последний раз просто посидеть с ним за одним столом, улыбнуться друг другу и говорить о всяких глупостях. Может быть, просто выпить по чашечке чая. Главное вместе, без этой проклятой боли. Просто ещё один раз, просто в последний раз…       Ему несказанно повезло немного насладиться этим Солнышком и отхватить кусочек от его лучей. Повезло что он мог полностью, бесстрашно подставить этим лучам своё лицо и не стать отвергнутым. Ему невероятно посчастливилось стать опалённым этим светом. Перед этим Солнцем он не чувствует себя виноватым за своё абсурдное существование, а вместо этого чувствует себя благодарным и счастливым всей своей чахлой и слабеющей душой, которая сейчас должна была стремительно раскрошиться в прозрачную пыль, не распрощавшись с Солнцем.       По крайне мере, это будет последний раз, когда его неудача сможет кому-то навредить, больше этого не будет никогда. Хаджиме тоже в безопасности.

«…Всё-таки, мне так сильно повезло встретить тебя!»

      Нагито тяжело выдыхает воздух, с улыбкой на лице.

****

      Первых лучей солнца ещё не было видно, когда Хаджиме проснулся, а мутное, тёмное серо-синее стекло окна комнаты было усеяно крапинками дождевых капель, стекающих как слёзы светлой грусти. Всё ещё не слышно было ни звука во всём доме. Всё было спокойно.       Хаджиме открывает глаза, чувствуя что хорошо отдохнул, хоть тело после сна и чувствовалось «помятым». Утро казалось действительно добрым. Как и вечером прошлого дня, в его объятиях, на нём лежал Нагито, даже не думая о том, чтобы просыпаться. Нагито прижался, казалось, ещё крепче и ещё отчаянее…

«Мне так сильно повезло встретить тебя…»

      На нём была мирная лёгкая улыбка, хотя его губы словно бы были обескровлены. Улыбка его настолько лёгкая, что её так сразу и не заметить. Но она была искренней. Она — сам солнечный свет. Хаджиме мог только улыбнуться в ответ тоже и коснуться его лохматой головы, медленно проводя по белым и мягким прядям. Пока что ничегошеньки не зная…       Нагито впервые спал без тревоги, так крепко и так долго.