На перекур?

Смотреть на звёздное небо посреди ночи стало какой-то особенной традицией. Абдул смотрел на звезды потому что ему нравилось искать созвездия и чувствовать особенное умиротворение. Жан смотрел на звезды потому что ему нравился Абдул. Летом они по-одиночке тихо выскальзывали из своих квартир, стараясь не разбудить родню слишком громко хлопнувшей дверью или нечаянно оброненными ключами. Полнарефф с улыбкой вспоминал, как ему однажды пришлось подкупить Шерри, чтобы та не рассказала родителям, что старший брат уходил куда-то посреди ночи. Конечно, она и так бы ничего не рассказала, но Жан все-же купил ей шоколадку, заглянув в круглосуточный магазин по пути домой. Они встречались в парке и лежали на траве. Иногда они перебирались на небольшую асфальтированную площадку, находившуюся посреди того же парка, и предназначавшуюся непонятно для чего. Но за целый день она успевала нагреться, так что ночью служила ребятам обогревателем. Обычно наслаждаясь молчаливой компанией друг друга, изредка они включали музыку, тонувшую в густой траве и звучащую совсем тихо по сравнению с оглушительной бесконечностью космоса и их собственных мыслей. Они уходили ещё до первых лучей солнца, никогда не оставаясь встречать рассвет, так что из раза в раз Абдул растворялся под покровом ночи, кутаясь в мантию-невидимку, сотканную из созвездий, названий которых Жан-Пьер не знал, и оставляя тому напоследок лишь свой призрачный образ в голове, но такой до ужаса живой и осязаемый. Почти всегда Жан приходил домой в слезах, которые подступали к горлу ещё пока он ехал домой на самом раннем трамвае, и опускался на кровать уже плача. Каждый раз они были так близко, что при желании он мог протянуть руку и дотронуться до чужого смуглого плеча, однако он никогда не делал этого, каждый раз жалея и называя себя трусом. Жан-Пьер был хвастлив и любил выставить себя смельчаком, но внутри он уже давно поставил на себе же это клеймо. Ну влюбился, подумаешь. Ну разрушит он их дружбу, подумаешь. Что теперь, страдать всю жизнь? Он каждый раз ругал себя, повторяя, что другого шанса не упустит, а потом опускался на подушку, сжимая волосы в кулаке и жмурясь до кругов и цветных разводов. Эти встречи убивали его, но он каждый раз сознательно бежал прямо к своему убийце в объятия. Было так странно целый день веселиться, а потом смотреть по ночам в зеркало и не узнавать себя. Лёжа на кровати посреди ночи и глядя в открытое окно, мимо соседней панельки, цепляясь взглядом за звезды, он думал. Думал о вещах, о которых никогда бы не подумал днем. О вещах, пугающих его до ужаса и крупной дрожи. Потом становилось холодно и он вставал с кровати, чтобы прикрыть форточку и обратно уже не доходил, опускаясь на пол и доставая телефон. Он вводил запрос за запросом, начиная с «как различать созвездия» и всегда заканчивая «как признаться в любви». Каждый раз находясь рядом с Абдулом он чувствовал себя таким глупым, таким невыносимо глупым. Когда друг рассказывал ему про созвездия, а он ничего не понимал и притворялся, что видит эту Большую Медведицу, о которой ему так увлечённо рассказывали, водя руками по воздуху, когда Мохаммед объяснял ему, как складывать значения разных карт, а он неловко смеялся в ответ. Когда он снова глупо шутил в компании и Абдул недовольно закатывал глаза, отворачиваясь в сторону, когда снова тянулся, чтобы взяться за руки и одергивал себя на полпути, когда уже почти чувствовал тепло чужой кожи. Он был таким глупым, глупым, глупым. И он так сильно любил его. Засыпая от морального и физического истощения прямо на полу, эта мысль всегда последней ускальзывала из его сознания, уступая место мирному сну. А когда холодало, ребята перебрались на балкон. На ночёвку друг к другу их отпускали без лишних вопросов, потому что их родители были хорошими знакомыми. У обоих в квартирах были застекленные балконы, но оставались они чаще всегда у Мохаммеда из-за лёгкой доступности, хорошей звукоизоляции, которая была по сути не так уж и нужна, но служила приятным бонусом, и отопления. Чтобы выйти на балкон не нужно было шататься по коридорам или проскальзывать мимо родительской спальни, достаточно было просто открыть дверь, находящуюся прямо в комнате Абдула. Жил он аж на пятнадцатом этаже, так что небо было отлично видно, а при желании можно было открыть окно и выглянуть через него наружу, но, отрезвленные холодом, они сразу возвращались внутрь, к теплу. Догорал сентябрь. Абдул сидел в одной белой майке-алкашке и пижамных шортах, а Полнарефф курил в окно. Поежившись, он быстро тушит окурок о железный карниз и опускается на пол, так и не закрыв окно. Выставляя руки за спину и опираясь на них, Жан-Пьер неожиданно заговорил: — Скажи, Абдул, тебе не страшно жить? — блондин все ещё не отрывал взгляда от синего бархата неба, расшитого серебром звёзд. Мохаммед иногда удивлялся тому, как его друг умудряется задавать такие, казалось бы, серьёзные вопросы так непринужденно. — В плане? — в ответ блондин протяжно вздыхает, так что его грудь вздымается и пара прядей, выбившись из растрепавшейся к концу дня причёски, опускается на чужие плечи. — Ну, мы такие, — комната достаточно небольшая для того чтобы Жан смог откинуться на заднюю стенку, а о переднюю опереть ноги, оставаясь практически лёжа на полу, так что, освободив руки, парень подносит свои указательные пальцы близко друг другу, смотря уже на них, — ма-а-аленькие, а мир такой большой. Не наш мир в плане, а вся вселенная. Наша галактика. А ведь ею космос не ограничивается. Мы как пыль. Мохаммед молчит некоторое время, наблюдая как Жан поступил взгляд и теперь смотрит на свои белые босые ноги. — Ты тоже много об этом думаешь, да? — И о том, что наша жизнь бессмысленна? Да. Очень много на самом деле. Может даже слишком. — Когда мне было одиннадцать я всю ночь проплакал из-за того, что какой-то старшеклассник сказал мне, что Бога нет, — парень улыбается, а Жан поворачивает голову в его сторону, непонимающе смотря на друга, опять любующегося звездами, — не то чтобы я был очень верующим. Просто тогда это был разрыв шаблона. Мне всю жизнь твердили, что Бог есть, что он меня любит и приглядывает за мной, где бы я ни был. И я лишился этой мнимой защиты в одну секунду. Тогда, я, кажется, понял, как легко можно разрушить любые человеческие убеждения. Жан потянулся за пледом, разматывал его и доставая спрятанную банку пива. Они никогда не напивались на ночёвках и не устраивали пьянства, какие устраивали с Джотаро, но не выпить пива за философскими разговорами было самым настоящим грехом. Абдулу он не предлагает, потому что знает, что у того есть своя и если бы он хотел, то уже давно бы взял. Блондин подцепляет металлический язычок и банка открывается с тихим характерным хрустом. Мохаммед молчит, так что Жан пользуется моментом и сербает пену. — Я это к тому, что сам уже давно задаюсь подобными вопросами. Ты прав, мы ничтожно малы и ничего не можем противопоставить огромному космическому пространству. Хоть сейчас люди и считают, что мы в двух шагах от покорения космоса — это очень далеко от правды. Учитывая, что теория о том, что полет на Луну был фальшивкой, находит все больше материальных подтверждений по типу того, что оригинальная запись высадки была официально признана потерянной в архивах NASA, становится даже смешно, но не об этом речь. Земля — это огромный камень, парящий посреди бесконечного пространства. Хоть бесконечность понятие довольно спорное, бесформенное и растяжимое, звучит довольно впечатляюще, не находишь? Но я не согласен с тобой по поводу того, что человеческая жизнь бессмысленна. Поясни. Жан усмехается, даже больше фыркает, и смотрит в банку, напиток в которой сейчас кажется совершенно чёрным из-за ночной темноты. — Ну, как ты и сам сказал, мы мало что можем противопоставить космосу. Но кроме этого существует ещё и время. А время само по себе неумолимо. Оно и делает все бессмысленным. Люди предают так много значения масштабным научным открытиям, когда они совершенно ничего не решают. Даже если я найду, скажем, лекарство от рака, вселенная никак от этого не поменяется в широком аспекте. Мы как были летающим камнем, так и останемся. — Да, но ведь подобные вещи меняют мир достаточно масштабно. — В том то и дело, что я говорю про масштаб. Я взял и условно решил мировую проблему. Но жизнь не состоит только из масштабных проблем. Она состоит из вопросов поменьше. Все мои проблемы, все победы, вопросы, неудачи — они все абсолютно не важны в широком плане. Как и если бы я нашёл лекарство от рака, ничего бы в концепции вселенной не поменялось бы кардинально. Люди предают себе и своей жизни слишком большего значение. Совершенно не важно, как ты проживёшь свою жизнь — время сотрёт любое упоминание о тебе, — блондин повернулся к другу и глядя прямо тому в глаза, спросил, — Абдул, вот ты знаешь свою прабабку? Ладно, прапрабабку. Тот коротко смеётся и отвечает, улыбаясь: — Нет, а что? — А то, что она когда-то жила. Мохаммеда обдает холодом. — Она ходила по той же земле, что и мы, она думала о таких же вещах, как и мы, она смеялась, плакала, она жила. Она когда-то была. А теперь её нет. И кто она, какая была? Ты не понимаешь, люди переоценивают жизнь, когда мы в конце концов все умрём, а через пару поколений о нас даже не вспомнят. И когда наши деревянные кресты сгниют, то от нашей жизни не останется ничего. Как бы сильно мексиканцы ни чтили своих предков, когда-нибудь их забудут навсегда. Ничто не вечно. Ничто не имеет смысла. Время. Время делает все таким. Жан-Пьер отворачивается и снова поднимает глаза на небо. Его руки мелко дрожат и банка, которую он держит, от этого так же трясётся. — Ты прав, — блондин не ожидал, что с ним так легко согласятся, поэтому замирает, готовясь к продолжению, — когда-то я хотел наложить на себя из-за этого руки. Теперь обдает холодом Полнареффа. — Эти мысли настигли меня слишком рано, из-за того, что я повзрослел слишком быстро. А может быть наоборот, это сейчас не важно. Я думал: «Мир и вправду так бесконечен, что как только моя жизнь оборвется, она сразу затеряется среди статистики смертей и мой последний вдох растворится, не оставляя после себя ничего, как и не оставлю когда-то я сам». И у меня была одна-единственная причина, по которой я все ещё жив. Я боялся умирать. Я боялся того, что ждёт меня на той стороне. Точнее того, что там ничего не будет. Я был не готов исчезнуть без следа. Хоть смерть неизбежна и естественна, я не был готов встретиться с ней по собственной воле. Так что я начал искать другой выход. И нашел. Звезды и Таро. Люди могут смеяться с этого сколько угодно, но и то и другое — науки. Недоверие к астрологии я могу понять, но карты не солгут. И если Бога и вправду нет, то Таро всегда помогут с выбором пути. Есть другой вариант — психолог, но к нему я решительно не хотел идти. Он бы загнал меня обратно в рамки, потому что ограничение есть спокойствие. Не зря говорят: «Меньше знаешь — крепче спишь». Не этого я хотел. Так что стоило мне выйти за эти рамки окончательно и смириться с правдой, потому что других вариантов просто нет, страх сменился интересом. Я научился жить в гармонии с хаосом и управлять той частью Вселенной, которая мне подвластна. Не у всего должен быть великий смысл. Я думаю, что можно жить и ради малого. Малого в масштабах Вселенной, но огромного в масштабе нашей собственной жизни. И хоть жизнь от природы бессмысленна, мы сами можем наполнить её смыслом. Жить ради себя стоит. Так я думаю. Так что, возвращаюсь к твоему вопросу. Да, мне страшно жить. Но мне нравится. Они смотрят друг другу глаза в глаза, душу в душу. С каждым словом Мохаммеда улыбка все больше расцветала на его губах. В конце Жан тоже робко улыбается, но на секунду закрыв глаза и, коротко выдыхая, посмеиваясь, опуская голову, но когда он поднимает её обратно, снова глядя на Абдула, то привычно широко улыбается. — Наверно, ты прав. Брюнет тихо смеётся. Потом встаёт, выходит в свою комнату и меньше чем через пару секунд возвращается с бутылкой пива в руках, которую он открывает, как только дверь захлопывается, глуша звук. Он опускается на пол, но теперь он ближе, чем был до этого. Во всех смыслах. Делая глоток, он озорно выглядывает на друга поверх жестяной банки. — А чего это ты сегодня так разговорился? — Да вот, с Джотаро недавно побыл больше часа и вот результат. Ты же знаешь его. Он тот ещё думер, хотя ходит по земле всего семнадцать лет. Наслушается Молчат Дома и потом хмурый целый день. Хотя, он всегда хмурый, — Жан усмехается, тоже делая глоток пива. — Ты уж не обижайся, но когда ты задал первый вопрос, я сразу вспомнил мем из тиктока, про парня, который на людях ведёт себя как клоун, а потом приходит домой и в конце вставили видос с Гориным, как он жрет на кухне под «Мы просто играем в жизнь», — парень хихикает, а Полнарефф чуть не давится пивом, откашливаясь и начиная очень заразительно смеяться во весь голос. — Ты охуел, я тебе тут душу изливаю, а ты мемы из тиктока вспоминаешь! — Жан пихает товарища в бок, заставляя того сильнее залиться смехом, — Вот уж друг! — Прости-прости, ты уж просто больно подходишь под этот образ! — То есть ты хочешь сказать, что я веду себя как клоун на людях? Мохаммед прыскает, делая еще глоток и отворачиваясь, параллельно отводя взгляд в сторону. — Д-Да, — он говорит это совсем тихо, но прямо в банку, так что Жан все прекрасно слышит и начинает возмущаться ещё больше, сильнее тыкая друга. Остаток ночи они проводят, наслаждаясь звездным небом, отражающимся в глазах друг друга. Они встречают рассвет.