Я хотел бы никогда с тобой не говорить

Вдруг из-за двери раздалось шипение и на пороге возник большой серый кот, пристально уставившийся на Леголаса строгим и напряженным взглядом. Он не хотел отходить, шипел и бил хвостом… Как не до того теперь было. Как не хватало сил спросить, откуда здесь кот. Теперь Леголас был королем. Только прекрасная корона лежала в руках, не на голове. — Пусти. Видишь, у меня… Слово не звучит, мысли не идут. А все же кот отступил, но взгляда с него не спускал. Прошло мало дней, но комната будто была покинута давным-давно. Все в ней было в зиме: будто звенело в холодном величии… И будто готовилось осыпаться, если тронешь. Вот и кровать. Сесть на нее страшно. Но он пришел не за этим, и как ни тяжела корона, верное место ей на подушке. И на соседней — для ожерелья, которому теперь никто не знает цены. А дальше… А дальше? Горло перехватило. Уйти? Оставить? Не отпускает. Этого мало… Сказать бы слово, оставить свой след. Как прощаются с теми, от кого ничего не осталось? Вдруг тихий прыжок. Покрывало не рассыпалось, только промялось под шагами. Кот замер у ожерелья, встал будто статуя. Его бы прогнать, но вместо… словно запрет сняли. Ноги не удержали и Леголас упал лицом на кровать, хватаясь за толстую ткань. Долго. Это просто было долго. Леголас ничего не почувствовал, когда кот подошёл к нему и когда тронул его лапой, и даже когда забрался на спину. Очнулся лишь от странного укола в ноге, со столь сильным изумлением, что посмотрел на совершенно точно его укусившего с непривычным бессилием и почти спросил его, за что… Кот выглядывал из-под кровати, а прямо перед ним — незнакомая шкатулка, почти незапыленная, значит, важная, и до печали красивая — может, там самые любимые камни?.. Рука тянулась медленно, а кот следил за этим стеклянным строгим взглядом и как-то странно, старательно давил все же слышимое ворчание. Он был готов ударить, остановить, сразиться с рукой. Он не двигался. Не двигался, когда Леголас наконец поднял шкатулку. Он ждал, когда новый король увидит ее содержимое. Но Леголас не увидел. Едва открылась крышка, крупные слезы, минуя понимание, застлали его глаза. Потому что это был дорогой секрет. Потому что мертвые теряют свои секреты. А когда слезы высохли, вовсе не камни нашлись на дне шкатулки: там была прядь волос, схваченная синей лентой. Рыжие, они не напоминали пламя, а скорее густой мед и с тем вместе совсем не походили на волосы навеки покинувшей лесное королевство. — Но если мамины, то откуда?.. — значит, они были здесь все время. И значит, о них отец молчал. Стало вдруг и обидно, и стыдно, но строгий взгляд кота отгонял оба чувства. Леголас снова посмотрел на медовые волосы. Они вились, но как-то нестройно: где заметнее, а где почти нет, где крупнее, где мельче и концами стремились в разные стороны; одни были слишком коротки, другие длиннее прочих вдвое… Так не могла выглядеть прядь, отрезанная осторожной рукой. Скорее такими были бы вырванные с разных сторон по одному волоски. По одному… — Неужели?.. — неужели собрал? Собрал уже после, когда, казалось, все следы испарились. С подушек, гребней, одежды и пола? Картина, которую нельзя себе представить. Картина, которую вдруг нужно повторить. Вызвав недоуменный возглас у кота, Леголас поставил шкатулку рядом с ожерельем и встал на ноги. Неожиданно вернулись силы, неожиданно засияла холодная комната: золотые волосы все ещё были здесь и их было довольно, чтобы собрать такую же прядь. Нить к нити, связать их пришлось лентой из собственных волос. На время стало легче, и Леголас сам не заметил, как сел на кровать. А кот забрался к нему, прижался к боку и даже тихо мурлыкнул. — Спасибо, — с трудом удержавшись от того, чтобы просто погладить его в знак благодарности, выдохнул новый король, но, видно, коту не по душе были благодарности: он громко недовольно фыркнул, чем вызвал совсем ненужный сейчас смешок. — Откуда ты здесь такой? — как будто выросший на одном молоке с отцом — тот ведь тоже не слишком часто принимал благодарности и почему-то зачастую выглядел строгим, когда собирался помочь. Печаль вернулась вместе с последней мыслью: больше это не милая странность, а только память. Леголас поник и почти сразу ощутил холод: кот спрыгнул с кровати на пол. Стало неуютно. Когда по дверце платяного шкафа царапнула толстая лапа, Леголас уже стоял рядом и сам не мог сказать: зачем. Отец любил красивые одежды и, наверное, оставить лучшее платье там же, на кровати, будет правильно… Только чего мог желать кот? Сокрыться в тени, в которую убежал тут же. Но тогда для чего же зовёт и снова ворчит? В глубине, меж платьями, кошачьи глаза горели как-то тревожно и почти зло, и если бы темнота могла помешать Леголасу видеть, может быть, было бы даже страшно. Но там, рядом с котом, стоял сундук. Вернее, даже два, однако первый как бы заслонял второй. И все же оба явно не знали забытия. Кот смотрел будто строже, чем прежде, и дыхание превращало его в огромный пушистый шар, и все то же ворчание теперь звучало более явно. И стоило протянуть руку — кот прыгнул и почти схватил её. Схватил бы, если бы успел. Чего же он хочет?.. — Не трогать? Негодующий звук. — Открыть? Тоже. — Что же? Кот виновато мяукнул, будто и сам не мог понять, чего добивается. Тогда, будто кто-то шёпотом подсказал на ухо или послал любопытство в сердце. Леголас протянул руку ко второму сундуку, чем неожиданно вызвал такую кошачью ругань… Но ругань опоздала и не имела никакого значения: оказавшееся внутри затмило её. Старые детские одежды, хорошо знакомые. Те, что промокли насквозь при первом прыжке в водопад в Ривенделле, и те, что порвались, при попытке догнать бабочку… Кажется, если бы рассмотреть их все, можно было бы передать историю детства от начала и до поздней юности. Не канули и не выцвели… А меж них: травинки, цветы, шишки и орехи, ленты и камушки причудливой формы — подарки, удивительным образом сохранившие прежний вид тоже. Теперь уже для тепла не так нужен был кот, кажется, страшно обиженный новым открытием. Всё сохранилось — зачарованное. Только в то время, в какое были подарены, порой, отцу не хватало сил, чтобы удержать чары на лице. А на вещи хватило. И хватило желания сохранить их, унести из прежнего дворца, несмотря на спешку. Что могло быть в первом сундуке? Леголас почти не сомневался, и почти уже не удивился… Разве что тому, что обиженный кот не заметил вовремя. Старые женские платья — старые не цветом и слабостью нитей, а лишь кроем и вышивкой, все же такими милыми и будто хранящими в себе лучи солнца. Не вспомнить, но будто увидеть и ощутить… Как много в этих старых сундуках памяти. Живой памяти. И теперь уже не могло быть ни стыда, ни обиды, а только мысль: удастся ли сохранить все таким же? Нет, как ни жаль, столько любви не отдать тому, к чему не привязан, как бы ни хотел быть, как бы ни хотел увидеть или вернуть. Но уложить рядом платье отца и платье матери, сохранить их до той поры, пока не придётся уйти самому, будет почти радостно. Заняло будто мгновения, но едва все было готово, Леголас опустился на кровать тоже. И лёг, ровно там, где меж одеждами было место. Место, которое и было для него…

***

Почему-то в комнате отца всегда было темнее, чем в других и при том совсем немного душно, но он сам этого не замечал. Если поднять голову, видно усталое, потемневшее лицо, не спасаемое мягким светом. И вспомнить, когда в глазах отца не было печальной усталости не выходило, будто назло. Он оборачивается и протягивает руки, и кажется, если не подойти, если не поддаться этим объятиям, он сломается, рухнет и не поднимется никогда. В голову не приходит проверить, и Леголас подходит, чтобы скоро прижаться к тёплой груди. — Я в глубокой печали, Леголас, — голос звучит густо. Это от него, и от печали, и от вина здесь такой воздух. — Но не такой глубокой, чтобы покинуть мир… Слова эти повторяются в медленных ударах у груди. Оцепенение. Слишком жалко и слишком грустно. Только с трудом двигается ладонь — гладит, надеясь, что хоть немного поможет. Отец обнимает, чем печальнее, тем крепче и руки его совсем тяжёлые. — И ты плачешь? — Нет. — Я могу помочь тебе? — дрожь касается тела. Так жаль, жаль, когда тот, с кем тебе тепло, грустит. — Можешь. Ты делаешь это и так… Лишь приходи ко мне, приходи каждый день и говори, что ты видел и что удивило тебя; чему ты был рад и даже чему расстроился… — И приносить цветы? — Да. Если найдёшь те, что опали на землю.