Я хотел бы никогда с тобой не говорить

Леголас проснулся, ощущая на себе тёплую тяжесть. Отцовские одежды сверкали в лицо, хотя и не могли причинить боли глазам. А память говорила, что не было никогда такого разговора. Вернее, не было в нем слов. Но были такие объятия, снова и снова, и снова. И ещё чаще, уже не только в детстве, были у отца такие глаза. Теперь кажется, будто и в последнюю встречу… Дотянувшись до сверкающего рукава, Леголас погладил его. Что изменилось бы, скажи отец словами?.. Может быть, очень многое. Может быть, понимая его слабость, берег бы лучше. А может быть, видя, что печаль не уходит, погрузился бы в собственную, считая себя тяжестью. Но отчего-то больше всего верится, что ничего бы не изменилось. Печаль и так была видна, без того ощутима. Разве только было бы больше уверенности, что тёплые мелочи в самом деле важны и нужны отцу. Вздохнув, Леголас снова почувствовал теплую тяжесть. Тёплая тяжесть громко заурчала ему на ухо. Кот. Кот все еще находился здесь. И до странного мягким был утешением. Или мыслью, что не нужно сейчас гадать и искать вину: пусть она есть, пусть она нашлась бы и если бы не было, нельзя, не теперь. Может, чтобы забыть, он забыл и о строгом взгляде, дотянулся и погладил кота по голове, на что тут же получил укус, но такой сонный и вялый, что не отдернул руки и продолжил, пока не пришло желание подняться. Правда, у кота такое желание возникло вовсе не так быстро, он поймал ладонь юного короля и не отпускал, пока она снова не стала его гладить. — Неужели ты меня не отпустишь? — конечно, никакого ответа. Короли попадают порой в плен, но едва ли к котам. И это так смешно, что трудно сдержаться… Но здесь смеяться нельзя. Почти всегда было нельзя. Кот вздохнул, точно заметил, что радость в его подушке пропала и неохотно сошёл с неё. Леголас сам понимал, что уходит слишком спешно и пытался, но не мог убедить себя, что просто боится кошачьей непостоянности. А кот передумал спать и шел за ним. Шел по коридору и почему-то ворчал при каждой попытке кого бы то ни было подойти к королю. У встреченных это вызывало веселье, даже у тех, что желали о чем-то спросить, и пока не казалось, что нужно прервать. Только мысль о жадности неожиданного спутника, вводила в растерянность: за час и ночь он не мог так крепко полюбить. Коту было безразлично, кто и что думает, а сам он думал, очевидно, что принят в няньки и приступил к работе с излишни рвением. Со всей строгостью он следил, как король переодевается, как умывается и как расчесывается. При последнем действии он то ли пытался помочь лапами, то ли указывал, где стараний увидел недостаточно, чем вызывал смех и замедлял все дело. А когда наконец Леголас отложил расческу, кот уселся рядом с ней и требовательно заурчал. — Обещаю, я велю сделать специально для тебя, — почему-то в том, что кот останется навсегда, не получалось даже сомневаться. Скоро кот был уже всюду. На завтраке ловил руку лапами, пока рука не стала кормить его. Пытался поймать и слуг, но Леголас удержал его. В тронном зале, где без сомнений устроился у короля на коленях и не только пугал слуг шипением, но и пытался выразить свое мнение по решаемым вопросам. Ни в одном коридоре, даже когда Леголас пытался спрятаться и запутать его, кот не отставал. И в комнату, когда время было спать, прошествовал тоже. — Котам не бывает совестно? По крайней мере, этому точно: он уютно устроился на покрывале и урчал, будто приманивая. Так было даже лучше. Когда такому строгому коту не совестно, то не совестно и самому, за то, что не оставил детской привычки лишь в памяти. За то, что даже усугубил ее, не надеясь, что снова будет позволено… С теплом под боком и урчанием, заполняющим каждый уголок в комнате, стало уютнее. — Знаешь, столько памяти… — и пусть не забывалось, но в этот день будто кот толстой лапой коснулся мгновений и дал им новую жизнь. А теперь смотрел так внимательно и серьезно — ждал, что ему расскажут. От внимания все на миг показалось не таким, чтобы говорить, слишком простым. Если бы только не этого простого так не хватало… — Я тоже любил дремать на королевских коленях, — приглушенно произнес Леголас, на что кот ободряюще ткнулся в его грудь. Будто развеял на миг тяжесть. — И, представляешь, отец совсем не смеялся… — чего не удалось сегодня ему самому. — Даже если я съезжал или лежал странно. И всем другим не давал: делал вид, что… Лично откусит голову тому, кто улыбнется. Он бы так не сделал, но они почему-то верили… — Леголас замолчал, кажется, только чтобы глубже проникнуть в эту память и яснее представить лицо. Вдруг оказалось трудно, и он продолжил еще тише: — А если это случалось при гостях, то он притворялся, что оказал им честь и ничего тут странного нет. Правда, при гостях я… И больше ни слова. Слишком странным было чувство. Память, что должна веселить, вдруг стиснула грудь и мешала говорить, мешала дышать. Он беспомощно взглянул на кота, кот обеспокоенно лизнул его в нос и тревожно мяукнул. Минута или две канули в тишину. Следующие слова прозвучали медленно, будто нехотя, но уже не могли скрыть грустной нежности, не могли притвориться веселыми: — И волосы… Ему нравилось меня расчесывать… Но он всегда слишком старался. Я так быстро научился убегать… Ему показалось, что кот хочет выразить свое отношение, но тот лишь тронул его лапой. Сейчас ворчание лишь давило бы. — Не знаю, сильно ли он был расстроен… Но в конце концов, попросил только поменяться… Взять гребень в руки. Жаль, что не во всем можно так… — Леголас рассеянно провел по голове кота. — Что-то поменять и вместе остаться довольными. Кот лишь важно фыркнул, но из-под руки не увернулся. — А ты очень добрый… Только почему ты со мной совсем не говоришь? — даже не поднимая головы, кот продолжал урчать, урчанием, в котором не крылось чётких слов. И все же, пожалуй, смысл в нем был, такой же большой, тёплый и спокойный, как сам кот: «Я здесь, вот и все».

***

Не повернул головы и не рад. Что-то изменилось и теперь не уходит. — Ты здесь, — такое тихое, что не хочется отвечать. Это не чтобы ответить, лишь печальное понимание. Которое печальным быть не должно. — Время спать. — Я надеялся, ты исполнишь мою просьбу. Да, это всегда была только просьба. А ещё раньше — подарок. Но всегда и в глазах, и в голосе, и во всем была надежда, что подарок не примут и что просьбу не исполнят. — Я не могу уснуть без тебя, — не жалоба, а самая простая правда, от которой не скрыться. А затем — объятия. Но и в них что-то новое, изменившееся, чужое. Будто где-то на спине и локтях отца все покрылось инеем и оттого замедлилось и ослабло. — Потому я прошу тебя. — Чтобы я не спал? — Чтобы мы снова могли засыпать друг без друга. — Для чего? Разве нам придется?.. — Обязательно, в один из дней. И пусть лучше часть его тяжести мы перенесем теперь. Как сильно дрожат губы и все тело… Но стоит поднять взгляд — печаль окажется общей. — Ты ведь так не хочешь. — Нет. Но напуган тем, что уже люблю тебя слишком крепко. А бояться любви печальнее всего… — Мне без тебя будет плохо. — И мне без тебя, — и это признание страшно: значит, уже ничем не убедить.