Сказка о брате Мариане, пришедшем из Моря, и Ангеле, одержимом Дьяволом.

Море за окном бушевало необычайно: за последние лет пятнадцать не видали эти места такого шторма, как сегодня. Ставни трещали и ломились под напором морского ветра, по стёклам бежали капли солёной воды, перегоняя одна другую, а то и соединяясь с прочими, скользя вниз. Маленькие круглые окошки, с красновато-желтушными витражами, с каждым ударом молнии дребезжали, превращаясь в киношные прожекторы и отбрасывая на своды церквушки до забавного устрашающие блики. Гроза распалялась с каждым новым громовым раскатом, якобы предупреждая, что этой ночью о спокойствии можно позабыть. - Сестра Элизабет, прошу вас, прекращайте поминать имя Господа всуе, а лучше поплотнее заприте ставни в спальнях мальчиков. – Спокойно бормочет мужчина в длинной чёрной рясе, едва приподняв бледные веки от молитвы. В отличие от остальных служителей храма, которые то и дело, что метались от стены к стене, не зная, за что хвататься, и всё ахали да охали – достопочтенный брат Мариан, изредка сам себе ухмыляясь уголком губ, беззвучно молился. Глубокие, пронизывающие до косточек раскаты грома, казалось, нисколько его не беспокоили, а то и вовсе забавляли, до чего хитро он ухмылялся. Тучи на небе сгущались, тёмная вода разбивалась о прибрежные скалы, пенясь и злясь: священнослужители всеми силами баррикадировали двери и ставни, накрепко запирали каждую щель, и мысленно молили Господа, дабы храм устоял в эту злосчастную ночь. - Брат, вам тоже стоит спустится в спальни, нечего в такую погоду сидеть в колокольне, - причитала сестра Элизабет, кончиками пальцев дёргая рукав чёрной рясы, - пойдёмте. Стоило той коснуться, самим краешком, кожи брата – как молния ударила в крышу колокольни, деревянные балки затрещали, и принялись тлеть под языками синего пламени: её сердце застучало так быстро, словно вот-вот выскочило бы, в глазах заметался страх, а тело сковал ужас. Это был конец. Конец её бренной и грешной жизни, конец всему, что она учила, что выучить не успела, и что не смогла замолить. О чём не успела попросить прощения. Купол колокольни вспыхнул, как спичечная головка, едва коснувшись искры. Пламя играло такими цветами, каких церковники не видели и не могли позволить вообразить, и даже в морском ветре – оно не стихало. Видилось, будто сам Бог послал этот огонь. По утру не досчитались лишь тела брата Мариана: за правду приняли, что тот, пришедший из моря, в море и вернулся. *** История берёт своё начало так глубоко в недрах Вселенной, что ни один компас не подскажет, ни одна карта не приведёт, и ни чей рассказ точно не опишет, где именно – принято считать, что в Океане. Котором из триллионов – неизвестно. Есть в народе такое поверье, ходит оно по Земле столько тысяч лет, сколько простой смертный не живёт, но поверье есть, а с ним живёт и имя его – Ангел, одержимый Дьяволом. Свечку, словом никто особо не держал, но то, что это не простая сказка – известно всем: рассказывают её детям на ночь, школьникам на уроках истории, студентам в музеях, вспоминают на свадьбах, передают как притчу из уст в уста, пишут теории в интернете, и не забывают высекать цитаты на надгробиях. Начиналось с малого: опустим все эти «На первый день создал Бог…» и бла-бла-бла, и перейдём к главному – день стоял на побережье тёплый, едва ли ветер колыхал океанские волны, словом штиль какого прежде не было. Чайки на скалах драли глотку что есть мочи, и только к вечеру, словно что-то знали – умолкли: брат Юджин сейчас вспоминал бы, что солнце садилось будто медленнее обычного, когда тот вышел на берег вдохнуть свежего воздуха, без ладана и жженого воска. Словом, вечер стоял обыкновенный: местные детишки бегали близь побережья, мистер Филморк, рыболов, возвращался с добрым уловом, и даже старая-добрая ведьма Оуэнс, как ей и пристало – чудачествовала. Но чем ниже опускалось солнце и сгущались сумерки, тем тревожнее становилось на душе у каждого, как будто бы грудь спирало от нехватки кислорода тугими ремнями. Брат Юджин было поспешил бы обратно в церковь, помолиться и отвести душу Господу, но взгляд его был прикован к горизонту, а ноги словно погрязли в зыбучем песке. Ни шевельнуться. Сколько он стоял, всё думал, вот сейчас пойду, но так и не сдвинулся с места: ветер колыхал траву, деревья, а Юджин всё стоял, как вкопанный. Стоял и видел, как мелькнул последний оранжево-красный луч, блеснув на водной глади; видел, как волны накрывали скалы, разбиваясь в пену; видел, как ведьма Оуэнс замерла у самой воды, ухмыляясь и смеясь. Небо почернело, разрываясь раскатами грома, и когда молния рассекла тучи, пронизывая воду – его ноги освободились. Что было сил, брат Юджин помчался к церкви, подбирая на бегу рясу, переходя на вполне себе бодрый темп, в его-то преклонные годы. Не пробежал он и пяти сотен метров, как что-то словно одёрнуло его, заставляя остановиться, осмотреться, как будто он точно знал, что что-то здесь потеряно, и это нужно найти. Тревожное чувство в груди мигом отвлекло и от церкви, и от бедных сестёр, едва ли справляющихся со старыми ставнями, и от желания ухватить крест, свисающий по груди. Он будто опостылел ко всему сущему, сосредоточив свой смысл жизни на поисках взглядом того, что притаилось на прибрежных скалах. Взглядом уцепив на утёсе силуэт, первой мыслью было «Нашел!», второй «Господь милосердный!», третьей – перекреститься. И только следом за всей этой вереницей пришли здравые рассуждения: человеку, лежащему на скалах, нужна была помощь, и не даром Господ Всевышний привёл к нему брата Юджина. Весь собравшись, мужчина полез к бледному телу, хватаясь за скользкие, мокрые камни, царапая ладони острыми краями, но продолжая терпеть и молится. - Бог не даёт нам испытаний, с которыми мы не можем справится, - кричал ни то телу, ни то самому себе Юджин, с каждым словом своей молитвы будто молодея душой, - держитесь, во имя всех Святых, слышите?! Он слышал. Он всё прекрасно слышал. Едва ли не отдав небу душу, но Юджин вытащил юнца к храму, и пока монахини хлопотали над молодым, и к тому же почти нагим юношей, его спаситель мирно упокоился на траве, пальцами касаясь запястья спасённого им парня. Открытые глаза в последний раз увидели этот мир, но картинкой, застывшей навсегда под веками стала лёгкая ухмылка, и звенящие в ушах «Прощай». Дальше следовали долгие дни поминальных служб, плачущие сёстры и братья, и свора маленьких мальчиков, с интересом наблюдающие за юнцом, пришедшим из моря. Он не приходил в себя ещё 9 дней, только лежал в постели, иногда приоткрывал глаза, когда в комнату кто-то заходил, тяжело вздыхал с каким-то урчанием, и снова засыпал. - Как думаешь, кто он? – Переговариваются за дверью мальчишки, заглядывая в дверной проём, по привычке, когда возвращались с занятий в хоре. - Отец Юджин спас ему жизнь, в итоге сам умер, - хныкал ему в ответ младший, - как же мне больно от этого, как же грустно. - Хватит тебе ныть, Никки, - скалится другой, замахиваясь, чтоб пнуть того, но рука вдруг замирает в миллиметре от плеча Николаса, а тонкие, бледные пальцы сжимают кожу до бела, с сопутствующим визгом мальчишки. – Ай! Чёрный, едва ли не хищнический взгляд скользит вдоль стен, медленно осматривает округу, деревянные своды, и будто бы не замечает свору мальчишек у себя под ногами, но руку отпускать не спешит. - Вы очнулись, - дрожащим голосом бормочет Николас, пятясь назад, чтобы скорее позвать монахиню. - Как видно. – Чёрные глаза сверкнули на миг, а потом словно стали матовыми, как у куклы. – Прошу прощения за грубость, но ни к чему тут применять силу, коль сам чувствуешь собственную слабость. – Обращается он к мальчишке, отпуская руку – следы и синяки не сходили потом ещё с неделю. – Грустно от того, как слабые люди пытаются прятать свою слабость за неуместными проявлениями агрессии. По зову Николаса тут же явилась сестра Элизабет, ещё совсем молодая, с румяными щеками и горящим взглядом, будто готова спасти весь мир сию же секунду. Подобно ветру, она пронеслась мимо мальчиков, сразу осматривая гостя на предмет слабости, и спрашивая о самочувствии: стоило её руке коснуться щеки юноши, как словно что-то кольнуло в пальцах, и навеки поселилось там, вплоть до её последнего дня: покалывания преследовали её на протяжении всей оставшейся жизни, и она постоянно жаловалась ни то богу, ни то небу – кто же этот незнакомец такой, и почему приключилось то, что приключилось. Ответа, как уже можно догадаться, не следовало. Вечером, на девятый день, когда отпели службу по отцу Юджину – все служители церкви собрались в столовой, дабы угостить незнакомца пищей, и утолить жажду рассказом, откуда он пришел. - Раз вы говорите, что я пришел из моря – так оно и есть, разве нет? – Все, от мала до велика, были вмиг очарованы незнакомцем – лицо его было, точно мраморная статуя серафима в святыне, голос звенел как перезвон святейших колокольчиков, а прежде хитрый и хищный взгляд сменился на растерянный и светлый, успокаивая каждого, кто бы не взглянул. Только в глаза ему смотреть отчего-то не хотелось. Словно зачарованные, братья и сёстры тянулись к юноше, хотели коснуться его фарфорового лица, вдыхать его мускус, даже просто быть с ним – казалось, как у Христа за пазухой. Точно в объятиях святой Марии, нежных и тёплых, как весенние лепестки цветущих дикий лилий, полных странного спокойствия и чувства полной безопасности. Незнакомец не помнил ничего: ни как оказался в море, ни как его выбросило на утёс, ни своего имени и прежней жизни. Всем вмиг показалось, будто бы ангел, сошедший к ним с небес, вдруг переступил их порог, принеся в их края Божью благодать. Отдельные индивидуумы даже мысленно пририсовывали ему крылья и нимб. В город слух об ангеле дошел так же быстро, как прижился Мариан, получивший своё имя в честь моря – уже к сороковому дню службы по отцу Юджину, под сводами храма толпились обыкновенные горожане, лишь бы обмолвится словом с воплощением ангела, пришедшего в их край. Пришли и дети с родителями, и рыбаки, и не верующие, и известные пьяницы с женами, и даже ведьма Оуэнс, напролом отрицающая Иисуса с раннего детства – стыдливо приткнулась в уголке, слушая как завороженная сладостную, чистую речь Мариана. Голос у него и правда был пленительным, вне зависимости от того, что он говорил. А говорил он много: любил по-хозяйски сесть в кресле, закладывал чёрные пряди за уши, закидывал ногу на ногу и говорил. О своих мыслях, мечтах, о надеждах и наблюдениях, подолгу рассказывал о своих снах, о том, как звёзды на небе падают, и такое прочее. Слушать его можно было вечно. С каждым новым рассказом, он углублялся куда-то за пределы веры и религии, говорил о великом и философском, теряя тему за темой, а то и забывал с чего начинал: длилось это часами, он говорил даже если никто не слушал – или просто не замечал, как все расходились спать – а если умолкал, значит либо спал, либо ел. Со временем, ставший во главе храма брат Стефан приобщил Мариана к молитвам, а вскоре и вовсе принял к ним как их брата – с того дня его голосом наслаждались на службах, слушая молитвы, а иногда и песни. Пел он точно ангельски. - Храм стал ему приютом, и, хотелось бы думать, домом, - тихо бормотала сестра Тереза другим монахиням, издали поглядывая на статного, облачённого в чёрную рясу, Мариана. – Время идёт ему на пользу, он выглядит куда лучше, нежели чем, когда попал к нам. - Хватит вам причитать, сестра, - вздыхает другая монахиня, пока мимо проходит колонна мальчиков. – С чего ему плохо выглядеть, если о нём так хорошо заботятся? Мариан отводит взгляд от сводчатого потолка, и мельком осматривает сплетниц-сестёр, пока его не дёргает за рукав Николас: с момента, когда тот заступился за мальчика – Никки бегает за ним хвостиком, словно и впрямь за старшим братом. - Брат Мариан, сегодня ты пойдёшь с нами к морю? – Мальчишка смотрит так преданно, словно с безграничной любовью и надеждой. - Конечно, Николас, - улыбается тот, зарываясь длинными, бледными пальцами в рыжие волосы на макушке: те у него крутились, как маленькие пружинки, и постоянно торчали в разные стороны, и что странно, одним пальцам Мариана они поддавались, чтоб улечься за ушами, и не лезть в глаза. – У вас там урок рисования? Мальчишка счастливо закивал, хватая руку Мариана, и утаскивая к выходу: ему нравилось наблюдать за тем, как странно тот ведёт себя рядом с водой – неуклюже задирал рясу, скидывал обувь и шлёпал босыми ногами по песчаному пляжу. К воде его как будто тянуло, но он так старательно скрывал это, что ходил на пляж только в случае важной необходимости. В целом, довольствовался и открытым настежь окошком, выходящим к морю – подолгу бывало сидел у него, размышляя о чём-то вслух: в такие моменты его тревожить не смели, даже не подслушивали. В храме все исконно верили, что так ему проще будет вспомнить своё прошлое, откуда он родом, и кем был. А годы шли. Мариан, будучи тогда ещё юношей – вскоре стал молодым мужчиной, в самом расцвете сил и духа: молодые прихожане так и млели от его чернявых кудрей, от взгляда, которым он бывало одаривал их, и совсем, казалось, не замечали всего остального. Не замечали, как он хитро ухмылялся, глядя на иконы, как выходил из исповедальни сверкая белоснежным оскалом, как задирал голову пред статуей Иисуса, словно был рангом выше, и чувствовал своё превосходство физически. Едва ли хоть одному человеку пришло на ум, что за ликом Ангела прятался самый настоящий Дьявол. Ибо не было в нём ничего более сокровенного, чем молчание. За разговорами и размышлениями никто не таился – он болтал и болтал, и со временем это начинало надоедать, когда спустя годы и годы он, в привычной ему невесомой манере, говорит о мирах и народах, словно видел каждый, будто превознося себя выше Господа. Будто всё видел, всё знает, всему обучен, и ни в чём не нуждается. Словно не нужны ему ни храмы, ни монахини, опостылел он ко всему этому – наигрался: и когда ангельский взгляд вдруг начинал меркнуть, а разговоры смолкать – весь город вдруг понял, как глубоко в их сердцах пустил корни Мариан. И когда он замолчал вовсе – что пелена спала с глаз, и никаким ангелом он не был, никакой перезвон колокольчиков уже не звучал под сводами церкви, и никому слушать его уже не удавалось. Прежний, без тайн и секретов, как чистый лист Мариан – вдруг растворился: а за глубокими чёрными глазами, фарфоровыми, без искр – сразу что-то изменилось. Это случилось вроде бы и постепенно, но как-то слишком резко. Спустя каких-то десять лет – что десять лет для бессмертной души? А для смертного грешного тела человеческого – это другое. Будучи мальчишкой ранее, теперь Николас смотрел на мир иначе – ему исполнилось семнадцать, когда с его любимым, достопочтенным братом Марианом случилось то, что случилось. В один миг он отказался вновь отправится на пляж, не стал позировать для личной зарисовки его портрета, и то и делал, что в одиночестве спускался к утёсу, где когда-то его бледное, измученное тело прибило волной. - Он словно фарфоровый. – Одними губами шепчет Николас, стоя у открытого окна и наблюдая за предметом своей любви. – Знает ли он, как прекрасен сейчас? И как одиноко выглядит? Словно отстранён от всего мира. Что же с тобой приключилось? Будто услышав его тихие речи, стоявший вдалеке Мариан поворачивает голову, глядя куда-то поверх рыжей макушки, но определённо на воспитанника – улыбается, как-то измученно, машет костлявой рукой, а затем возвращает глаза к горизонту. Солнце медленно катилось к закату, купаясь в ярко-оранжевых облаках, оттенённые светом чайки почти что растворялись, мелькая расплывчатыми чёрными пятнышками, и крича где-то вдалеке. Николас знал, чувствовал где-то внутри, что Мариану известны все его мысли, известны его чувства, и даже то самое сокровенное, что он хранил втайне от монахинь, друзей, и старался укрыть от Господа. Он знал, что это грех. Осознавал, что всплыви на поверхность всё это – в церкви держать его не будут: вон Бог, вон порог, собирайте вещи. Потому и старался укрыть это, но стоило встретиться глазами с Марианом – тусклые, пронизывающие до косточек, почти безжизненные, и такие понимающие. Он видел его насквозь. Показалось, будто он оказался перед ним в чём мать родила, но стыда почему-то не почувствовал. Мариан смотрел так, словно ничего запретного и греховного и не случилось, словно в их ситуации, на их местах – всё в полном порядке. Но этим взглядом он его отвергал. Ни сказав ни слова. Конечно, первые мысли были самыми шальными – признаться в чувствах, открыться, отдать карты в руки судьбы и Всевышнего, и будь что будет. Жизнь создана для рисков. Дальше думалось складнее: не мог он одним взглядом всё узнать так – несуразица сплошная. Люди мыслей не читают. Ему всё чудилось, играли нервы и гормоны, стучал в висках пульс и колотилось сердце. Сплошной обман, не иначе. Затем, тихо, из самого утаённого уголка души, едва ли окрепший голос подал идею – хотя бы поговорить с ним. Как обычно, о природе, о погоде, о другой какой заботе, узнать о планах на выходные, и что стряслось с ним давеча на днях, что отменил службу. Идея казалась здравой, оттого Николас поспешил к утёсу, пока силуэт, словно не испарился в сумерках, расплываясь. - Брат Мариан, снова задумался? Я принёс тебе чашку горячего чая, на улице холодает. Длинные пальцы скользнули забрать чашку, едва коснувшись горячей кожи юноши, и Николас почти вздрогнул от их контакта, хотя прежде подобного не замечал за собой. Пальцы Мариана были холодными, как у трупа. - Как себя чувствуешь? – Ненавязчиво завязывал беседу тот, переминаясь с мысли на мысль, как бы не свести их разговор к неловкому молчанию. – Я заметил, ты изменился в последнее время. Что-то приключилось? -О, Дева Мария, я не был низок, не был слаб. Подобен не был суетной толпе, - тихо напевает Мариан, и его слова скорее растворяются в морском бризе, что Николасу почти и не слышно вовсе. – Зачем же, Мария, на земле и в небесах, повсюду этот взгляд цыганских глаз? Зачем же, Мария, луч солнца в этих волосах затмить мой разум был готов не раз? - О чём ты? – Переспрашивал Николас, пока тот продолжал напевать, не открывая глаз. - И разве в том вина моя, что Дьявол созданный Творцом сильней, чем я? – Его голос становится громче, глубже, сливаясь с шумом волн, разбивающихся у самих кончиков пальцев, и Николаса пробрали мурашки. – О, Дева Мария, будь силой и защитой мне, греховной страсти пламя одолей! Заставь Эсмеральду свой адский дух смирить в огне, а лучшей стать моей и лишь моей! – В темноте поздних сумерек, внезапно распахнутые глаза блеснули подобно серебряной монете на солнце – Мариан раскинул руки по сторонам, продолжая петь всё громче, будто и не замечая Николаса. – О, ведьма! Что ждёшь ты? Бежать же с этих пор. Ко мне ли, придёшь ты, взойдёшь ли на костёр?! И словно сами небеса, сквозь плотную занавесь облаков, пробились лунным светом, развевая по прибрежным скалам его голос, что отбивался эхом, и сам ветер играл на колокольне переливы в тех волшебных нотах: и в звуках собственного эха Мариан лишь тихо молил: «Боже, помоги ей». - Боже, помоги мне. – Твердил тот, поднимая лицо к свету вышедшей луны, и кожа словно становилась ещё белее, как будто совсем прозрачной, и до того прекрасной, что Николас не смел отрывать взгляда, совсем не остерегаясь, что их кто-то застанет, что могут подумать обо всём этом, да и вообще ни о чём не думал. Лишь о том, как великолепно то, что предстало его глазам. – Если не ко мне – то на костёр! А затем всё стихло. Разом, за одну секунду: когда Мариан сделал крошечный шаг в сторону Николаса, медленно поднимая веки – ветер утих, колокола замерли, даже море перестало бурлить и пениться. Он смотрел так, как никогда ранее, как ни на кого прежде – так показалось Николасу, и за всеми этими мыслями, он упустил важнейшее. Смотрел не он, не Мариан: кто-то совсем другой, с фарфоровым лицом, чёрными, непослушными волосами, и тонкими запястьями. Кто-то, с такими же белесыми морщинками у самих глаз, что медленно исчезали, с такими же родинками на шее, с такими-же прямыми ресницами, кто-то абсолютно такой же, но совершенно другой. Кожа на лице медленно сглаживалась, шрамы, полученные за последние десять лет, затягивались, и даже небрежно порезанный бритвой подбородок сейчас был идеальным. Нарисованные на тыльной стороне ладони звёздочки чёрными чернилами – вдруг испарились. Губы всё ещё что-то беззвучно нашептывали, и взглядом всё же зацепиться было трудно – ни то на губы смотреть, ни то тонуть в безмерно притягательном взгляде. Николас разрывался на части: стоило ему отдавать значение тому, что он шепчет – глаза сверкали искорками, а переключаясь обратно, терялся смысл слов, прочитанных по губам. Успел уловить лишь часть латинской молитвы, а дальше был полностью пленён сверкающими безднами, обрамлёнными густыми ресницами. - Брат Мариан, ты… - И всё-таки, - тихо бормочет тот, пальцами приглаживая рыжие кудри, - Бог создал людей, или люди сами создали себе Бога? – Палец цепляет торчащую прядку, и закладывает за ухо. Затем спокойно скользит ниже, и всей ладонью накрывает губы, чтоб тот не кричал. Веки опускаются всего на долю секунды, и во взгляде отражается ни то закатившееся солнце, как причудилось Николасу, ни то пылающие зеницы Дьявола. Привычно чёрные, утягивающие на дно глаза сейчас блестели красными бликами, заливаясь будто багровой кровью, а зрачки, подобно кошачьим, светились в темноте розовато-оранжевыми полутонами. Он и не думал кричать. Точнее, просто не смог бы – язык присох к нёбу, а все слова, которые он мог и хотел бы сказать, так не вовремя застряли в глотке. Да и что уж тут говорить? Взгляд у Мариана – или кем это существо там притворялось? – был уставший, такой как будто мертвецкий, с полуопущенными верхними веками и глубокими впавшими тенями под глазами. Смотрел он не прямо на Николаса, а куда-то за его правое плечо, словно горстка скользких, мокрых скал была интереснее, что в контексте с его скучающим взглядом звучало как фантасмагория. И сейчас, так близко, и без пелены влюблённости – Мариан уже не казался таким уж идеальным: один его глаз был чуть меньше другого, кожа болезненной, с пятнами и неровностями, местами проступающими синими венами, а у самого края правого глаза виднелся крохотный тёмный шрам, которого ранее точно не было. Оказалось, что идеальный ангел, с заходом солнца становился самым обыкновенным демоном, в человечьем обличье. Негустые брови вдруг дёрнулись, что заставило Николаса стряхнуть эту пелену гипноза: холодные пальцы больше не касались его губ, ничего его не сдерживало, что закричать, или убежать, отвести Мариана в церковь и отдать на расправу Господу. Но он так и продолжал стоять и смотреть в его глаза: такие же багровые, с лиловыми отблесками – бликами, играющими на воде. - Прошло достаточно времени, Николас. – Низко и тихо заговорил черноволосый, вытаскивая карманные часы из-под рясы, на длинной серебристой цепочке. – Тебе стоит поспешить в храм, иначе сестру Элизабет удар хватит. - Это всё, что ты мне скажешь? – Спросил он, прикрывая глаза и усмехнувшись. Никогда прежде не позволял себе Николас вести себя подобным образом, да и не знал, что умеет. - А что ты хочешь услышать? Что-то конкретное? «Даже не знаю!» – пронеслось в тот момент в голове у юноши, - «Быть может правду о том, кто он на самом деле, или малейшее объяснение, ну или хотя бы что он… также влюблён в меня, как и я?». Мысли подобного толка шквалом ломанулись от головы к сердцу, и кровь прилила к щекам, пунцовея. Николас пусть и жил с этими чувствами всё время, что помнит едва ли тёплую руку Мариана на своей макушке, но и подумать о том, чтоб тот вдруг признался в своей любви – было для него уже слишком. - Не смотри на меня так! – Взвыл мальчишка, прикрывая лицо от пристального, багрового взгляда. – Т-ты… - Страшный? - Вовсе нет. – Поник тот, тупясь взглядом в носки его ботинок. - Но ты ведь меня боишься, - Мариан едва приподнял руку, потянувшись пальцами к Николасу, на что тот съёжился и ступил назад. – Вот видишь. Я пугаю тебе. Думать об этом ему было трудно: в один момент – да, он напугал его, но клятые мысли о том, как же он загадочен и прекрасен всё же не давали прохода. Он боялся, но где-то на периферии, под грудой влюблённости и тонной восторга. - Возвращайся к себе в комнату, ляг спать, и поверь мне – на утро ты забудешь обо всех своих проблемах и невзгодах. Казалось бы, как о подобном можно забыть? Это из ряда того, что врезается в память и не забывается до самой смерти: его взгляд словно должен был стать в принципе последним, что увидишь перед смертью. Но почему-то его слова внушали уверенность. Завтра всегда легче, чем сегодня. - Почему я должен тебе верить? Кто ты вообще такой? - Кажется, я буду отвечать на этот вопрос вечно. – Усмехается тот, прикрыв глаза, и когда он вновь посмотрел на Николаса – всё снова было в полном порядке. Они были чёрными. – Я не знаю. - Как я могу верить тому, кто не знает, кто он? - Ну влюбится в него ты же как-то смог? – Уголок его губ ползёт вверх, но не так нахально, как обычно: на щеке вдруг появляется ямочка, никогда ранее не заметная, и брови подскакивают вверх. – Хотел бы я ответить тебе взаимностью, поверь, очень хотел. Внутри у Николаса словно всё рухнуло: призрачная надежда, скрывающаяся в незнании – покинула его, при этом улыбаясь. - Что мешает? – С горечью в голосе спрашивает тот, и вовсе не глядя тому в глаза. – То самое? То, что якобы должно пугать меня? То, что заставляет твои глаза гореть кровавым пламенем? То, что убило в тебе того ангела, в которого все так верили? - Я никогда не был ангелом, Николас. - Ты врёшь! – Вскрикнул тот, растирая пальцами едва выступившие слёзы, а заодно и выдирая рыжие ресницы. – Когда ты попал к нам, ты ведь… Ты изменил во всех нас что-то, мы стали куда лучше, - хныкал юноша, весь сжавшись и сгорбившись, и в итоге просто согнул ноги в коленях и присел. – Я сам стал лучше, разве ты не видишь этого? Мариан, возвышаясь над хрупким телом мальчишки, лишь холодно смотрел вниз, молчал. - Ты сделал так много просто появившись здесь, но твердишь, что не был ангелом? Придурок. Он рассмеялся. Никогда прежде не слышал Николас такого его смеха – простого, обыкновенного, как будто он впервые смеялся потому что смешно. Не наигранно, без сдержанности. - Знаешь, - холодная рука снова ложится на макушку, а радом неуклюже взгромождается Мариан, при том умудрившись поскользнуться, и падая на камни пятой точкой, - кто-то однажды сказал мне, что даже судьбу самого Бога пишет маленькая девочка, закрывшись в своей комнате. - И к чему это? – Бурчит Николас. - А к тому, что если даже Бог зависит от рук маленькой, несмышлёной девчушки, то что говорить о Дьяволе? Кто придумал сценарий для него? - Ты не Дьявол, - обиженно бурчит Николас, тщетно пытаясь уложить развивающиеся кудри-пружинки за ухо. – Выбрось эту чушь из своей головы. - Должен же быть хоть кто-то, Николас, кто придумал всю эту историю, не так ли? Кто-то, кто создал меня для одной цели, ведёт через эту книгу за руку, говорит, что и где делать, кому и что говорить, как себя вести, кому улыбаться, а для кого быть Дьяволом. Ты не видел того, что видел я – ты слишком молод, чтобы судить о том, кто я. - У нас с тобой разница всего лет в десять, может пятнадцать, как ты можешь говорить подобную чепуху? Мариан ничего не отвечал, только смотрел как будто сквозь него, с благородной грустью и пониманием, а сам пальцами укладывал рыжие пряди, и улыбался. Сдержанно, немного отрешённо, но достаточно тепло, чтобы Николас забыл о своём страхе и стыде. - Говоришь, хотел бы ответить взаимностью на мои чувства? – Вдруг кокетливо переспросил парень, на миг опустив взгляд ниже, и снова поднял. – Значит ли это, что ты мог бы… - Не мог. – Перебил тот. – Чтобы полюбить тебя мне нужно сердце, а вместо него у меня в груди засело непонятно-что, и даже позволь я себе влюбится – не смогу. Пусть за все эмоции и привязанности отвечает мозг, но если биться нечему, так как же? Я не смогу согреть тебя, не смогу нахально краснеть обнимая, моя кровь не циркулирует по телу, а значит и в сексуальном плане у нас ничего бы не получилось. – Николас побагровел от смущения. - Разве ли это имеет смысл? Не циркулируй твоя кровь – ты был бы мёртв. А ты вот, живёхонек! – Тот указал рукой прямо в Мариана. – Ты дышишь, твоя грудь наполняется кислородом, а когда пьёшь вино – ты хмелеешь. Когда режешь кожу – выступает кровь. - Только потому что мне это надо, и только в тот момент – когда требуется. Этот процесс можно контролировать, в отличие от влюблённости. - Это какой-то бред, право дело. – Николас устало вздыхает, упираясь спиной в острый камень, рвёт рясу и шипит от боли и жмурится. По солёным скалам растекаются капли крови, смешанные с морской водой, и когда юноша открывает глаза – брат Мариан исчезает. Следующим утром, когда Николас и впрямь позабыл обо всех своих вчерашних мыслях, позабыл об их разговоре, и о тех кроваво-багровых глазах – маленькая комнатушка Мариана пустует. Его спина заботливо перебинтована, рана обработана, но кем – никто не знает. Николасу думается, что Марианом. На прощание. Он не предупредил никого, ничего никому не сказал, и просто ушел. Не навсегда, нет. Вернулся по прошествии девяти дней, весь в приподнятом настроении, и снова такой же завораживающий, как и в первые дни. Ангел вернулся в храм. Рассказывал о том, как очнулся далеко, на той стороне острова, и как встретил ведьму Оуэнс, и как они пили чай со слоёными пирожными, которые были до того вкусные, что он, кажется, объелся на всю оставшуюся жизнь. И ему снова все верили, и в том числе и Николас. Он, как и прежде, влюблённо подглядывал за братом Марианом на службах, с упоением рисовал его портреты на берегу, смеялся, завидев, как тот неуклюже бродил босыми ногами в волнах, и тайком, даже от Господа, ночами воображал его в своих снах. Сны Богу неподвластны, думалось ему. Разве что Дьяволу. Возможно, в те дни он несознательно хотел, чтобы один конкретный Дьявол узнал бы о его снах, а может и исполнил их, и Николас - да упаси его Господь – готов был бы отдать за это душу, тело, и все свои сбережения, которые он хранил под матрасом в носке. А это, на минутку, шесть с лишним сотен долларов. Словом, ничего толком никто и не понял – как Мариан оказался так далеко от храма, почему ничего не помнит, какими судьбами он вообще вернулся, без карты, на своих двоих. Он говорил, что поймал попутку, но никто из горожан не говорит, что подвёз его – а следует, что карета помощи брату Мариану появилась и исчезла как по волшебству. Кстати о волшебстве, а точнее – о ведьме Оуэнс. В это длинной истории даже у неё есть своя роль, кроме чудачества и страшилок. Ведьма Оуэнс, а звали её Патриция, с малых лет, как ранее было сказано, к Богу так и не пришла, всё говорила, что сами люди выдумывают себе богов, чтобы подчинять других и жить в самообмане, и многие слушали бы её с упоением, если бы поколение за поколением огромное проклятье одиночества не опутывало бедную Патрицию. И дело тут было не в магии вовсе: обыкновенные слухи и сплетни, что плодились и множились от старых-добрых салемских ведьм, что были предками нашей Патриции – переехала её семья давным-давно, и сплетни переехали с ними. Её очень дальний предок Катерина была одной из самых известных ведьм в тех местах, и не то чтобы она той славы добилась своими силами – в большей мере слухи становились всё жестче и жестче, и из обыкновенной физиогномистки Катерина прослыла по деревне жестокой служительницей самого Люцифера, которая то и дело, что в новолуние таскает детей, которые ведутся на её сказки, и приносит в жертву Дьяволу. Дражайшая Патриция к тем слухам относилась больше позитивно – детишки не забегали в её палисадник и не топтали полезные травы, а соседи не торопились бегать к ней и выяснять тот или иной вопрос, как было принято в их городке. Жила себе Патриция в мире и покое: варила настойки, собирала ягоды и делала вкуснейшее варенье, которые и продавала, а по субботам собирала у своего порога всех дворовых котов и рассказывала им байки о Великом Коте, который её однажды посетил – белый, с фиолетовыми глазами, и до того некультурный, что посмел войти к ней через окно и заговорить сразу на «ты». Из-за подобного рода рассказов все и не считали её злой ведьмой, а просто безумной старушкой. А ей было всего сорок два года, к тому времени, когда она повстречала Мариана так близко, как никогда ранее: она страшилась к нему подходить в церкви, все думали, что он слишком божественен для неё. - Здравствуйте. – Скупо улыбается Патриция, наткнувшись на брата Мариана у кромки лесной чащи. – Что забрели так далеко от храма? - Вечер добрый, Патриция. – Улыбается ей в ответ мужчина, едва ли сверкнув глазками. – Дошли до меня интересные слухи, хотел вот узнать у вас об их правдивости. - Детей я не ворую, если эти холёные вам про меня подобного наплели! – Огрызнулась та, но заметила, что Мариан в лице не менялся абсолютно. – Чаво требуется, если нужно варенье малиновое – то всегда прошу ко мне, а если что-то потустороннее так лучше к своему боссу обратись, раз так в него веришь! Мариан с минуту помедлил, а потом, опустив уголки губ, подошел ближе, кончиками пальцев касаясь дряблой кожи женщины – она у неё старческая уже лет восемь, потому что подцепила как-то раз заразу, вот и состарилась. - Магии мне и своей достаточно будет, Патриция, - под его пальцами морщинки начинали разглаживаться, а ведьма вдруг лукаво заулыбалась, - это моя благодарность за гостеприимство, которое вы оказали мне в тот день. – Он отпрянул, опуская руку, и гордо осмотрел её. – Негоже вам, моя душечка, ходить в таком измученном виде. А говорил Мариан именно о том дне, когда его тело прибило к берегу – когда чудачка Оуэнс стояла на побережье и восхваляла небо и море за то, кого они привели в этот город. Её смех, словно маяк, направлял тогда заплутавшего на пути Мариана. В итоге, помолодевшая Патриция, румянясь от пристального взгляда, заваривала чай, когда они уселись в её доме, дабы отведать то славное малиновое варенье и слоёные пирожные. Говорили они обо всём, но оба избегали той самой темы, о которой женщина бы не рискнула спросить, а Мариан не смел бы ответить. Так просидели они до глубокой ночи – Патриция собрала тому в дорогу мешочек с лавандой, чтоб лучше спалось, и отдала баночку варенья, чтоб тот угостил маленького рыжего мальчишку. Она сразу приметила влюблённый взгляд в храме, стоило ей только взглянуть на Николаса. - И что думаете делать? Мальчик, как видно, влюблён так глубоко, что даже сотри ему воспоминания – он будет влюбляться снова и снова. - Не для того я пришел к тебе, чтоб это обсуждать. – Улыбается Мариан. – Слышал я, как ты говорила о наглом белом коте, с фиолетовыми глазами и неприятным характером. – Ведьма кивнула, убирая со стола. – Не знаешь, как скоро он снова появится здесь? - Он приходит в наши края раз в пять лет, в лесу, кажется, что-то важное есть, вот он и возвращается туда. Тогда Мариан решил не спрашивать дальше, чтоб сама ведьма никаких новых подробностей не искала, и чаем не сунулась в лес дальше положенного. Он поблагодарил Патрицию за приют, чай, и варенье для Николаса, и тропами двинулся в лес: прошел через территории грибников, обошел окольными путями охотничьи угодья, дошел до границы, за которую не ходит даже лесничий и ведьма Оуэнс: тропинки там не было, но куда идти он знал. И не пошел. Медленно осмотрел деревья, увидел какую-то уж совсем старую сову, и поманил пальцем: тихо попросил проследить там за всем, и в случае чего докладывать ему о ситуации. Как залог пришлось оставить птице банку малинового варенья. Николас пусть и нехотя, но верил его историям: всё его нутро верило, от макушки до кончиков пальцев, и только ноющая боль в спине, и все нервы, страдающие из-за неё – твердили обратное. Верить, как минимум, хотелось. Что всё снова стало на места, что Ангел снова Ангел, и что все его переживания и временами кошмары – только иллюзии, в его нелёгкой тайной любви к брату Мариану. - Смотри-смотри, - с улыбкой кричит Мариан, указывая куда-то в море, - видел? - Что? – Отвлёкся от рисования Николас, медленно переводя взгляд к оранжевым волнам. - Там был дельфин, ты не видел? Мариан, босой и довольный, с мокрыми ногами и подолом рясы, подбежал к Николасу, крепко хватая за затылок, и поворачивая его голову к дельфину. - Видишь? Это было не больно, но достаточно принудительно, чтобы в голову парня закрались ещё больше мыслей и подозрений. Мариан обычно никого и никогда не касался сам, предпочитал указывать пальцем, да и никогда бы не стал делать это так грубо. - Да, вижу. – Нехотя ответил тот. Он был так влюблён, что не замечал вокруг ничего кроме себя и Мариана, но с каких-то пор, когда рана загноилась, а сны превратились в кошмары – пелена с глаз начинала спадать. Так, в один из тех вечеров, когда Мариан сидел в исповедальне, Николас таки решился сесть на клятое место, и даже прикрыл глаза, для пущей уверенности. - Простите меня святой отец, ибо я грешен. – Мариан узнал голос Николаса, однако виду не подал. – Мой наставник, мой учитель, мой брат и самый близкий мне человек в этой жизни наполняет моё сердце греховными чувствами. Я борюсь с ними всеми силами, но смертное сердце не слушает голос разума, и продолжает громко стучать и стенать по нему. И я уже смирился с тем, что буду гореть в Аду, святой отец, я знаю, что вы мне скажете. Мариан слушал молча. - Но последние недели, святой отец, он начал пугать меня. С ним творится что-то неладное, и я никак не могу понять, что же конкретно. – У Николаса дрожали руки. – Я молюсь за него день и ночь, но мой возлюбленный ведёт себя иначе, чем ранее, словно его подменили. Я не знаю, что с ним происходит, и мне страшно. – Тишина со стороны Мариана начинала напрягать, и Николас открыл глаза: ему казалось, что Мариан ушел, стоило услышать голос Николаса, но его расплывчатый силуэт никуда не исчез. – Я волнуюсь. Тусклое пламя свечи погасло с порывом сквозняка, а с ним растворился и силуэт. Стало тихо и холодно: за хлипкими стенами старого храма разразилась молния, забушевало море, а солнце спряталось за густыми, как взбитые сливки тучами. Николас выбежал из исповедальни, окунувшись в суету сестёр и братьев: выцепил одну монахиню, дабы спросить, не видала ли она Мариана. Та грозилась оставить мальчика без сладкого, если будет лезть в такой момент под руку, но всё же сболтнула, что брат Мариан поднялся в колокольню. Николасу стало страшно – сам он не понимал почему, но у него пробежали мурашки по позвоночнику, до самой воспалившейся раны на спине, и та заныла. Не слушая крики, он что есть мочи рванул к колокольне, запыхавшись на первых ступеньках, и когда увидел расплывающийся в глазах из-за нехватки кислорода силуэт – упал на колени, пересохшими губами бормоча имя возлюбленного. - Тебе стоит спуститься в спальню. – Снисходительно улыбался Мариан, подходя ближе. – Буря унесёт только одну жизнь, и она не твоя. Его холодные пальцы коснулись щеки мальчика, и по коже пробежал озноб вперемешку с покалыванием. - Один я не уйду, - парировал тот, сжимая его руку. – Здесь небезопасно, ты и сам знаешь. Пойдём вниз. - Нет, - мягко ответил брат Мариан, и снова улыбнулся: также по-простому, искренне, как и, казалось, во снах Николаса, где тот улыбался, гладил его волосы, и нежно смотрел на него. Прямо как сейчас. Смотрел необыкновенно по-доброму, и иногда рассказывал какие-то ненормальные размышления, а Николас слушал с упоением, не отводя взгляда, пока не засыпал рядом с ним. – Мой маленький Никки, - с теплотой в голосе говорил он всё ниже и ниже, - я безмерно рад был встретить тебя в этой моей жизни, но сейчас пора прощаться. - Я… Я… - На глаза наворачивались слёзы, потому что Мариан буквально прощался. Он уходил навсегда, всё нутро об этом знало, и выло от того, как же это было больно. Сердце разрывалось от густой обиды, в горле стоял крепкий ком, который невозможно было проглотить или ослабить. – Я не хочу, - опустошенно продолжил тот, с дикой болью в горле, - я не… - Всё его богобоязненное воспитание буквально горело от такого самоуправства и эгоизма. – Я не собираюсь так просто отпускать тебя! Мариан улыбнулся, нагло и своенравно, обнажая белые зубы. Он наклонился к мальчику, укладывая прядь вьющихся волос за ухо, и тихо произнося: «Судьбу Бога пишет каждый из нас, и каждый сам волен выбирать что есть праведно, а что греховно?» Холодные губы оставляют на лбу сухой поцелуй, а затем Мариан насильно запирает Николаса в кладовке, запечатывает магией, и опускается на колени молиться. Через минуту в колокольню врывается сестра Элизабет, начинает причитать, и сквозь щель меж досок Николас видит, как молния бьёт в купол, как в огне погибает сестра Элизабет, и как в том же огне растворяется Мариан, довольно улыбаясь напоследок, глядя красными глазами на дверь кладовки. Ангел, одержимый Дьяволом, обрёл свою огромную популярность на Земле во многом благодаря в будущем написанных портретах и рассказах, мемуарах брата Николаса, и его безумной влюблённости в Мариана до самого последнего вдоха. Он не знал точно, унёс ли огонь его жизнь, или же дал новую, и его выбросил океан где-то на другом берегу, у другого храма, а потому, чтобы найти возлюбленного в этом большом мире – Николас снял рясу, уехал из родного города, и долго путешествовал. Приезжал в тот или иной порт, выходил на берег и искал взглядом силуэт, растворяющийся в закатном солнце, где бы он, как обычно, шлёпал босыми ногами в солёной океанской воде и сдержанно улыбался. Николасу не хотелось думать, что жизнь этого Ангела оборвалась так просто. Он обязан был переродится, и нести свою божественность дальше: рассказывать людям свои истории, выдумки, и размышления, учить их думать иначе, показывать Ту сторону зеркала. Это, казалось Николасу, была его великая миссия. А великой миссией Николаса был нескончаемый поиск: он приходил в город, рассказывал, спрашивал, оставлял свои картины, в большинстве своём нарисованные уже по памяти, и когда поиски не давали результата – уходил. Совсем как Мариан. А с историями как оно бывает: один рассказал другому, другой третьему, и так до бесконечности, до тех пор, пока не узнает весь мир. Не за год, и не за два. Брат Николас – ранее рыжий – сейчас с трудом узнавал себя в зеркале: старость пошла ему на пользу только в том, что сейчас он выглядел статным и серьёзным, более мудрым, чем, когда маленький мальчишка с горящими глазами нёс всякий бред незнакомцам. Сейчас его принимали за бродячего мудреца, принимали с почётом, и слушали с упоением. Его усаживали в мягкое кресло, наливали доброго вина, и он начинал свой рассказ: имя Мариана он не называл, а потому все звали его Ангелом, и к своим преклонным годам он и сам начинал верить, что любовь всей его жизни просто-напросто вернулась на небо. Он чувствовал, как с каждым новым закатом на том или ином берегу – его тело давало ясно знать, что конец близок. Николасу оставалось считать, какой из них станет последним. В следующем городе, или может в том, который после? Он подолгу простаивал у океана, складно считая, как замедляется его пульс, как холодеют его руки, и как затуманивается его взгляд. - В следующем… - сам себе пробормотал Николас, покидая пирс. Смерть – с которой он в принципе был на короткой ноге – дышала в затылок. Спустя долгие и долгие годы Николас, сделав, так сказать, круг – вернулся к своему родному храму. Мокрый скалистый берег не радовал глаз, а только бередил старые раны – одну конкретную, так то, ту что на спине – и когда в глазах его снова помутилось – умирающий и бьющийся в агонии мозг сам дорисовал расплывчатый силуэт в свете тлеющего солнца. Из жалости, видимо. Ноги несли на скалы, туда, где чёрная фигура – вероятно смерть, а не Мариан – уже ждала, протянув руку и улыбаясь. Весь мир, казалось, на то время затих, пока старый Николас карабкался туда, куда раньше – ох, Господи – взлетал молодым воробьём. В висках бил пульс, пусть и редкий, щёки покалывало, а в горле стоял ком. Болели лёгкие. - Вот и я. – Тихо пробормотал уже явно бредивший Николас. – Не ждал? Расфокусированные глаза не видели уже вообще ничего, но все нервы в его теле кричали о том, что кто-то стоял рядом, и этот кто-то – Мариан. - Ты наглец, знаешь? Сейчас у меня хватит смелости высказать вообще всё, и если ты не дослушаешь, - Николас смотрел в темноту, хотя солнце ещё не село, - как тогда – я тебя убью, услышал? Замолчало вообще всё, чтобы Николас только продолжал говорить. Он клял Бога вдоль и поперёк, в выражениях не стеснялся, задел и самого Мариана, и всего, что он сделал Николасу, и чего не сделал. Вспомнил и каждое его слово, и все их прогулки, обложил непристойностями только так, пожаловался на жизнь, прожитую без него, а когда лёгкие уже горели огнём – уселся на мокрые камни, вновь повредив спину в том же самом месте. От дикой боли его глаза прозрели в ту же секунду. А может дело было и не в боли вовсе. - Я всё помню, Мариан, - на последнем издыхании говорил тот, - я вспомнил, когда ты ушел. Тот твой взгляд и… - Он смотрел на согнутые колени, и страшился поднять взгляд выше. Кто-то ведь положил руку на его макушку, закладывая прядь уже седых волос за ухо. – В общем, я помню всё. И я не боюсь. - Тогда почему ты не смотришь на меня? – Тихо произнёс абсолютно незнакомый – а может он просто уже позабыл его - голос - Я… Я… - Николас не мог говорить от раздирающей грудь боли и обиды, если честно. - Прежде чем ты решишься, - заговорил голос, - после того как ты посмотришь мне в глаза – твоя жизнь измениться. - Тогда я оттяну этот момент. Меня устраивает здесь и сейчас. - Нет уж. – Усмехнулся тот. – Судьба устроена так, что ты посмотришь мне в глаза тогда, когда надо, и ни секундой позже. - И я не могу это изменить? – В ответ было только молчание. – Как я пойму, что время пришло? – Голос вновь молчал. – В прочем, это не имеет значения. Как поживал эти годы? - Ничего интересного, если честно. – Он уселся рядом, но руку с головы Николаса не убирал. – Познакомился с новыми людьми, узнал много нового, и услышал тоже много. Об Ангеле, одержимом Дьяволом, в частности. Николас усмехнулся, по-свойски падая головой на холодное плечо, и прикрывая глаза. Если это его последние минуты жизни, он хотел бы провести их именно так. Как ещё его жизнь может измениться, если только не закончиться, верно? - Много ты моих фраз запомнил, как я заметил, жаль только вы, люди, так и не поняли их смысла. - Даже судьбу самого бога пишет маленькая девочка, закрывшись в своей комнате. Вот смысл этой фразы я так и не понял, если честно. – Николас улыбнулся, и наощупь нашел холодную руку, переплетая пальцы и крепко сжимая, чтобы тот не вырвался. – Расскажешь? - Может позже. – Его слова дарили надежду, что будущее существует, хоть они оба понимали, что это позже вовсе не наступит. – Знаешь, что такое дежавю? – Николас кивнул. – У меня сейчас дежавю. Мы как будто всегда так сидели, ты всегда держал мою руку, и лежал на моём плече всегда. - Я уже очень старый, а значит сидим мы долго, - усмехнулся тот. - Маленький Никки, - вдруг заулыбался Мариан, - я куда старше тебя. На многие годы. И я был бы рад провести всю свою долгую жизнь вот так. Сидя рядом с тобой, и глядя на океан. Стало обидно. Обидно до слёз. Ком в горле стал таким тугим, что говорить дальше было больно, и Николас просто вжался в холодное плечо, даже не плача, а беззвучно крича. Рука на макушке тихо опала, Мариан откинулся на острые камни, позволяя Николасу буквально лечь на него, в немой истерике, и мысленно проклинать судьбу за то, как жестоко она поступила с ними. Он не плакал, нет. Злословил, иногда кричал через силу, и держал Мариана так крепко, как только мог, чтобы тот не уходил. А он и не собирался. Мариан держал лицо до самого конца. - Я закончил. – Тихо пробормотал Николас, сводя истерику на нет, понимая, что просто тратит время впустую. – Прошу прощения за это. - Это нормально, когда впервые познаёшь концепцию судьбы. – Марин погладил его по щеке, пока глаза Николаса были всё ещё закрыты. – Осознавать, что твоя жизнь не в твоих руках, а давно расписана – достаточно унизительно, я тебя хорошо понимаю. Но тебе ещё повезло, - он усмехнулся, - ты хотя бы не знал своего прописанного будущего. Неизвестность дарит покой, в какой-то мере. - Ты знал, да? Что встретишь меня, что я влюблюсь в тебя, и что мы не сможем быть вместе? - И о том, что мы встретимся сегодня здесь, и что ты будешь держать меня за руку. И о том, что я скажу тебе всё это. Я даже знаю, что ты хочешь обнять меня прямо сейчас, но не сделаешь этого, потому что я только что озвучил это. – Николас улыбнулся. - Интересная получается запутанность: судьба прописана по пунктам, но мы делаем то, что делаем, и сами создаём её. Такую, какой она должна быть. - И неужели ты знаешь судьбу каждого человека? - Только тех, кто появляется в моей жизни. Судьба смертного не имеет чёткого плана, пока не связывается с идеальным планом бессмертного. - Снова ничего не понятно. - Люди сами создают свою судьбу, Николас. Но дело в том, что меня выбросило на берег, а тот мальчишка хотел тебя ударить – и твоя судьба изменилась, когда я в неё вмешался. Я увидел это ещё тогда. Всё это, вплоть до сегодняшнего дня. - Ладно, - вздохнул тот, - раз уж это всё равно конец, я хочу услышать ответ. – Николас открыл глаза, глядя вниз. – Извини, что не смотрю в глаза, но это всё равно важно. - Никки, оно того не стоит. - Если это прописано в моей судьбе, и я никак её не изменю, а лишь слепо следую за ней – ты меня всё равно не остановишь, дорогой мой. – Тёплые руки Николаса наощупь коснулись лица Мариана. – Я задам всего три вопроса. Мариан глубоко вдохнул и тяжело выдохнул. - Во-первых: примешь ли ты мои чувства, спустя столько лет? - Да. – Тихо ответил Мариан, и сердце в груди застучало громче, и как-то болезненно. - Во-вторых: запомнишь ли ты меня в своей бессмертной жизни? Тот выдержал паузу. - Всенепременно. В глазах снова помутилось, а в груди защемило. - И, в-третьих. – С отдышкой бормотал Николас, поднимая глаза выше. Вырисовывалась тонкая талия, крепкая грудь, голая шея с множеством родимых пятен, и острый подбородок. Кожа на его лице всё ещё была жутко бледной, губы сухими и синеватыми, а глаза… С красными бликами, горящими зрачками, и грустными. – Мы ещё встретимся? Мариан молчал. Он вообще часто молчал рядом с Николасом, в то время как с другими постоянно что-то говорил. Ему казалось, что Мариану некомфортно с тем, кто в него влюблён, потому он и молчал, но чем дольше он думал об этом, начинал понимать. Мариан очень редко молчал в те времена, а когда молчал – как будто был самим собой. Смотрел на него. Выслушивал. Изучал. Чтобы запомнить, как можно больше. Он знал всё с самого начала, и готовился всё это потерять. Пульс, как бешеный рвущийся из кончиков пальцев, понемногу стихал. Мариан чувствовал это, держа руку Николаса у своего лица, и аккуратно касаясь холодными губами его ладони. - Ответишь? Мариан тепло смотрел ему прямо в глаза, и только незаметно кивнул. Он продолжал смотреть, пока зрачки Николаса расширялись, пальцы ослабевали, руки опадали, а последний вздох покидал его лёгкие. Не моргал, и не отводил глаз. Был с ним до самого конца. Истинная история об Ангеле, одержимом Дьяволом заканчивалась не исчезновением Ангела, и не тем, как его искали, а позже пересказывали, восхваляли, и разбирали на предмет морали. Она была и не совсем-то об Ангеле, в том смысле, в котором его показывают. История, во всей своей многогранности, говорила о Верности и Вере. О Любви, такой сильной, что вплоть до самой настоящей одержимости. О бедной Патриции Оуэнс, не понятой и не принятой всерьёз. О старой сове, принёсшей в храм весть за банку малинового варенья, и об Океане. Истинная история говорила совсем даже не о бессмертном Дьяволе, и Ангеле, который искал его до самой его смерти, не о магии, не о красных глазах и разодранной спине. И даже не о маленькой девочке, которая пишет судьбу самого Бога, закрывшейся в своей комнате. О чём же эта история? Я не знаю.