Катализ

Если долго смотришь в бездну, то бездна смотрит в тебя. (Фридрих Ницше)

~

      Нечто.       Было нечто особенно завораживающее в том, как кровь просачивалась в трещины между плиткой их заброшенного, сырого подвала. Как закрашивалась алым белизна мела, как кровь лилась и сочилась из вен, половина которых была расщеплена на тысячи атомов, как красный тёк и распространялся, подобно чуме, истребляя чистоту, что была его жертвой. Даже в тусклом полумраке он ясно видел кармазинные ручейки прочерчивающие свой путь на голубовато белом свечении круга, всё ещё потрескивающего энергией. Но реальность уже была для него потеряна: боль боль боль-

моей ноги больше нет моей руки больше нет

      -разъедала его изнутри, и он ничего не мог с этим поделать, совсем ничего. Ему осталось только лежать ничком на холодном, холодном полу подвала и смотреть на неподвижное тело своего брата, в нескольких метрах напротив. Смотря на него он почувствовал лёгкое облегчение. По крайней мере, сказал он себе и собственный мёртвый смех отдавался в ушах, Ал будет жить дальше.       Его мать тоже. Обнаженная в центре круга, выставленная на всеобщее обозрение, но целая, дышащая и живая. Они сделали это — он сделал это. Он позволил себе на мгновение окунуться в чудовищность того, что он совершил почти в одиночку. Ал отступил на полпути, вышел из дома и убежал куда-то только для того, чтобы вернуться как раз тогда, когда он собирался начать проводить трансмутацию. Он смутно помнил предостерегающий крик младшего брата, когда поток энергии вспыхнул от одного прикосновения к краю круга — Альфонс недостаточно верил в их теорию, чтобы опробовать её на собственной мертвой матери. Но он верил.       В конце концов, это была его теория, твердая, волокнистая и реальная. Она жила (по какой-то неизвестной причине его брат этого не видел, не понимал), дышала своим собственным воздухом и росла до тех самых пор пока не стала завершённой. Ему придётся поблагодарить своего отца за её основу (если он когда-нибудь выберется отсюда, что сейчас выглядит крайне маловероятным), но большую часть работы он действительно сделал самостоятельно. Всё, в конце концов было, оплачено.       Кровь начинала терять свою чёткость, его зрение начинало смазываться. Время шло — минута, минута, минута — его сознание, мысли мешались с воспоминаниями и предсознанием, огромное количество беспорядочной информации, образов столь же ошеломляющих, как и его двукратный визит к Истине.

(Чушь собачья; то была вовсе Истина.)

      Последнее, что он помнил, перед тем как надвигающаяся тьма поглотила его целиком, был сильно шокированный голос где-то вдалеке. И тёплые руки державшие его. — Держись, — сказал голос, — с тобой всё будет в порядке.

~

И он проснулся грубо, резко от громкого жужжания, которое он слышал даже в глубокой боли. Он понятия не имеет, что это, и не уверен, что хочет знать. Рядом были голоса, но иногда они тоже затихали, как только тьма растворялась в дымке. Всё, что оставалось — это постоянное жужжание. Боль же, боль была где-то ниже звуков. Она была там, насыщенное ощущение, вечно присутствующее чудовище, прячущее свою уродливую голову в маленькой пещере из плоти и костей. Боль была там и это всё, что он знал.

больно больно больно так больно остановите это остановите-

Какое-то время, которое казалось невероятно долгим его опьяненному болью мозгу, он дрейфовал из стороны в сторону на прибывающих и убывающих волнах неразборчивых шумов. Они были единственным доказательством реальности, которое у него было. Он понятия не имел кто он, где он или почему он здесь. Он знал только то, что он был, и этого пока вполне достаточно, ведь он просто не может зацепиться ни за что другое. По мере того как медленно текло время он постепенно осознавал, что существовали и другие звуки — треск и грохот на заднем плане, настойчивый несогласный стук по стеклу, стук чьих-то ботинок по деревянном полу, тяжёлые резкие шаги. И голоса. Голоса становились всё яснее и яснее, и впервые с тех пор как чёрное небытие развеялось, став мутной белой дымкой, его разум наконец сформировал мысль, образ, чёткий и очень громкий, перекрывший боль и неясные звуки на фоне, самый важный в текущей, в любой ситуации.       Альфонс.       Альфонс.       Альфонс. Каждый звук этого имени отдавался эхом в его переполненной пустотой голове, тянул его назад — или вперёд? — ближе к звукам, ближе к свету, прочь от темноты. А потом он закричал — громким, хриплым криком, ведь его чувства проснулись, а значит боль хлестала и захлёстывала его, быстро, сильно, подобно пребывающим одна за одной волнам не дающим продохнуть, лишь беспомощно глотать воду. Они врезались в него одна за другой, грохоча, не давая шанса на спасение, и он продолжал кричать, ещё громче- Основание его головы болело и только усиливало эту какофонию, боль распространялась, струями воды по иссушенной земле, вверх, вверх, пока он не почувствовал тяжесть мира между своих глаз. Агония была настолько ослепляюще сильна, что он не заметил чьих-то рук на своей груди удерживающих его на кровати-

больно больно моя нога больно моя рука больно Альфонс Альфонс

      -он не услышал чьих-то голосов, беспорядочного набора слов адресованных ему, ничего, пока боль не достигла своего пика и не пересекла границу оставляя лишь тянущее, связывающее, легкомысленное онемение. Боль в его голове ослабла — теперь это была лишь невидимая тяжесть, какофония стихла, и судорожные импульсы прекратилась. В сознании, пусть и не совсем, он жадно вдыхал изголодавшимися лёгкими кислород. Он попытался открыть глаза, но усилие оказалось бессмысленным — на них было накинуто мокрое полотенце. — …успокоился, — раздался где-то справа негромкий голос. — Он наверное больше не чувствует боли. — Как вы думаете, он может говорить? — другой голос, где-то слева от него. Тот, что справа от него — Пи… Пинея… Пайнэ… Пинако? — фыркнул: — Вы слишком многого хотите. Мальчик только что потерял руку и ногу. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но всё, что смог выдать — рваный вздох; он не мог видеть, но он мог очень хорошо слышать, на самом деле теперь всё казалось неприятно и неестественно громким. Снаружи бушевала буря, стучащая в оконное стекло, и стук по крыше был монотонным, постоянным, сводящим с ума. — Этот мальчик провёл успешную человеческую трансмутацию и трансмутацию души. — Эд не знал голоса слева, но голос, очевидно знал его. Или, по крайней мере, знал, что он сделал, притом неплохо. — Эдварду одиннадцать, подполковник, и при всем моём уважении к алхимикам, одиннадцатилетний мальчик остается одиннадцатилетним мальчиком, независимо от того, какую беспрецедентную вещь он совершил, — отрезала Пинако крайне раздраженно, что было правильно, если человек военный. Ему не пришло в голову задаться вопросом почему такой человек был здесь, сейчас. — Не могли бы вы подать мне полотенца, пожалуйста. Что-то влажное и грубое коснулось краев его раны, заставляя зашипеть и вздрогнуть от внезапного ощущения жалящей боли. — Б-больно, — прохрипел он, наконец, и касания прекратились. — Эд? — Пинако положила руку ему на лоб, и хотя он не мог видеть её, он мог представить сморщенное выражение разочарования, гнева и беспокойства на её старом лице. — Эдвард, ты меня слышишь? — Да, — прохрипел он и закашлялся. — А… Альфонс? Мама? — Они в безопасности, — сказал неизвестный голос, глубокий и успокаивающий. — Живые? — его голос теперь был просто шепотом, испуганным и детским. Последовала пауза, как будто голос что-то обдумывал. Эд остался напряженным в тишине, и наконец голос подтвердил: — Да, они живы, — Эд устало выдохнул на кровати (на которой он только сейчас понял, что лежит). Вернулась тишина, нарушаемая только шумом проливного дождя, бьющего о стёкла и крышу старого дома. Пинако лязгала чем-то где-то справа, возможно, набирала ещё воды, чтобы смыть кровь с полотенец. Ему придётся поблагодарить её когда все закончится. — То, что ты сделал крайне впечатляюще, — сказал неизвестный голос. — Человеческая трансмутация и сразу за ней трансмутация души. Эд фыркнул, чем заработал себе резкий кашель и одышку. Его горло напоминало наждачную бумагу, такое же сухое и раздражённое. Холодное прикосновение стекла к его губам, и вскоре вода успокоила обезвоженные клетки. — Лучше? Он хмыкнул. — Ты знаешь, кто такие Государственные Алхимики? — без разглагольствований, кратко и по делу. Пустой вопрос. Где-то изнутри комнаты раздался громкий лязг металла о металл, протест. Пинако. — Псы войны, — усмехнулся он или, по крайней мере, попытался. Он понял, что под тяжестью боли отчасти способен контролировать свои мышцы тихо (тщетно) попытавшись поднять левую, единственную руку. Безликий голос издал тихий смешок. — Да, в самом деле. — Пауза. — Но верно также и то, что Государственные Алхимики получают крайне внушительные средства на исследования от военных. — Этот мальчик никуда не поедет, — решительно заявила Пинако. Её шаги по полу снова зазвучали, она вернулась и снова начала заниматься его ранами. — Этот мальчик останется тут, где ему и место, с матерью и братом. Я не позволю вам превратить его в убийцу. Ещё одна напряженная пауза. Пинако не прекращала своих движений, лязгая металлическими предметами, которые Эд не мог видеть, но предполагал, что они, вероятно, были оборудованием для автоброни.       Автоброня… — Бабушка, — он закусил губу, — думаешь, ты сможешь оснастить меня автоброней? И снова Пинако приостановила свои движения. — Ты слишком юный, Эд. — Если это просто боль я могу её вынести, — он стиснул зубы и попытался сменить положение. Его рука теперь реагировала немного лучше. — Я могу вынести, просто… я не хочу быть инвалидом, бабушка, — он попытался пошевелить обрубком своей ноги и немедленно прекратил попытки, когда безобразное количество боли проснулось, пронизывая его до самого позвоночника, прошивая всё естество. — Эдвард, ты понимаешь, о чем говоришь? Взрослые мужчины умирают от процедуры! Просто от боли! Он рассмеялся, сухим и невеселым смехом. — Ну, тогда, оторванные по отдельности рука и нога были хорошим разогревом. — Это не смешно, Эдвард. — Видя её лицо, он бы, вероятно, отступил. Но Эд его не видел, вот в чём всё дело. — Я серьёзно, бабушка, пожалуйста. Я знаю, что действительно не могу заплатить за всё сейчас, но обещаю, что заплачу в будущем, хорошо? Пожалуйста, бабушка. Звук её лёгких шагов снова достиг его ушей, она отнесла таз с водой и, вероятно, пропитанные кровью полотенца в умывальник, чтобы сполоснуть и слить воду. Она бормотала что-то себе под нос, он только уловил: — …ребенок даже не в своём уме… О, но он в своём уме, ещё как. Да, боль была, было больно, но она, кажется, решила побыть хорошей для разнообразия, её режущие клыки были спрятаны. Он мог думать, мысли были четкими, хотя и не мог двигаться, ведь это разбудит боль. Сознание было ясным, возможно, из-за адреналина, да, именно из-за адреналина, он понимал о чём просил. Он просил вернуть ему хоть какое-то подобие жизни. Провести остаток своих дней — много дней — без руки и ноги, неспособным ходить и делать самые привычные для него вещи, черт, быть неспособным держать проклятую книгу, было невообразимо. Он не хотел этого. Он действительно не хотел этого. — Тогда я заплачу за автоброню, — сказал другой голос, до сих пор притихший, — если ты всё же решишь пойти на операцию. Эд замер на мгновение, ещё одно, один удар сердца, поднял здоровую руку и стянул полотенце с глаз. Зажмурившись от до оскорбительности яркого света он покосился на тёмную фигуру слева. Синяя военная форма стандартного образца, с пятнами крови на груди — вероятно, его. Влажные волосы, растрёпанно падающие на темные, темные глаза, правильные брови, аристократичная челюсть. Эд должен признать — человек был довольно красив. — …это дорого, знаете ли, — он тупо моргнул, глядя на человека. — Я думаю, что могу себе позволить, — в заявлении, слышалось столько высокомерия и веселья, что Эда затошнило. Он хорошенько зыркнул на мужчину прежде чем повернуться к Пинако. — Бабушка, я хочу твой лучший комплект, — твердо и требовательно заявил Эд. — Самый дорогой комплект. — Я ни на что не соглашалась, молодой человек. — Пинако пристально посмотрела на него, неся энный таз с водой и свежие полотенца. — Бабушка, — взмолился он. — Я не хочу быть таким дольше, чем необходимо! — Тогда тебе следовало подумать, прежде играться со своей алхимией! — Она явно была близка к тому, чтобы выйти из себя, и, поскольку Пинако Рокбелл была ужасающей в гневе Эд закрыл рот. Пока. Несмотря на то, что все его естество зудело сказать, закричать, что он не игрался. Он знал, что делает. Она вздохнула, успокаиваясь и закрепила повязкой культю его руки. — Я не понимаю тебя, Эдвард. Я не понимаю, почему ты сделал то, что сделал. Но я не буду спрашивать тебя об этом сейчас. Я предпочту, чтобы ты объяснил всё позже, когда твоя мать проснется и будет здесь, чтобы выслушать твои доводы. Не принимай это за оправдание своих действий. Ты был опрометчив, Эдвард, ты причинил вред своей собственной семье. Он рухнул обратно в кровать, изнеможенный от медленной попытки подняться вверх в несколько вертикальное положение. Он старался держать глаза закрытыми, спрятанными от ищущего взгляда Пинако. Она не могла понять его причин, и она не в силах понять его науку (он не был опрометчивым, благодарю покорно, на самом деле, он был очень осторожен во время всего процесса!). Более того, никто, кроме него и Ала, не знал о внезапной смерти Триши (но Пинако, вероятно, уже могла рискнуть сделать предположение). — Я всё равно хочу автоброню и мне все равно нравится тебе то, что я сделал или нет, — раздраженно рыкнул Эд. — Как думаешь, почему я пошёл на это? Всё могло быть намного хуже. Мне повезло, что я потерял только две конечности. — Повезло, ха! — А теперь она действительно разозлилась, Эд видел это по глазам. — Какой ты ещё ребёнок, Эдвард. Разве ты не знаешь ценности собственного тела? — Знаю, но в обмен на то, что я получил, это весьма дешевая плата, — пробормотал он, отворачиваясь. Подполковник, прислонившись к стене, иронично кивнул. — Очень дешевая плата. — Ты, — отрезал Эд, прежде чем Пинако успела сказать что-то ещё, — а тебе какое дело? Зачем тебе платить за мою автоброню? Я даже не знаю тебя. — О, но я знаю тебя, — мужчина снова улыбнулся, и это вызвало у Эда раздражение, по какой-то очень странной и необъяснимой причине. — Думай об этом как о сувенире от друга твоего отца. Эд замер. — …ты … — начал он, но голос застрял где-то в горле, и ему пришлось бороться чтобы вытолкнуть слова. — Ты знаешь моего отца. Ты знаешь Гогенхейма. — Да. — Где он? — Я не знаю. — Эд не мог сказать, честен этот человек или нет. Он был слишком далеко, чтобы как следует заглянуть в глаза, или, чтобы погрозить кулаком. — Я надеялся, что ты знаешь, поэтому и приехал сюда. Я получил одно из ваших писем. Эду не терпелось спросить, которое из них, но тон подполковника был настолько окончательный, что было трудно продолжить разговор. Безымянная высокомерная сволочь явно не хотел сейчас об этом говорить. — Так ты хочешь автоброню? — Снова спросил этот человек. — Потому что мне нужно знать чтобы я мог выписать чек. — Что ж, бабушка мне не позволяет. — Он снова повернулся к Пинако. — Бабушка, пожалуйста? — Эдвард… — Вам стоит позволить ему сейчас, — подполковник небрежно пожал плечами, засунув руки в карманы, серебряные часы сверкали в ярком свете. — Рана чистая, и ещё свежая. Ему будет гораздо больнее, если вы позволите ей зажить, а затем снова разрежете для присоединения. — Он прав, — гладко продолжил Эд, хотя и чувствовал себя неловко соглашаясь с незнакомцем. — Винри присматривает за твоей матерью и братом, мне не хватает пары рук, — теперь она только искала оправданий и, хуже того, он видел их насквозь — Ну, это, эээ, подполковник может помочь. — Ему было стыдно просить милостыню, но он ничего не мог с собой поделать. Он повернулся к незнакомцу с умоляющими, широко раскрытыми глазами. — Ты ведь поможешь, не так ли? Я слышал, что у военных есть медицинское образование… Он уговаривал ещё немного с помощью (очень удивленного) незнакомца, пока Пинако не погрузилась в созерцательное молчание, и Эд понял, что победил. Такой особый блеск в глазах старухи появлялся только тогда, когда она глубоко задумывалась об автоброне, вероятно, она уже взвешивала свой выбор и выстраивала в своей голове прототипы лучшего порта и конечностей для него и его тела. Он снова устроился в своей постели, подарил незнакомцу победную улыбку пока Пинако повернулась спиной, и закрыл глаза. Эдвард совсем не заметил как погрузился в неглубокий, усталый сон.

~

— Брат, давай не будем этого делать, — сказал Ал. Эд отвернулся от идеального круга и недоверчиво посмотрел на своего младшего брата. — Мы останавливаемся сейчас? — его голос был хриплым из-за неиспользования, он никуда не выходил из подвала последние два, почти три, дня. — Мы не можем остановиться сейчас. Оно готово, Ал, мы можем вернуть маму… — Но… нет никакой гарантии, что оно сработает. — В голосе его младшего брата был страх. — Нет никакой гарантии, что оно не сработает, — сказал Эд мрачно и решительно, сжимая губы в тонкую полоску. — Мы делаем это, Ал. Он снова посмотрел на алхимический круг в центре которого лежало неподвижное тело их матери. — Ты делаешь это сейчас просто чтобы сделать, а не ради мамы! Его глаза зажмурились, и прежде чем он смог себя остановить, его кулак встретился прямо с челюстью Ала. — Не смей говорить подобное снова, Альфонс. Не смей обвинять меня в проведении экспериментов над мамой. Ал скривил губы: — А разве нет? Еще один удар, но Ал уклонился и в отместку нанес удар ногой, Эд ударился спиной о край стола и потерял равновесие, споткнулся и упал на круг, кончики его пальцев задели статический круг… Рывок-треск-грохот, энергия звенела в его ушах, и он изо всех сил пытался удержаться от порывов ветра, нет урагана, созданного ею, упираясь ладонями в пол, его кожа была холоднее, бетона. Крик, где-то позади него раздался крик, а затем вес трансмутации стал легче, и рядом с ним был Ал, паникующий, испуганный Ал, тоже прижимавший ладони к кругу, их пальцы почти соприкасались, пока энергия растекалась волнами по светящимся глифам круга. Они оба, с широко распахнутыми глазами, настороженно и в изумлении наблюдали, как потрескивающий свет, чистая энергия, пронизывающая широкие линии, была связана, сформирована и направлена ​​рисунками мела Эда. Тело-

их мать их мать мама мамочка пожалуйста пожалуйста пожалуйста сработай

      -приподнялось и на их глазах начало обновляться, кожа приобретала здоровый оттенок — не голубой и не мёртвый — вернул ей утраченную живость. Он даже мог видеть, да, он мог видеть, как её грудь ожила, когда она сделала потрясающий первый вздох, и вместе с ней его грудь тоже дрогнула, от радости, облегчения, победы и-

она жива это сработало мы сделали это

      -затем Ал рухнул на пол рядом с ним, и боль в ноге разрывала его на части, и свет так широко открывал рот, что он мог видеть черную дыру посреди, и его словно ударили лицом о стену, снова и снова, и чем больше он смотрел тем сильнее болела голова, жуткое жжение растекалось по нервам, но-

что что что что

      он не мог отвести взгляд, потому что это было слишком пленительно, слишком завораживающе, информация, Знания-

покажи мне покажи мне покажи мне б о л ь ш е

~

Он вскочил на кровати и тяжело дыша, с широко раскрытыми глазами наклонился сгибая спину до тех пор, пока лоб не уткнулся в оставшееся колено. Пот безостановочно лился ручейками под рубашкой и вниз по спине, скользя, словно змея, ищущая убежища где-то на юге. Снова и снова он мысленно убеждал себя, что не спит. Теперь он проснулся. Он проснулся. — Тихо, береги ногу, — это снова был незнакомец, предлагающий ещё стакан воды. Эд рассеянно задался вопросом, использовал ли этот парень водную алхимию или имел к ней какое-то отношение. — Вот, выпей. И он пил, с каждым глотком все больше чувствуя себя самим собой. Вода действительно была удивительно чудесным веществом, маленькой молекулой, такой универсальной, такой животворящей, но все же такой опасной. В итоге он осушил весь стакан. Головокружительное онемение всё ещё сохранилось, и он всё ещё чувствовал будто его голова вспухла как воздушный шарик наполненный воздухом. Однако, ясность сохранилась; и он был более чем рад, что по прежнему способен логически мыслить. Это было единственной вещью за которую он будет сражаться изо всех сил, единственное, за что он будет цепляться до самого конца. Ведь это единственное, что определяет его как Эдварда Элрика. Иначе он просто ещё одна безвольная органическая масса, просто тело, которому стоит просто пойти и сгнить. — Твоя бабушка готовит инструменты для операции вместе с молодой девушкой — Винри? — пока мы говорим, — сказал незнакомец, когда Эд откинулся на кровати. Он заметил, что это была другая кровать. Это была операционная кровать. — Она сказала, что собирается сначала установить порты, а конечности оставить на потом, поскольку на них потребуется время. Он понял, что сон удерживал его больше нескольких часов, когда незнакомец отодвинул занавески, чтобы впустить немного солнца, открывая взору раскинувшиеся холмы Ризенбурга, мокрые и блестящие дождевой водой, обломками шторма. Он слабо улыбнулся. Даже сейчас, это потрясающе красиво. Пару простых минут спокойного молчания под утренним солнцем приятно освежали. Вскоре после этого, как по команде, Винри постучала в открытую дверь занося тяжелый поднос с едой на двоих. Она подошла к Эду, внимательно разглядывая его раны и, подумав долю секунды, лучезарно ему улыбнулась. — Как себя чувствуешь, маньяк-алхимик? — Как думаешь, маньяк-механик? — Назови меня так еще раз, и я отравлю твою еду, — прорычала она, швыряя поднос на маленький журнальный столик, который незнакомец подтащил к кровати Эда. Она бросила на незнакомца настороженный взгляд, прежде чем поспешить из комнаты со слабым: — В отличие от тебя, я занята так как помогаю бабушке с твоими портами, — на прощание. Скривившись глядя на дверь в которой Винри исчезла, он остался в тишине бормоча замечания и бесцеремонно накалывая колбасу с одной из тарелок. И тосты. Он был занят жеванием еды когда незнакомец спросил: — Она тебе нравится? Он подавился. — Она мне что? — пробормотал он, по-совиному моргая вверх (черт возьми его рост) на незнакомца. — Нравится, — и эта проклятая сволочь улыбалась. Хитро улыбалась. — Ты знаешь, будущий возможный расцвет романтического интереса? Она довольно симпатичная. — …ты педофил, не так ли, — сказал он это скорее как болезненно ужасающее заявление (чем оно и было), и пришёл черёд незнакомца подавится. Незнакомец с негодованием выпрямился и строго нахмурился вниз (проклятый рост!) на Эда: — Разумеется, нет. Я могу сообщить тебе, что у меня совершенно здоровые отношения со взрослыми законными лицами… — …и это больше, чем мне нужно знать, большое спасибо, — лицо Эда снова скривилось, когда его потрясающе быстрый мозг быстро определил отсутствие указанного пола в этом утверждении. Он тихо и очень незаметно отодвинулся как можно дальше от мужчины, стараясь не причинять боль его раненой ноге. После этого они погрузились в несколько неловкое-не-неловкое молчание, и благодаря этому они быстро принялись за свой завтрак. Один или два раза Эд стаскивал кусок ветчины или тост из тарелки сволочи незнакомца и, хотя каждый раз ему бросали наигранно острый взгляд, незнакомец не мстил. Чем дольше они сидели в тишине (без еды), тем глубже Эд погружался в размышления. Теперь, когда он был сытым, отдохнувшим и испытывал значительно меньшее количество боли, чем прошлой ночью, ясность его мыслей возросла, а его осознание стало достаточно четким для строгого аналитического мышления. Очевидно, что в его нынешней ситуации нужно разобраться и собраться. Он потерял две конечности, что не входило в его первоначальные расчеты, но оставалось фактом, он потерял их, а этому должна быть серьезная причина. (Он утешал себя мыслью, что его мать и брат живы, наверху и отдыхают. Это облегчение.) Обнаружить несоответствие было достаточно легко: сама теория была идеальной во всех смыслах, в каждой своей части, но проблема заключалась в исполнении. У него была одна серьёзная ошибка в суждениях, и он совершенно забыл об обмене, эквиваленте души. Забыл. Эта мысль стыдила его, заставляла хотеть рвать на себе волосы. Он боролся, но не мог примириться со своей беспечностью, своим эго. Изуми предостерегала его об этом. В своей бездумной спешке он забыл самую простую и очевидную вещь, тем самым поставив под угрозу жизнь брата. Каким же идиотом он был. — Не брани себя сейчас, — глаза Эд обратились к пассивному лицу незнакомца. — Мне не нужен несносный и мрачный ребёнок под моим присмотром. — Кто вообще просил тебя присматривать за мной? — проворчал Эд. — Твоя бабушка, с которой я, безусловно, не хочу снова спорить. — …откуда ты знаешь, что я занимался самобичеванием? — Эд нахмурился. — Твое лицо, — в темных глазах незнакомца было неодобрение, хотя почему Эд не мог понять. — У тебя душа нараспашку, малыш. Малыш, черт, эта проклятая сволочь испытывает его терпение. — Кого ты, черт возьми, называешь таким субмикроскопическим, что он мог бы сто миллионов раз уместиться в мельчайшей клетке человеческого тела?! — Как ты сделал это? — смена темы была настолько внезапной, что Эд резко затих. Мягким и терпеливым голосом незнакомец повторил: — Как ты провёл трансмутацию? — как если бы он был глухим или умственно отсталым, а он не был ни тем, ни другим. Как смеет эта сволочь опекать его. И оскорбить его одним предложением. (Только ему позволено делать так с людьми.) — Ты хороший алхимик? — он нахмурился, произнеся слова слегка (лишь слегка, так как он решил быть хорошим) снисходительно. Подполковник Сволочь снисходительно улыбнулся. — Почему бы тебе не проверить меня? Медленно его бровь — одна — поползла к линии роста волос. На лице расплылась хитрая ухмылка унаследованная от Изуми. — Постарайся не остаться слишком далеко в пыли, Сволочь. Мысленно он раздумал с чего начать, и решил начать с сути дела. — Ну, как ты, наверное, уже догадался, наша мама умерла, — пожал он плечами. — Думаю, это была эпидемия. Однажды она упала в обморок, около трех лет назад, но врач не придал этому особого значения. Глупо. Я знал, что что-то не так. — пальцы здоровой руки сжали простыню. — В любом случае, после того раза она очень легко заболевала, но потом всегда приходила в норму, как будто ничего не было. Знаешь, обычный грипп или, может быть, усталость. Мы — Ал и я — мы были в отъезде, тренировались с нашим учителем большую часть времени, поэтому у нас не было времени присмотреться к ней достаточно пристально. Возможно, нам не стоило уезжать. — С тех пор, как мы вернулись, она уже некоторое время болела. Она пыталась скрыть это, но я видел. Однако, она не стала меня слушать, и бабушка Пинако уехала с Винри в Ист-Сити в их ежегодную поездку за припасами. Затем три дня назад она просто… потеряла сознание и… Что-то сжимало его горло и держало голосовые связки в плену, ему потребовалось немало времени, чтобы проглотить ком и снова заговорить. Но он не плакал. Он не мог заставить себя заплакать. — Так что я подумал, может быть, я смогу вернуть её, — он позволил себе сухую торжествующую улыбку, — и я это сделал, не так ли? Теория была идеальной, это я тот, кто так хреново облажался. — Твоя теория? — подтолкнул Сволочь. — И следи за языком, — на что Эд язвительно рявкнул: — Не прерывай историю, пока её рассказывают! Сволочь снова замолчал. — На самом деле посыл прост, — он поерзал на кровати, его мозг устремился вперед и вдаль складывая детали в аккуратную картинку. В этот раз всё формировалось ещё быстрее, и среди всего были чужие кусочки информации — те, что он получил от Истины. Раньше их не было, он не знал их раньше — но теперь знает. Теперь он знает, теперь он владеет ими, теперь он осознаёт свою ошибку. Ту, что он должен был вычислить и понять ещё до того, как увидел Истину. Какой же он идиот. — Человеческая трансмутация — это конгломерация двух идей: — …создание тела и создание души, — кивнул Сволочь. — Приятно знать, что ты помнишь основы, — закатил глаза Эд, на что Сволочь пробормотал слабое: — Человеческая трансмутация далеко не основы, — но он проигнорировал это и продолжил. — Тело это просто, — начал он снова, — мучительно просто. Ингредиенты легко достать, но в нашем случае они даже не понадобились. Тело нашей матери всё ещё было, хотя и разлагалось с каждой минутой, поэтому я торопился. Чем больше она разлагалась, тем больше мне пришлось платить. — Он повернулся к Сволочи. — Ты видел круг? — Да. Там были довольно древние печати. — Им чуть больше двухсот лет, они едва ли древние, — фыркнул он. — Халические печати расположены бок о бок с Арийскими. Халические для тела, Арийские для души, если упростить. Символы контроля представляют собой сочетание обоих, чтобы уравновесить и ограничить оба вида потребляемой энергии. Две реакции начинаются по отдельности и соединяются централизующим элементом пересекающим все три основные печати. Таким образом, круг, по сути, по отдельности восстанавливает тело и создает душу, а затем связывает их воедино. — Сволочь молчал, поэтому Эд добавил (довольно нахально): — Если не понимаешь, о чём я говорю, то иди подучись. Ты скорее всего заржавел. Сволочь зыркнула на него; он ухмыльнулся в ответ. — Так что же пошло не так, если твоя теория настолько безупречна? — Сволочь, на самом деле был серьёзен и не подстрекал, хотя Эд наполовину ожидал этого. — Почему ты потерял руку и ногу? — Я просчитался, — и, о, насколько же сильно. Только теперь он понял как трудно признать это вслух, его язык и связки отказывались сотрудничать, так что ему пришлось сделать паузу, прежде чем продолжить: — Врата забрали мою ногу за душу моей мамы. Я забыл рассчитать для души. — У тебя забрало ногу что? — Врата, — он сделал неопределенный жест рукой, примерно такой же расплывчатый, как и его понимание этого. — Я думаю, это что-то вроде… оно определяет закон равноценного обмена. Оно забирает когда ты отдаёшь, если ты не отдаёшь оно всё равно забирает то, что считает равноценным. Если не может, трансмутация проваливается. Я думаю, именно поэтому все остальные попытки терпели неудачи — потому что их не хватало, чтобы заплатить за душу. — Ты… видел эти Врата. — Да. — Ты уверен? Эд нахмурился. — Ты думаешь, я вру. — У меня есть на то веские причины, — Сволочь облокотился на подоконник. — но, нет. Только сейчас Эд заметил, что Сволочь, явно расслабившись, снял свой синий военный пиджак и несильно расстегнул и подкатал рукава рубашки. — Ну, я не вру, — Эд все еще мог визуализировать яркий свет и зияющую тьму внутри него, вспышку величайшего количества информации, врезающуюся ему прямо в голову, глаза и руки, отрывающие ему ногу, и улыбку. — Я видел их, ладно? Дважды. Сволочь какое-то время молчал, глядя в окно, на залитые солнцем холмы и поля, казалось и вовсе не тронутые бурей — настолько разительный контраст атмосферы, по сравнению с напряжением в доме. Как он ни старался, Эд не мог прочитать по лицу, о чём думает Сволочь, поэтому сдался и погрузился в свои мысли. Его понимание того, что произошло состояло из одних вопросительных знаков. Он понимал, что свою ногу он обменял на душу своей матери (это того стоило), а его руку взяли за душу Ала (точно также того стоило), но разве конечность может быть равноценна душе? Этого не может быть, он не может этого понять, но это было так. Он воскресил свою мать, своего брата, отдав всего лишь две конечности. Разве душа не должна быть равноценна только другой душе, как ведро воды равно только ведру воды? Он не понимал. Ему не нравилось не понимать. Правда, он просчитался. (На самом деле, теперь, когда он снова переосмысливает всё, это утверждение — ошибка. Он вообще не просчитывал, вот где он так хреново облажался.) Но даже тогда Врата должны были забрать его душу, чтобы воскресить его мать. И Ал должен был быть в безопасности, даже если участвовал. Что напомнило ему… — Эй, что случилось с моим братом? — спросил он, должно быть, слишком внезапно, так как Сволочь, который всё ещё задумчиво смотрел в окно (возможно, строил собственные теории), дёрнулся от звука его голоса. Он снова повторил вопрос: — Ты знаешь, что случилось с моим братом? С ним ничего не должно было произойти, я не знаю, что с ним случилось! Он просто был там, мертвым- — Он потерял много крови, но с ним всё будет в порядке, — успокаивающе сказал Сволочь с глубокими и понимающими глазами. Эд задался вопросом, есть ли у этого человека брат. — Когда я принес его сюда, он был почти на грани. Мы немедленно взяли его на переливание, очень повезло, что у твоей бабушки есть запасы крови для клиентов. — Кровь, — повторил Эд. Он чувствовал как на лбу формируется морщинки из-за напряжения его мыслей. — Но… это невозможно, он вообще не был ранен, если только… — Может быть, Врата также взяли его кровь, — предположил Сволочь, плавно продолжая его мысль. — Ведь, очевидно, душа не может стоить одной конечности, — он остановился, нахмурившись, глядя на Эда нечитаемым взглядом, а затем неуверенно произнес: — Подожди, ты сказал, что он мертв. Значит ли это… твоя рука, ты…? Неловко, Эд положил нетвердую руку своё на плечо, едва проведя пальцами по тому месту, где когда-то была его конечность. Рана была чистой, идеально ровной судя по тому, что он видел и что он помнил. Но, к счастью, теперь она был надежно перевязана; ему не очень хотелось видеть это снова. Было нечто до умопомрачения тошнотворное в видении собственного изуродованного тела, даже если он потерял чувствительность к виду крови. Он знал, что это всего лишь человеческое тело которому не хватало пары конечностей, но— — Мне пришлось, — сказал он, откидываясь на кровати. — Мне пришлось, он был мертв. Я не мог просто позволить ему умереть. Он ведь мой младший брат, знаешь ли. Внезапно он почувствовал прилив усталости, сильную потерю энергии, словно рассказ высосал из него все соки. Слепо он потянулся за стаканом воды, но резкий укол мстительной боли напомнил, что у него больше нет правой руки. Он вздохнул и проглотил свою гордость. — Не мог бы ты подать мне стакан воды? Сволочь подал — совсем не сволочь в данный момент. Для чужого человека он был необычно добрым и сознательным. Эд замер. — Откуда мне знать, что ты не пойдёшь разбалтывать всю информацию, которую я тебе только что выложил кому-то еще? — Его глаза сузились, золото налилось подозрением и уставились на мужчину, словно предупреждая только осмелиться. Сволочь лишь ухмыльнулся. — Тогда тебе вообще не следовало рассказывать мне об этом. — Он вернул полупустой стакан. — Важно помнить, Эдвард, — он дёрнулся от использования своего имени, — что очень немногие люди уважают права интеллектуальной собственности. Многие делают вид, но, если представиться хороший шанс, они бы с радостью присвоили себе чужой труд, чужие исследования. Такое случается часто, открытая информация — это бесплатная информация для любого алхимика. Вот почему тебе нужно быть осторожным с тем, что ты знаешь. А ты знаешь довольно много, для такого юного возраста. Эд прищурился ещё сильнее, сердитее. — Причём здесь возраст? Это наука. Кто угодно может этому научиться. — Ах, но есть те, кто имеют талант о котором другие могут только мечтать. — Сволочь сунул руки, длинные узкие пальцы, кончики двух мозолистые от работы, аккуратные ногти и сильное запястье, в карманы брюк. Опять же, в непринужденной позе. — К несчастью для меня и к счастью для тебя, я Государственный Алхимик. Военные внимательно следят за моими исследованиями и потребуют доказательств. Я не могу доказать то, что, признаю, понимаю лишь наполовину. — Эду хотелось сказать что-то оскорбительное, но он не смог. Темные глаза Сволочи были болезненно напряжёнными. — И я не хочу запятнать свою дружбу с герром Гогенхеймом, кражей работы его сына. — Ха! — Обнажая шею, Эд запрокинул голову, и вздрогнул от боли. Сильно нахмурившись, он зарылся затылком в подушку. — Не думаю, что этому ублюдку будет дело, где бы он не шлялся. — Следи за речью, — снова упрекнул его Сволочь, вот ханжа. — И ему было бы не всё равно. Он очень тобой гордится. Он много о тебе говорил. Ты выглядишь в точности как он, знаешь? — Ага, мне говорили, — мрачно пробормотал он, решив сменить направление разговора. Напоминание об отце заставило его захотеть проорать хорошую, длинную тираду, что само по себе было неплохой идеей, но лучше всё же сохранить энергию (его все ещё ждёт операция) на потом. (Он отказывался признавать это, но он всё же опасался предстоящей боли. Судя по тому, что он видел в прошлом, процесс был не из приятных.) — Я не думаю, что кровь была платой за душу. Если так, то я должен был потерять мою кровь, когда платил за душу Ала. Я не потерял. Последовала мгновенная пауза, а затем: — Разве ты не говорил, что она разлагалась, и чем больше, тем больше тебе пришлось платить? — Эд пристально посмотрел на Сволочь, который всё меньше походил на сволочь и всё больше на человека, в процессе разговора, и кусочки пазла сложилось, громко щёлкнув попадая в свои пазы прежде, чем мужчина смог закончить формулировать свою мысль. — Кровь, должно быть, была… — …платой за ту, что её тело потеряло, пока она была мертва, конечно, конечно. Гений. Просвещение было забавной вещью, приходящей в странные моменты из странных мест. Он остался смотреть в лицо Сволочи, его мысли бежали со скоростью света. Он полагал, что тело в полной целости состоянии и что ему больше не нужно ничего отдавать. Он был глуп. Он полностью забыл о факторе души и потерял ногу в процессе. Он был глуп. Ал умер за его глупость, и он отдал руку в обмен на его душу и привязал её обратно к… — А ты… была ли печать на коже моего брата? На… на груди или на спине… — У него на груди был красный мультиакордовый круг, а что? — …о, хорошо, да. — Эд кивнул, закрыл глаза и испустил судьбоносный вздох. — Это хорошо. — Связь души с телом? — Да. Он остался с закрытыми глазами, восстанавливая большую картину у себя в мыслях. Теперь ему было ясно, что именно произошло и чем именно было выплачено, но на этом вопросы не заканчивались. Собственно, именно с этого они и начинались. Что такое Врата? Как они работали? Что они использовали в качестве количественного показателя? Потому что количественный показатель, стандарт, значение, явно существовал, ведь что-то должно использоваться для определения цены. Если конечность эквивалентна душе, то либо душа очень дешевая, либо конечности чрезвычайно дорогие. Или и то, и другое. Одна вещь, которую он извлек из этой своей маленькой эскапады, своего знакомства с Истиной, — это правда о создании души — то, что это невозможно. Вот непродуманная часть его теории. Человеческая трансмутация не связана с созданием новой души, речь идёт об извлечении души из Врат, об оплате цены за неё, о владении ею и прикреплению к телу. Ему не терпелось встать с постели и поэкспериментировать. Ему отчаянно хотелось прочитать книгу, приличную, в которой было что-то важное о Вратах. (Он отказывался называть это нечто Истиной, какая чушь; оно отдало ему душу матери и брата всего за конечность, оно утверждало, что их души такие дешевые. К черту!) Открыв глаза и остановив их на Сволочи — снова глядящего в окно — Эд вспомнил прошлую ночь. Тусклая и туманная в его памяти, но все же какая-то слишком конкретная, неестественно четкая. Он вспомнил, что ему предложили титул Государственного Алхимика. Это было серьёзным достижением, он знал из того, что он читал и слышал, ужасно соблазнительно всеми своими преимуществами. Простое представление о том, сколько денег и ресурсов на исследования он будет иметь в своем распоряжении заставило дрожь бежать по спине. Но, конечно же, как и всё в жизни, титул имел привязанные к нему нити, свою цену, и быть Государственным Алхимиком означало быть послушным солдатом страны, когда его призовут на службу. Тогда, да, всё звучит хорошо и прекрасно, он будет служить людям, помогать строить дома, но мир не настолько милосерден. Его призовут на войну, ему прикажут истреблять людей, разрушать жизни. Он не хотел этого. И он решил, что ему вообще не следует думать о таких вещах. Он вздохнул и отвернулся. Ему надо заботиться о матери и брате. Он даже думать не будет о том, чтобы бросить их. Ему просто придется смириться с простотой и спокойствием Ризенбурга. Исследования достаточно легко проводить даже в таком небольшом и относительно старом городке, как этот, ему просто придётся время от времени ездить в Ист-Сити, чтобы купить себе припасы (конечно, после того, как он заработает немного денег для себя). Может, рассеянно подумал он, мне стоит написать книгу. Неспешно фантазируя и формулируя то, что он написал бы если бы когда-нибудь захотел Эд погрузился в неглубокий сон.

~

И снова он был довольно грубо разбужен громким шумом, на этот раз голос Винри звенел в его ушах. Он вздрогнул, повернул голову и зажмурился. Свет был слишком ярким для того чтобы открыть глаза, и ему было неприятно тепло. Он чувствовал, как вспотела его шея, волосы прилипли к коже. Крайне сомнительное удовольствие. — Ты проснулся, Эд? — Пинако. Он согласно замычал. Она вздохнула. — Было бы лучше, если бы ты продолжил спать. Мы начинаем операцию. Сначала порты, а твои руку и ногу мы закончим в течении недели. Достаточно времени, чтобы дать телу отдохнуть. — Я в порядке, — он открыл глаза и яростно заморгал, взгляд прошёлся дальше по комнате, отвлекаясь на Сволочь, который стоял в углу пристально наблюдая. Он снова закрыл глаза, когда Винри накрыла их полотенцем. — Без анестетиков, пожалуйста. Винри возмутилась. — Ха?! — Эдвард! — гневно шикнула Пинако. — Взрослые мужчины… — …умирают от боли, да, я знаю, черт возьми, — прорычал он, оскалив зубы. — Но анестезия может вызвать значительную потерю памяти и ухудшение кратковременной памяти. Я очень дорожу своим мозгом, спасибо. Я справлюсь с болью. — Ты же не серьёзно — не недооценивай это, Эд! — Винри постучала чем-то тонким и металлическим по груди, резкое, внезапное ощущение. — Ты видел других наших пациентов! Они кричат и плачут и теряют всю эту гордость! — Это не гордость, это практичность. Две совершенно разные вещи. Никаких анестетиков, точка. Пинако и Винри молчали — без сомнения, недоверчиво. Эд ждал (довольно нетерпеливо) их решения; у него не было выбора, кроме как. Однако, они ничего не могли сделать, чтобы изменить его мнение. Вероятно, они тоже это знали, понимали по его стиснутой челюсти, по сжатому кулаку. В конце концов, он вырос с ними, а Пинако знала его отца. Старуха всегда отмечала, насколько он походил на Гогенхейма своей непоколебимой упрямостью. Здесь Ал ему здорово проигрывает. Напряженная тишина внезапно оборвалась, когда влажное шероховатое полотенце коснулось губ Эда, и он услышал, как Сволочь сказал: — Вот, закуси это. Не думаю, что ты хочешь добавить к своему списку травмированный язык и сломанные зубы. Он послушно сделал как велено, схватил полотенце зубами всасывая его влагу. Он, конечно, боялся — а кто бы нет? Он знал, что это будет больно, он видел других пациентов с автоброней. Он слышал их крики. Это не было чем-то красивым. Но какой ещё у него был выбор? Никакого. — Давайте покончим с этим, — проворчал он в полотенце, слова были искаженными и смешными, но, тем не менее, понятными. — Сделайте это быстро. Таким образом, у них не было выбора, кроме как действовать в соответствии с его желаниями, поскольку он был пациентом и имел право на собственное тело. Технически он был несовершеннолетним и по закону не мог решать за себя, но они знали, что им не удастся остановить его в любом случае, даже если ему придется ползти в другой магазин автоброни, чтобы заменить руку и ногу. Их лучшим вариантом было провести операцию самим, так они хотя бы будут уверены, что всё сделано должным образом. Эд знал, как Рокбеллы гордятся своей работой, так же, как он гордится своей алхимией. Это было у них в крови, и, пускай они колеблются, он знал они никогда не откажутся от работы. — Приготовься, мальчик, — покорно вздохнула Пинако. — Это будет больно. Да неужели, хотелось ему фыркнуть, но затем его шею пронзила молниеносная волна ярко-белой, обжигающей, кипячённой болиболиболи. Он напрягся, чтобы не двигаться, вдохнул и задохнулся, скрежетал зубами о полотенце, упирался рукой в ​​простыни, оставшаяся нога рефлекторно вздрагивала. Полотенце на его глазах съехало, когда он инстинктивно, тяжело дыша и в шоке, дернул голову от боли. — Ещё три на руку, две на ногу, — бессмысленно сообщила ему Пинако. Она что-то делала с раной на его руке, он чувствовал давление чего-то холодного на ней, но не видел и больше не чувствовал этой боли. Он временно оцепенел, этот шип пробил даже его повышенный болевой порог. — Думаешь, сможешь выдержать? — спросила она его. Задыхаясь, он хмыкнул и решительно сменил позу на кровати. — Да, это ещё ничего…

(о, но он врал, врал, потому что боль боль боль)

Во второй раз его глаза были открыты, но мир плавал перед его взором, и всё, что он мог вычленить из фигуры Сволочи это бело-синее пятно на мягком сером фоне. В его ушах стоял статический гул, и сквозь него он едва мог слышать голос Пинако, но он не кричал, он знал, что не кричал, потому что его горло было зажато, его зубы стиснуты, его язык неподвижен от шока и боли. Ему дали время вздохнуть. А потом снова — удар и боль — на этот раз он издал звук, рычащий стон, в полотенце, приглушенный и мертвый с того момента, как покинул его лёгкие. Внезапно он почувствовал, что задыхается, и повернул голову, чтобы сплюнуть полотенце в сторону. Он ахнул, вдохнул воздух воздух воздух- боже мой боже какой черт заставил меня сделать это так больно так больно больно остановите это       следующий был последним для его руки, и он тяжело вдохнул, задыхаясь, его спина выгнулась, когда ударные волны пробежали по позвоночнику. Пот лился ручьями по его коже, на одежду и простыни, омывая его. Его волосы теперь были спутанными и липкими, всё равно. Он рухнул на подушку в кружащем голову шоке. Вокруг царила приглушенная тишина. — Я удивлена, Эдвард, — тихо сказала Пинако. — Даже самые стойкие мужчины кричат ​​от этой боли. Он только моргнул. — Твоя нога следующая. Хочешь, чтобы я продолжила, или немного отдохнёшь? — спросила она. — Может быть, тебе лучше немного передохнуть… — Сейчас, пожалуйста, — его голос был хриплым и таким непохожим. Его голос тоже страдал от боли, был резким, грубым, использованным, скованным. — Сейчас, пока я всё ещё в шоке. Больше вопросов не задавали. Пинако переместила свои приборы и поменялась местами с Винри, которая стояла позади своей бабушки, внимательная, но настороженная, её лицо исказилось от ужасной смеси сочувствия и страха. Оба за Эда, несомненно; она всегда была доброй девочкой.

(БОЛЬ)

Его спина выгнулась дугой, до хруста позвоночника, единственный кулак был белым как простыня. На этот раз боль затянулась, и Пинако вообще не предупредила. Воздух заикался и захватывал его грудь, дребезжа, когда его горло сжималось и разжималось, он задыхался и выдыхал. На заднем плане был какой-то шум — доносящийся сверху? кто ещё был наверху? — но его это совсем не беспокоило, нет, нет, потому что-

боль боль боль он был в мирах мирах мирах боли

       -было очень много способов описать происходящее тому, кому ещё предстоит испытать подобное, тому, кому никогда не предстоит испытать нечто подобное, но не мог найти подходящих слов. Это казалось невозможным и он перестал думать, перестал сравнивать это с чем-либо ещё, потому что он не мог думать ни о чем кроме боли. Когда волна пошла на убыль, он почувствовал твердую руку на своем правом плече, она мягко прижимала его к кровати, удерживая его недавно соединённые нервы вместе. Тепло было рукой, нет, рука была теплом-

он плыл в этом тепле и жаре

-невыносимо горячей через его рубашку, на его лихорадочной коже. Он моргнул, глядя на мужчину, но не мог произнести ни слова. Его мозг был занят, он был перегружен. Лишь совсем чуть-чуть он что-то заметил, когда дверь распахнулась и раздался истерический крик, а затем крик прекратился и теплая рука на его плече исчезла — её оттолкнули — паникующие холодные руки были на его лице, и он дернулся.

холод не хочу холод тепло тепло где моё тепло

— Нет, — простонал он, отрываясь от настойчивых холодных ладоней, его левая рука искала тепло, умоляя об утешении. Теплая рука почти сразу обхватила его, и он вздохнул с облегчением или радостью, или покоем, это уже не имело значения, просто он вздохнул и привалился к кровати. Рука была тверда и успокаивала, в отличие от панических холодных рук, не предлагавших укрытия, ничего, кроме страха. — Твоя мама, Эдвард, она проснулась, — сказал Сволочь; он был единственным, чей голос Эд мог вычленить из этой какофонии. — …ончите её, — слабо пробормотал он. Крошечные капельки соленой воды щекотали и угрожали упасть с краев его ресниц, но это было простительно, ему было больно. — Закончите проводку. Беспорядочное лепетание продолжалось над ним, тянулось всё дольше и дольше, по мере того, как боль утихала, все дальше и дальше, как отступающая волна, оставляя его мокрым и дрожащим на ветру — он не хотел этого, он хотел константу боли, потому что это уменьшит последующий шок, потому что его мозг мог принять его лишь несколько раз, не больше нет. — …мальчик сам попросил об этом, Триша, ты знаешь, какой он… — Ему одиннадцать, Пинако! Одиннадцать, ты это понимаешь?! — Миссис Элрик, пожалуйста, успокойтесь, вы не в состоянии быть…

(шумшумлепетлепеткриклепетшум)

Он сорвался. — ЗАТКНИТЕСЬ! Они заткнулись. — Закончите проводку, — приказал он тяжело дыша от боли, — сейчас же. — Эдвард- — Я сказал, заткнитесь! — и да, он полностью осознавал, что кричал на свою мать, но ему чертовски больно, как они все могли это пропустить? — Бабушка, заканчивай. Теплая рука крепко держала его маленькую, сжатую в кулак бледную руку. Последний нерв — большеберцовый нерв, воспоминание из какой-то книги, совсем не к месту зазвучало в ухе, — заляпал потолок черными и синими пятнами и туманными очертаниями разных оттенков. Раскаленное добела лезвие пронзило его мозг, и когда он, наконец, погрузился в темноту, он почувствовал, что теплая рука всё ещё здесь.

~

      Нечто.       Было нечто особенно завораживающее в том, как кровь просачивалась в трещины между половицами их заброшенного, сырого подвала. Как окрашивалась алым белизна мела, как лилась и сочилась из вен половина которых была расщеплена на тысячи атомов, красный тёк и распространялся подобно чуме, истребляя чистоту, что была его жертвой. Даже в тусклом полумраке он ясно видел кармазинные ручейки прочерчивающие свой путь на голубовато белом свечении круга, все ещё потрескивающего энергией. Но реальность уже была для него потеряна: боль боль боль-

моей ноги больше нет моей руки больше нет

-разъедала его изнутри, и он ничего не мог с этим поделать, совсем ничего. Ему осталось только лежать ничком на холодном, холодном полу подвала и смотреть на неподвижное тело своего брата в нескольких метрах напротив. Смотря на него он почувствовал лёгкое облегчение. По крайней мере, сказал он себе и собственный мёртвый смех отдавался в ушах, Ал будет жить дальше. В обмен на его жертву Ал будет жить дальше. Внутри его головы Истина рассмеялась.

~