Ненависть — последствие страха; мы боимся чего-то прежде чем ненавидим это. (Сирил Коннолли)
~
Эд снова проснулся глубокой ночью, оказавшись в состоянии приятной летаргии и безболезненности. Несмотря на то, что он всё ещё чувствовал ломающую пульсацию в костях, шок был силён, ему куда лучше чем было после трансмутации, определённо, лучше чем полдня назад во время и после операции. Последнее, что он мог вспомнить до того как отключился — ощущение того, как его рука держит другую, большую и теплую, и голос Сволочи, говорящий, что его мать проснулась. После этого всё было довольно туманно. Инстинктивно подняв левую руку к правому плечу, которое казалось странным, инородным и тяжелым, он удивлённо вздрогнул, когда подушечки пальцев скользнули по холодным гребням металла. Он попытался подняться вверх, чтобы посмотреть на него, но смог увидеть лишь слабый стальной отблеск в скудном лунном свете, который просачивался сквозь занавески, и его шея болезненно запротестовала от напряжения. Он лежал в темноте проводя рукой по тонким, как края лезвия, концам стальных пластин в месте где они соединялись с его плотью. Ощущение было странными — сочетание твердого и мягкого, холодного и теплого. Но теперь это было частью его, теперь это его новое тело. И он чувствовал абсурдное утешение от того, что скоро он снова встанет на две ноги, у него снова будет две руки, словно ничего и не произошло. Теперь, если бы все остальные были так добры и подыграли… Но, конечно, нет, кого он обманывает? После всего произошедшего Пинако больше никогда не взглянет на его алхимию благосклонно. Нет ни единого шанса, что Триша сможет смотреть на своего старшего сына не задаваясь вопросом, что же пошло не так. Скоро они начнут задавать вопросы, он понимает, что ему нужно скорее определится с историей, которую он им расскажет. Ал быстро учится, Эд уверен, что как только он проснется, то быстро вникнет в ситуацию. В целом, будет лучше если больше никто не будет знать правды о произошедшем. Особенно Триша. Их мать такая хрупкая и невинная, она не привыкла к таким потрясением в жизни. Самым главным ударом для неё был отъезд Гогенхэйма, но тогда её предупредили и подготовили. Тот случай был ударом, но нанесенным осторожно на подготовленный блок. Этот таким не будет… в конце концов, воскрешение из мертвых было не только неслыханным и диковинным, это человеческая трансмутация… Испустив судьбоносный вздох, он закрыл глаза и наполовину погрузился в полубессознательную темноту. После исчезновения отца он всё чаще брал на себя обязанности оставленные Гогенхэймом, например, заботился об их маленькой семье и держал её целой. Однако сейчас он впервые принимает решения за семью самостоятельно, без ведома их матери. Но он знал, знал, что мама не должна узнать правду. По крайней мере, пока. От мыслей его отвлек тяжелый, но в некотором роде сдержанный стук сапог в коридоре и два голоса: Пинако и Сволочь. Дверь со скрипом открылась, он оставался неподвижным, прислушиваясь, и вошёл Сволочь. — Как видите, он ещё спит, подполковник. Я могу передать ему любое сообщение, если в этом есть необходимость, — Пинако звучала строго и неумолимо. Эд решил, что она, видимо, выгоняет Сволочь из дома. Буря утихла, и с пробуждением Триши отпала необходимость в дополнительных руках, а значит в его продолжительном пребывании больше нет необходимости. Сволочь выглядел заметно разочарованным. Он отвернулся от кровати. — Тогда не важно. Мне уже пора. Спасибо за ваше гостеприимство. — Подожди, — прохрипел Эд поворачиваясь к мужчине. — Я проснулся. Сволочь остановился. — Иди спать, юноша, — приказала Пинако, нахмурившись, кривя лицо. Эд проигнорировал её. — Ты хотел поговорить, подполковник Сволочь? — Вообще-то да, — он многозначительно посмотрел на Пинако, которая вздохнула и покачала головой, закрывая за собой дверь уходя. Сволочь усмехнулся, подошел к кровати Эда и уселся на стул. — Как себя чувствуешь? — Как дерьмо, — закатил глаза Эд. — Как ещё я могу себя чувствовать? Сволочь склонил голову, легкая ухмылка коснулась уголков его рта. — Я понимаю, что мне больше нечего сказать, чтобы убедить тебя подумать над получением звания Государственного Алхимика, — начал он, — но если когда-нибудь будешь в Централе, свяжись со мной. Я с радостью протяну тебе руку помощи. Посмеиваясь, Эд поерзал на подушке. — Кому нужна помощь от тебя? — О? — Сволочь насмешливо приподнял бровь. — А кто это ранее тянулся ко мне, ища утешение? Потому что я очень четко помню… — Заткнись, — щеки вспыхнули жаром, Эд отвернулся. Это было бесполезно, кончики его ушей моментально заалели от смущения. Использовать такие моменты уязвимости против него... эта Сволочь была не просто Сволочью, эта Сволочь была грязной и коварной Сволочью. Сказанная Сволочь тихо усмехнулся. — Ну во всяком случае. Я не должен задерживаться слишком надолго, иначе твоя бабушка снова ворвется сюда. Она вбила себе в голову, что я запугиваю тебя, лишь бы ты вступил в армию. — Разве нет? — нахмурился Эд на мужчину, но Сволочь проигнорировал его. — Помни, Эдвард, — теперь выражение лица мужчины стало серьезным, — никогда никому не рассказывай о том, что здесь произошло, о том, что ты сделал, об обстоятельствах болезни и приступа твоей матери. Обрати внимание приступа, не смерти. Посторонние должны знать, что она не умерла, просто была больна, а вы излечили её с помощью целебной алхимии, которую нашли в книгах вашего отца. Предупреди своего брата когда он проснется. Я совершенно уверен, что твоя бабушка уже знает, что лучше держать рот на замке, о ней не беспокойся. Всё понял? — Что насчет доктора? — вот одна лазейка, которую он заметил ранее. С дополнительный участием скрыть всё сложнее. — Что ты ему сказал? — Твоя бабушка уже поговорила с доктором Томасом, она "объяснила", что произошло, — Сволочь пожал плечами. — Твоя мать упала в обморок, Ал попытался перелить ей свою кровь вместе с лекарством, у него получилось, но при этом он потерял слишком много своей. Ты залечил их раны. Руку и ногу ты потерял в процессе приготовления лекарства с помощью алхимии. Придерживайтесь этой истории. Кивнув Эд медленно переваривал сказанное, параллельно выстраивая собственную версию лжи, которую он расскажет маме и Пинако. Больше знать никто не должен. Чем больше людей знает, тем с большей потенциальной опасностью они сталкиваются. То, что он сделал считается невозможным, а потому прямо сейчас он — вся его семья — стоит целое состояние, многим бы хотелось приложить к ним руку и внимательно изучить. Если хоть часть сказанного Сволочью о военных — правда, они одни из многих заинтересованных, неназванных лиц. — И ещё кое-что, — сказал Сволочь и Эд нехотя приостановил ход своих мыслей, вслушиваясь. — Если не хочешь чтобы тебя призвали в армию в качестве Государственного Алхимика против твоей воли, держись в тени. Если они когда-нибудь узнают о твоих способностях, они не будут сомневаться. Они найдут применение твоему таланту и, запомни мои слова, оно тебе не понравится. Значит никаких публичных исследований. Он вздохнул и устало откинулся на подушку. Вообще-то он надеялся заработать немного денег публикуя научные журналы и тому подобное, но теперь, если ему нельзя сильно отсвечивать, о никакой публикации не может быть и речи. Ещё одна причина для ненависти к отсутствую в стране алхимического университета. Существуй такое место, алхимики бы могли практиковать и улучшать свою науку не становясь при этом Государственными Алхимиками. В конце концов, получить деньги на исследования непросто. Университет устранил бы необходимость в непомерных суммах денег для проведения обучения, а также позволил бы различным практикам алхимии вступать в контакт друг с другом. Несомненно, это была бы идеальная среда для роста и импровизации, для теоретических и практических приложений. — Я понимаю, — его голос лишь шепот в темноте, это было смирение. — Я буду осторожен. — Хорошо. — Сволочь накинул черный плащ поверх стандартной синей униформы, теперь очищенной от пятен крови, и остановился у двери. — Береги себя. Это твой второй шанс. — Знаю. Сам понимаю, не дурак, — Эд скрипнул зубами. До последней секунды эта Сволочь не переставал его раздражать. Хотя что-то подсказывало ему, что это не последняя их встреча. Он в этом почти уверен. — Стой, ты мне так и не представился. — Ах, действительно, не так ли? — За спиной мужчины была открыта дверь, мягкий свет из коридора заливал его целиком. В черных глазах блестело веселье. — Меня зовут Рой. Подполковник Рой Мустанг. Эд хмыкнул. — Подполковник Сволочь, значит, — это заставило человека улыбнуться. — Хотя, знаешь что? Слишком длинно. Тебе стоит получить звание покороче. Может, полковник или генерал, или фюрер. На этот раз мужчина, Рой Мустанг, запрокинул голову и весело рассмеялся, хороший звук. — В следующий раз, когда мы встретимся, у меня будет звание покороче, чтобы тебе было легче его оскорблять. — С этими словами человек спасший его жизнь вышел из комнаты, закрывая за собой дверь. Однако прежде чем она окончательно затворилась, и последняя дорожка света исчезла, Эд крикнул: — Рассчитываю на это, Сволочь. Дверь захлопнулась. Эд знал, что это не последняя их встреча, потому что по какой-то неизвестной причине, он чувствовал тягу к этому человеку. Человеку, который, он неожиданно уверен, в конечном итоге изменит его жизнь. Только одного он понять не мог. Какой из фактов смущает его больше: тот, что на его жизнь будет влиять кто-то другой, или тот, что этим человеком будет Сволочь.~
Три дня, но Ал пока не проснулся. Напряжение пронизывало каждый уголок дома, а возможности снять его с помощью столь необходимого разговора просто не было. Каждый из них не мог долго общаться друг с другом: Триша была занята заботой о себе и всё ещё находящемся в коме Але, Эд был наполовину выведен из строя и всегда в глубоких раздумьях, Рокбеллы суетились в своих приготовлениях. Эд был несколько благодарен за то, что боль наконец решила сделать что-то хорошее и стала тупой пульсацией в затылке, давая ему некоторую свободу движений. Ходить можно было с помощью костыля, правда, было бы проще присоедини они ему временную ногу, но Пинако отказывалась причинять ему больше боли, чем это строго необходимо. Ему оставался только удручающе короткий костыль, который помогал ему хоть как-то передвигаться. Меньше всех в доме от стресса пострадала, вероятно, Винри, которая в силу своего незнания алхимии не имела понятия, что именно произошло и наслаждалась радостью возможности принимать активное участие в проектировании и строительстве лучшей на данный момент автоброни произведенной Пинако. Она недоверчиво вытаращила глаза, увидев ту сумму денег, которую Рой Мустанг оставил на их попечение, и все они были использованы на строительство его конечностей. Не имея каких-либо ограничений девочка перешла в режим, который Эд называл «маньяк-механик», создавая макет обманчиво простых, но на самом деле очень прочных и уникальных произведений механического гения. По просьбе Эда они делали свой самый дорогой набор, используя лучший сплав и лучший дизайн. Она не без оснований находилась в непосредственной близости от своего личного рая. В то же время, на совершенно противоположном конце спектра находилась Триша, страдающая от оправданного беспокойства. Её младший сын находился в коме по вине её старшего сына, названный старший сын только-только отошёл от бешеной лихорадки, результата аутоиммунной реакции из-за недавно перестроенных нервов. Ей было, мягко говоря, нелегко. И она была сбита с толку, Эд знал. Эд видел это в её глазах, в её словах, в том, как она двигалась, в том, как она вела себя с ним, такая осторожная, будто боялась чего-то. У неё была веская причина так себя вести, он понимал, но ему всё равно было больно. Ещё больней было осознавать, что он ничего не может с этим поделать, что ему нечего ей сказать, чтобы облегчить её беспокойство, стереть опасения и страхи с её лица. Он не мог рассказать ей правду, не мог раскрыть свои секреты, ведь они, безусловно, лишь безвозвратно ухудшат ситуацию. Всё, что было в его силах — улыбаться в её присутствии, заверять её, что Ал скоро проснётся, говорить ей, что да, всё обязательно будет хорошо. Он надеялся, что это отложит допрос, но, разумеется, все его надежды были напрасны, они звонко разбились на четвертое утро после трансмутации. — Эдвард, — подошла она к нему, пока он сидел на ступеньках их крыльца, с напряженным выражением лица, — мне нужно, чтобы ты объяснил мне, что произошло. Сразу же Эдвард уловил тон её голоса (живого, любимого голоса) и понял, о чём она спрашивает. Однако честный ответ был тем, что он просто не мог ей дать. — Я думал, что уже рассказал тебе, мам, — он пожал плечами. — Ал потерял слишком много крови, когда мы пытались перелить её тебе. — Почему я ничего из этого не помню? — Теперь она хмурилась, глубокие линии расчерчивали её лоб. — Ты была без сознания, — он старался сохранять невозмутимое лицо. — Мы паниковали. Это было правдой, пускай его паника, пожалуй, отличалась от того, что под этим подразумевает большинство людей. Она стояла неподвижно и тихо, пристально глядя на него. Она стояла, он сидел, молчаливо наблюдая за тем, как солнце медленно поднимается, его лучи пробиваются сквозь ветви высокого дерева во дворе. — Я знаю, что ты лжешь, Эдвард, — сказала она. — Я вижу. Ты мой сын. Не думай, что сможешь так легко мне солгать. Что он должен на это ответить? Что ему делать? Как он должен объяснить ей, что правда не поможет ей, что она просто не выдержит правды, что он не хочет ей врать, но он должен, иначе их семья окончательно развалится и- Ему так хотелось, чтобы сейчас рядом был кто-то другой, чтобы кто-то другой объяснил их матери произошедшее. Чтобы кто-то стал для него буфером от остального мира, дал ему побыть в одиночестве хоть какое-то время, пожалуйста. Ему хотелось, чтобы Сволочь был здесь и рассказал всё за него. Сволочь, казалось, всегда знал, что, когда и как нужно сказать, а Эд сейчас так нуждался в этом. — …Я не могу сказать тебе, мама, — слова слетели с его губ, едва слышные. — Будет лучше, если я тебе не расскажу. — Эдвард! Она была бледна, руки сжаты в кулаки и были напряжены по бокам. Она выглядела так, словно ей очень хотелось ударить его, такого выражения Эд никогда раньше не видел на её лице. И это было так больно, больнее, чем он мог себе представить... но он понимал, что заслужил это. Он опустил глаза. — Мне очень жаль, мама. Она стояла, он сидел. Секунда. Она ушла. Он остался один на ступеньках их крыльца, сидел ещё долго после того, как она развернулась и хлопнула дверью, и тихонько пробормотал вслед её тени: — Мне правда очень жаль, мама. Честно. Он сжимал холодный металлический порт своего плеча и раскачивался взад-вперёд. Но всё равно не мог заплакать.~
Неделя, но Ал пока не проснулся. Настал день присоединения новых конечностей Эда. Достаточно сказать, что он был несколько… напуган. Ему приходилось видеть боль через которую проходили клиенты Рокбеллов, как во время самого присоединения, так и во время последующей реабилитации. Это был нелегкий путь, но ему предстоит по нему пройти, он закалил себя всей храбростью, что мог найти, решимостью и уроками вбитыми в него Изуми. Ему удалось пережить своего Учителя, он переживет и это. Со странной смесью ужаса и восхищения Эд смотрел на полированные металлические протезы, которые должны были стать его конечностями. Позади него Винри укладывала навесную машину, а Пинако проверяла мельчайшие детали самой автоброни. Даже для его любительского взгляда их работа была, без преувеличения, великолепным механизмом. Он удивленно проследил за выгравированным изображением колокольчика на обратной стороне плеча. Чистая детальность работы должна была занять огромное количество времени, особенно учитывая, что всё было сделано вручную. (Но, возможно, это только ему так кажется. Он начал всё больше и больше полагаться на свою алхимию с тех пор, как они покинули Изуми и её бдительные предостережения от чрезмерной зависимости и лени. Но как он мог отделить себя от алхимии? Дело вовсе не в удобстве, одна только сила тяги к науке была для него слишком велика, любая сила воли не могла противостоять ей.) — А теперь на кровать, парниша, — поспешно протянула Пинако, располагая конечности в пределах досягаемости. — Винри, займись ногой, ладно? Эд забрался в кровать — операционный стол — и откинулся на подушку, пытаясь расслабиться. Шрамы после операции по установке портов покалывали, мозг ожидал боли. Он знал, что у двери наблюдает Триша, тихо как призрак. Она не разговаривает с ним вот уже который день, ему не было сказано и слова. Даже сейчас он видел в её глазах обвинение, которое всё росло и росло. Чем дольше Ал оставался в своем глубоком безответном сне, тем больше ему казалось, что она смотрит на него этим ужасным взглядом в своих потемневших глазах. Было во взгляде, в ней самой ещё что-то, чего он не мог постичь. Что-то, что прорастало в её глазах с каждой минутой, подобно взошедшим росткам. Оно было в её глазах когда она смотрела на него, в её поджатых губах, нахмуренном лбу. Пока оно ещё слабое и крошечное, но скоро, скоро оно прорастёт, станет полноценным чувством, и его будет легко узнать. Он боялся этого дня сильнее, чем дня прикрепления автоброни, боялся узнать её мысли, когда она так на него смотрит. Однако, праздно подумал он, когда они расставили вокруг него две навесные машины, награда за знание того стоит. Да, будет, так же как боль присоединения стоит того, чтобы снова встать на две ноги. Именно так, он узнает, что беспокоит Тришу и боль формулировки её мыслей будет стоить осознания проблемы. Нет, он, конечно, не мог отрицать, что именно он в итоге является корнем её бед, но он просто надеется, что услышав конкретику он сможет сделать что-то, чтобы исправить это. — Мы собираемся присоединить конечности одновременно, — голос Пинако вырвал его из странных мыслей. — Это уменьшит продолжительность боли, хотя первоначальный шок будет значительным. — Возможно, она увидела какую-то эмоцию на его лице потому что добавила: — Боль должна быть немного меньше, чем во время проводки. Я могу дать тебе обезболивающие… — Не анестетик. — …не анестетик после, — она показательно закатила глаза обернувшись к Винри, которая хихикнула, взяв ногу и пристроив её возле порта. — Как будешь готов. Эд глубоко вдохнул, стиснул зубы и кивнул. — Я гот… черт и боль захлестнула его не давая продохнуть, яростная кипяченая эссенция, обжигающая его позвоночник, его мозг. Потолок расчертили белые молнии вместе с серо-чёрными пятнами, его сознание едва-едва справлялось с перегрузкой. Пинако вообще не предупредила, возможно, так лучше, но с её стороны это было не очень мило. (Впрочем, она никогда не была особенно добрым человеком.) Он с опозданием осознал, что озвучил свою боль — когда одуряющий шок прошел, его горло сжалось и стало сухим, как после внезапного и особенно громкого крика. Он лежал так много минут, тяжело дыша, тело изо всех сил старалось прийти в себя, он молча умолял расслабиться свои напряженные мышцы. Покалывание жгучим жаром распространялось по нервам, вверх и вниз, по правому боку и груди. Он пока не осмеливался пытаться пошевелить своими новыми конечностями, лежа и стараясь оставаться как можно более неподвижным, чтобы минимизировать агонию. Наверное будет плохо, если он поспешит, он не хотел ещё больше боли, благодарю покорно. — Я категорически не рекомендую сегодня много двигаться. — Он наблюдал, как Пинако затягивает винт в локте. — Порт какое-то время будет болеть, нервные окончания ещё слишком свежие. Завтра ты начнешь реабилитацию, и я уверена, ты уже знаешь, что приятным это не будет. Я попрошу тебя пройти по двору кругов пять, утром и днем. Мы увеличим количество по мере продвижения. — Сколько времени это займёт? Пинако остановилась, внимательно на него посмотрела. — Сколько времени займет что, Эдвард? — Реабилитация. — Эдвард вернул ей прямой взгляд. — Ты куда-то спешишь, юноша? — тон старушки был предостерегающим и проницательным. — Реабилитация займет много времени. Взрослые мужчины… — Я был бы признателен, если бы ты перестала сравнивать меня с другими своими клиентами, бабушка, — вздохнул Эд. — Очевидно же, что я совсем не похож на них. — Он поерзал на кровати, медленно поднимаясь вверх, чтобы принять несколько вертикальное положение. — И нет, у меня нет крайнего срока, мне некуда спешить. Я никуда не уеду, бабушка. Я просто хочу знать, сколько времени это займет. Ты меня знаешь, я нетерпеливый. Эд знал о постоянных подозрениях Пинако по поводу предложения Роя Мустанга стать Государственным Алхимиком, и хотя он понимал её недоверие к посторонним (особенно к военным), тот факт, что она сомневалась в нём, не укладывался в голове. Она, как никто другой, должна знать, что он ни за что не покинет Ризенбург, не тогда, когда его мать нуждается в поддержке, а его брат так не проснулся. И даже после этого, даже после того, как их жизнь вернётся в несколько привычное русло он не уедет. У него не было причин уезжать. Исследования достаточно легко провести самостоятельно, он сможет обойтись своей алхимией и случайными поездками в Ист-Сити за книгами, может быть, даже в Дублис, чтобы позаимствовать некоторые идеи у своего учителя. Но он не собирался покидать свою семью, не тогда, когда он нужен. Тяжелый вздох это всё, что Пинако смогла ему ответить. Винри тихо предложила: — В среднем реабилитация может занять от шести месяцев до года. Может быть, ты сможешь управиться примерно за три или четыре, если будешь много работать. Но легко не будет. Криво ухмыльнувшись, Эд повторил свою прежнюю мысль: — Если я смог пережить своего учителя в Дублисе, я переживу и это. Не волнуйся. Она улыбнулась ему в ответ. Это и нравилось Эду в Винри. Она не задавала много вопросов и принимала жизнь такой, какой она есть. В каком-то смысле они хорошо гармонировали: Эд, с его тщательно хранимыми тайнами и Винри, с её готовностью позволять людям хранить свои секреты. — Хорошо, мы тогда пойдём готовить обед, — прибрав рабочий стол возле кровати, Пинако скрестила руки за спиной и пошла к двери. — Оставайся в постели, юноша. Твоему телу необходим отдых. Пойдём, Винри. Винри послушно последовала за ней, остановившись только тогда, когда Эд окликнул её: — Эй, Винри, как думаешь, сможешь принести мне карандаш и бумагу? Мне действительно надоело валяться без дела. — Конечно, но ты можешь писать левой? Не думаю, что ты сейчас сможешь контролировать правую руку. — Да, это не проблема. Мне пришлось научиться пока я был у Учителя. Она пожала плечами и вышла за дверь: — Я скоро вернусь. Только когда её спина скрылась в коридоре, Эд заметил, что Триша давно ушла. ~ Он мужественно пытался убедить себя, что такие вещи не должны причинять ему боль. Триша была просто сбита с толку, расстроена. В конце концов, Ал был почти мертв для остального мира. Но быть брошенным в таком состоянии, когда он страдал и мучился, было больно. Ему хотелось, чтобы она хотя бы осталась, просто присутствовала, как Рой Мустанг, даже если бы она смотрела только издалека, через дверь. Оставить его одного — слишком холодно с её стороны. Он никогда не видел эту сторону своей матери, грань и отражение её страха и неуверенности, достаточно сильную, чтобы подавить её врождённые сострадание и доброту. Он не мог отрицать, что на нём лежит огромная часть вины. В конце концов, он оттолкнул её, когда она пыталась утешить его во время операции, бросил её руки в обмен на руки Мустанга. Но он был в бреду, как он должен был быть рассудителен в такой момент — ему, черт возьми было больно, так больно, почему никто не мог понять — и неужели в силу этого факта он не мог быть прощен, хоть в этот раз? Вздохнув, он моргнул смотря в потолок. Солнце уже садилось, его желудок урчал к обеду. Пачка чистых страниц лежала на рабочем столе рядом с кроватью, карандаш сверху, диагонально, словно чтобы удерживать листы. Раньше он хотел что-то строчить, но боль слишком беспокоила его, чтобы сосредоточиться. По словам Пинако, нервы всё ещё были слишком свежими после операции и не желали работать должным образом. Но он устал лежать. Он устал бездействовать, когда так много нужно было сделать. Он подумал, не прибрался ли кто-нибудь в подвале. Кровь и мел должны остаться на месте, высыхая и покрываясь коркой, толстым коричневым слоем. А может, Пинако уже позаботилась об этом пока спал. В эти дни он спал слишком много. (круг — это проводник, и энергия течет внутри него) Он не знал когда успел закрыть глаза, но в темноте его разума вспышками заструилась кристально чистая информация, образы. Её так много, тонны и тонны, спрятанные там, ожидающие быть использованными. И он слышит голос. (вся материя существует в нескончаемом потоке, и мы всего лишь крошечные индивидуумы на его пути) Действительно ли это голос? Возможно, это были просто слова, и он был тем, кто их озвучивал. Ему не узнать наверняка. Всё, что он знал, эта штука в его голове, чем бы она ни была, давала ему бесконечное количество вещей для размышлений, бесконечные факты, на которых можно строить теории и проводить исследования. (поток энергии безграничен, бесконечен, и в каждом человеке дремлет потенциал обуздать поток) Это не очень способствовало общению, этот постоянный поток информации. В случайное время он получал изображения и выходил из строя, вызывая ещё большее беспокойство со стороны Пинако. Она уже достаточно боялась любого ущерба, который могла причинить боль от операции. Это становилось довольно утомительно, снова и снова уверять и заверять её, что с ним все в порядке. (стоимость определяется-) Остановился. (Врата-) Снова остановился. Эд нахмурился. Почему оно ничего не говорит мне о Вратах? Он попробовал ещё раз, но поток прекратился, как будто вода ударилась о твердую плотину. Тихо проклиная себя, он раздраженно стиснул зубы и заерзал в постели. Его пальцы — новые металлические — сжались в кулак, и хотя он не чувствовал как они врезаются в кожу, он знал силу стоящую за этим. Эти конечности обладали невероятной силой, с ними нужно было быть осторожным. (Врата-) Остановка. Черт возьми. Вздохнув, он откинулся на подушку, наблюдая, как тени в его комнате удлиняются по мере того, как солнце садится за горизонт. Это было бесполезно. Всё, что было в его голове, отказывало ему в каких-либо знаниях о существовании Врат. Что, конечно, в истинной природе научного ума, заставило его задуматься ещё больше. Чем именно были Врата? Кто их создал? Была ли вообще сущность, способная создать что-то настолько мощное? Как они работали? В чём заключалась их работа? Неужели это калькулятор эквивалентности? Как рассчитывалась эквивалентность? Каковы были её стандарты, её количественные показатели? Как их открыть, ничего не потеряв? Был ли способ открыть их снова? — …вард! Он испуганно вздрогнул и нахмурился, глядя на расстроенную Винри. — Ты снова выпал из реальности! Ты уверен, что твоя толстая черепушка в порядке? — фыркнула она, скрестив руки на груди. — Я в порядке. Вы с бабушкой слишком сильно переживаете. Он сел, слегка вздрогнув, и скинул ноги — их две, две, снова две — с края кровати. — Ужин уже готов? — Да, обжора, — она помогла ему удержаться на ногах, когда он встал, не привыкший к новой конечности. Она заметила пустую пачку бумаги и нахмурилась: — В конце концов, ты же ничего не написал. Не могу поверить, что ты попросил меня раздобыть всю эту бумагу зазря. — Я собираюсь использовать всё это. Просто сейчас у меня столько всего в голове, о стольком нужно подумать и я не знаю с чего начать, — он снова вздохнул, его плечи опустились, когда он оперся на костыль пытаясь удержаться на ногах делая первые несколько шагов. К моменту когда он достиг двери тот уже валялся на полу, брошенный. — Составь таблицу, — внезапно сказала она. Он повернулся. — Что? — Составьте таблицу того, что ты знаешь, того, что ты хочешь узнать и того, что ты знаешь, что не знаешь. И так ты найдешь вещи о которых ты не задумывался, что не знаешь. — Она улыбнулась ему легко и комфортно. — Я так делаю когда не уверена есть ли у мня все детали или какой базовый дизайн выбрать. И прежде чем она успела закончить свою несколько запутывающую словесную конструкцию его мысли заметались одна к другой, складывая столбики и списки, скрещиваясь между собой. Бормоча себе под нос Эд бросился к столу, следуя её совету, и начал рисовать таблицу, заполняя её левой рукой. — Ой! Не сейчас! Сначала ужин! Но он уже не слышал её, не мог выбраться из своеобразного транса, пока она не ударила его по голове, не вытащила из комнаты и не усадила за обеденный стол. Однако он всё равно успел прихватить с собой бумагу и карандаш и на протяжении ужина был тих, поглощен своим делом и успешно работал. Он не замечал окружающих и мрачного взгляда в глазах Триши.~
Полторы недели и Ал наконец проснулся. Как ни странно, он проснулся, когда Триша ушла на рынок с Пинако, чтобы пополнить запасы еды. Никто из них не покидал дом в течение нескольких дней, и кладовая была легко опустошена из-за ненасытного и постоянно растущего аппетита Эда. Было почти невероятно, сколько его крошечное тело могло поглощать и превращать в энергию, в последнее время даже больше обычного. Винри постоянно жаловалась на то, что ему приходится готовить слишком много еды, и постоянно спрашивала его, куда он девает всё, что съел. Он возмущенно отвечал ей, что сжигает калории, используя свой мозг для напряженной умственной работы, в отличие от неё. Эд проходил мимо окна комнаты Ала, тренируя свои новые конечности, несмотря на (теперь уже значительно уменьшившуюся) боль, когда Ал неуверенно прохрипел: — Брат? — и Эд от удивления чуть не повалился на землю. Вскочив он моментально позабыл о каком-либо подобии достоинства и с максимальной доступной ему скоростью пролез через окно, попадая в комнату, что заставило его порты ломить и болеть, но это не важно, нисколечко. Он бросился к кровати Ала, проверяя руками младшего брата, как будто убеждая себя, что да, Ал здесь, живой. — Ты в порядке? — с придыханием спросил он. — Как ты себя чувствуешь? У тебя что-то болит? Тебе что-то нужно? Ты… — Слишком быстро, — закашлялся Ал, слегка повернувшись в сторону. — Ты слишком быстро говоришь, Эд. Эд зажмурился, но полностью замолчал только на две секунды, его непослушные руки уже терли спину Ала, прежде чем он успел им приказать. Он помог своему брату встать, дал ему глоток воды и накинул одеяло на его чуть более тонкие, хрупкие плечи. — Ты в порядке? — повторил он, и Ал слабо улыбнулся. — Я в порядке, только немного… дезориентирован. Сидя у кровати, Эд крепко держал своего младшего брата за руку. Облегчение, которое он чувствовал в своей груди, было абсурдным в своей силе, но он не сделал ничего, чтобы скрыть его. Теперь он мог быть таким открытым только с Алом. Он мог доверить Алу хранить все свои секреты, Ал понимает его причины, знает, через что он проходит. Они всегда были вместе, а значит они так же будут вместе и в этом. — …Мама? Голос Ала был тихим и испуганным. Эд мог посочувствовать. — Она в порядке. Жива, совершенно здорова. — Он замолчал. Он знал, что Винри должна быть в мастерской, убирать там беспорядок, но нельзя знать наверняка. Триша или Пинако могли подкрасться к ним в любой момент. Его брат смотрел на него, ничего не понимая, несколько мгновений молчал, а затем выдохнул: — Н-но как… как? Эд пожал плечами. — Каким-то образом мне удалось. Еще одна пауза молчания, нежными пальцами Ал поднял его новую металлическую руку и развернул её, внимательно изучая. — …Ты потерял руку, — пробормотал Ал, — оно забрало твою руку. Эд вздрогнул. — Ты видел это. Ты тоже это видел. — Взяв Ала за запястье, он настойчиво спросил: — Что ты помнишь? Расскажи мне всё, что помнишь. — На самом деле не так уж и много. — Ал потер затылок, показатель того, что он не знает что делать или говорить. — Я помню только белый свет. Большие двери. Голос… — Тц, — Эд задумчиво закусил губу. — Брат, что это было? Ты… знаешь, что это было? — Я сам ещё ничего толком не понял. Просто знаю, что это какой-то… источник энергии? Канал? Поток? Я не знаю, — и он прозвучал так, будто сейчас заскулит, что он внутренне и делал, но быстро подобрался, заставляя вести себя более взросло. — Думаю, оно решает эквивалентность. Ну, знаешь, рассчитывает, что сколько стоит. — Но это… как? Я имею ввиду… какие стандарты? — В точку, — проворчал Эд себе под нос, оперившись локтями об колени. Его нога больше не болела. Простое присутствие бодрствующего и понимающего Альфонса, казалось, уменьшало его боль в разы. — Мне нужно поторопиться и привыкнуть к этим конечностям, чтобы снова начать исследования. Некоторое время они оба притихли, наблюдая через окно, как высокое дерево во дворе покачивается. У Эда было множество вещей, которые нужно было объяснить своему брату, и целый список фактов, которые ему нужно было сообщить Алу, чтобы их сокрытие выглядело достоверным. Однако он понятия не имел, с чего начать. ой, да пошло оно всё Он решил не ломать комедию и перешёл сразу к сути. — Послушай, Ал, мама ничего не знает, — он звучал отчаянно и панически даже для самого себя. — Она не знает, что умерла. Она не знает, она не понимает, что мы… что я сделал. Она не понимает, что случилось со мной, что случилось с тобой… она… она как бы злится на меня прямо сейчас, потому что я ничего ей не рассказываю. Ал уставился на него внимательными глазами, и на мгновение Эд подумал, что сейчас Ал осудит его за ложь их собственной матери, но затем он понимающе кивнул. — Думаю, в этом есть смысл, — вздохнул Ал. Он снова схватил стакан с водой, его горло хрипит от сухости и неиспользования. Его рука дрожала, держа стакан. Эд уверен, что сейчас он жутко голоден, прошло больше недели с тех пор, как он ел нормальную пищу. — Будет лучше, если она не узнает. — Совершенно верно, — Эд был так рад, что теперь есть кто-то, кто его понимает. Последние несколько дней он отчаянно нуждался в ком-нибудь, с кем можно было бы поговорить, так сильно, что почти скучал по Сволочи. — Наша легенда гласит: мама потеряла сознание от болезни, мы запаниковали. Мы пытались исцелить её с помощью лечебной алхимии, которую мы узнали из книг Гогенхэйма и во время обучения с Учителем. Я готовил лекарство и в процессе потерял руку и ногу, ты пытался влить его в её кровоток вместе с собственной кровью, но переборщил и впал в шок. — Ты потерял и ногу тоже?! И, видимо, он все-таки не заметил этого. Эд поднял автоматический протез, чтобы дать Алу посмотреть. В его взгляде читался ужас вперемешку с восхищением. — Как? Почему? Эд открыл было рот, чтобы объяснить, но услышал легкий лязг из кухни. Он закусил губу и вместо этого сказал: — Долгая история, я расскажу тебе позже… — Альфонс! Оба мальчика обернулись к двери, где стояла удивленная Триша. Она ворвалась в комнату, протолкнулась мимо Эда и обняла младшего сына, со слезами на глазах гладя Ала по спине, проводя рукой по щекам и прижимая к себе. — Доброе утро, мама, — робко и поражённо улыбнулся Ал, глядя на неё с обожанием. Триша подавила радостный смех и снова нежно обняла его, наклоняя вперед, ближе к себе. Через плечо Триши Ал взглянул на Эда с искренним трепетом, прижимая к себе мать. Эд просто одарил его обычной лукавой ухмылкой, откинувшись на спинку стула. Он заметил: — Я же говорил, что с ним всё будет в порядке, мам. Триша ничего не ответила. Фактически, Триша вела себя так, как будто и вовсе не слышала, чтобы он говорил. Она отстранилась всё ещё держа лицо младшего сына в ладонях. — Как ты себя чувствуешь? Ты хорошо себя чувствуешь? Хочешь кушать? Ой, ты, должно быть, голоден, мой бедный, ты же несколько дней ничего не ел! Она суетилась, снимая одеяло, которое Эд накинул на плечи Ала, а после возвращая его на месте, укутывая его плотнее, словно пытаясь закрепить Ала на месте. Она снова наполнила теперь уже пустой стакан воды, настояла, чтобы Ал сделал глоток, и не отрывала глаза от своего проснувшегося сына. Эд встал и пробормотал неловко: — Я пойду помогу с обедом. — Бросив Алу извиняющийся взгляд, он удалился со сцены и направился к двери, где стояла Пинако, наблюдая, как Триша суетится над сыном. — Будь терпелив с ней, Эдвард, — сказала старушка, когда он проходил мимо неё. — Она в замешательстве. Она придёт в себя. Эдвард на мгновение остановился, на губы наползла невеселая улыбка и сказал: — Ага. Знаю. Я всё понимаю. Он поплелся по коридору на кухню, где Винри весело лязгала тарелками, готовя обед. В отчаянии он попытался выбросить из головы то, как резко Триша оттолкнула его пробираясь к Алу, у него почти получилось. По крайней мере, когда он свернул за угол, то уже приготовил обычную улыбку для Винри, она была ненастоящей, но достаточно широкой, чтобы сбить всех с толку. Он справится с этим — это его наказание за нарушение табу. Он обязан с этим справится ведь это правильно. На данный момент мама сердится на него, может, немого боится, но скоро всё пройдёт. Пока она не ненавидит его, всё в порядке, он сможет вынести её безмолвное обращение с ним. Потому что скоро, скоро всё это пройдет.~
После пробуждения Ала дни пролетели как в тумане. Его младший брат снова был на ногах, гулял и помогал по хозяйству, хотя Триша запрещала ему напрягаться и поднимать что-то мало мальски тяжелое. Ал только счастливо улыбался, когда она суетилась. Когда дело касается общения с людьми, да и вообще людей, Ал в разы лучше него. По своей природе Ал был гораздо более социальным нежели Эд когда-либо мог стать, и поэтому никто не виноват, что в течение следующих нескольких дней Эд был предоставлен самому себе, практически незамеченный и на заднем плане, за исключением тех случаев, когда он отвечал на какую-то добрую насмешку Винри. Эд молчал, позволяя Трише делать то, что она хочет, давая ей уверенность в том, что с Алом всё будет в порядке, чтобы она поняла, увидела, что в конце концов всё снова уляжется, и они смогут вернуться к своему прежнему образу жизни. Правда, у него были довольно большие проблемы с тем, чтобы побыть наедине со своим братом, ему не хватало времени, чтобы изложить ему ту скудную теорию, что у него есть о Вратах и о том, что с ними произошло. Пинако очень помогала в этом отношении, она снова повела Тришу на рынок, чтобы купить те вещи, которые они не приобрели в прошлый раз так как не смогли бы всё унести. Совершенно оправданно, интерес Ала привлекли теории Эда и вскоре они оба снова начали копаться в книгах, ища хоть какие-то нюансы касающиеся Врат, сущности (~
Свет полосами солнечных лучей струился через окно, проливаясь и прорезая полумрак его спальни. Его пол был завален книгами и заметками, а его кровать — бардак, виной которому бессонные беспокойные ночи. Это единственное место, в которое Триша теперь никогда не заходила, и поэтому он спрятал все книги по алхимии в сундук у изножья своей кровати. Сундук, который он поднял из подвала (совершенно чистого от мела и крови), и книги, которые он забрал из кабинета и библиотеки Гогенхэйма. Он боялся её страха — и да, он полностью отдавал себе отчет в том, насколько это абсурдно звучит, — потому что не знал, как далеко она может зайти, чтобы прогнать причину своих беспокойств. Возможно, он просто параноик, но ему уже всё равно. Книги — дневники и заметки Гогенхэйма — были слишком драгоценны, чтобы ими рисковать. Она могла взять их в любое время и сжечь, если бы он оставил их в легком доступе в кабинете, это глупая трата хороших ресурсов. Но во всяком случае, он прекрасно знал как предупредить наносимый удар. Он узнал множество вещей от Учителя — вот одна из них. Теперь он держал свои драгоценности под рукой, на виду, но только почти. Беспорядок в его комнате служил, чтобы скрыть его важные записи и особенные журналы, в которых Гогенхэйм рисовал бесчисленное множество великолепных, замысловатых и столь же непонятных кругов. Он закончил читать уже половину из них (их было двенадцать, Гогенхэйм оставил их в доме, но держал под замком) и вдруг на одной из страниц наткнулся на крошечный набросок — упрощенный Уроборос, змея, пожирающая собственный хвост. Змея поедала собственную плоть, чтобы нарастить новую, убивала себя чтобы возродиться. Эд моргнул, качая головой. Круг бесконечен, жизнь в нём ведет к смерти, а смерть к жизни и нет этому конца и края. Ему это напомнило принцип Изуми: «Всё — это одно, а одно — это всё.» Истина вселенной, заключенная в такие короткие, почти несущественные слова. Закрыв глаза, он откинулся на кровати и положил дневник себе на грудь. Мысленно он представил себе дракона, змею, извивающуюся вокруг себя и кусающую свой хвост. Понятно почему она была символом бессмертия, ведь на деле змея не умирала, нет, она возрождалась вновь и вновь, в нескончаемом потоке энергии. (круг — это проводник, и энергия течет внутри него) Он резко выпрямился. — Круг — это проводник, и энергия течет внутри него, — он посмотрел на свои ладони, одна из плоти и крови, вторая лишь неживой метал. — Всякая материя существует в нескончаемом потоке. Скинув ноги с края кровати, напряжение написано на лице, он медленно соединил ладони, пока они не встретились в тихом хлопке. (искра) Он это ощутил. Он ощутил этот прилив энергии даже через автоброню, даже через бесчувственный металл. Он слышно сглотнул и моргнул, образ, круг мелькнул в его голове. Он отпустил руки на пол и коснулся клочка бумаги... (трескискра) ... в спешке энергия прошла по рукам, скомканная бумага превратилась в идеально сложенного бумажного журавлика. С сомнением, он уставился на свои руки. А потом на бумажного журавлика. А потом снова на руки. — Черт. Меня. Побери. Ошеломленный и неверующий, он бросился к дневнику и пролистал его страницы, нашел страницу, на которой остановился, и снова взглянул на набросок. На этот раз вещь в его голове была готова к сотрудничеству, она показала ему вспышки старых версий Уробороса и, в отличие от ненадежных человеческих воспоминаний, эти вспышки оставались выжженными на его сетчатке в течение длительного периода времени. Он схватил карандаш с прикроватной тумбочки, схватил с пола обрывок бумаги и начал непрерывно набрасывать предыдущую версию Уробороса, а затем и ту, которая была до этого, и вскоре он зарисовал круг до конца, полноценную, древнюю версию. Он уставился на лист бумаги и приложил его к записям Гогенхэйма, его глаза лихорадочно скользили взад и вперед по линии кругов, становившихся всё более замысловатыми и древними. У него был шаблон, сценарий и две сигилы, относящиеся к направлению энергии, всё это каким-то образом сгущалось по мере развития круга и, в конце концов, исчезало. Действительно, для нетренированного глаза простая форма Уробороса была не более чем символом бесконечности, вечности и целостности, но в древние века у неё было другое применение. И он знал — он просто знал — что, если он сможет это расшифровать, то сможет понять, что он только что сделал. Но сначала ему нужно было сделать это снова и понаблюдать. С нетерпением, словно ребёнок получивший новую игрушку, он перебрался чуть ближе к двери и остановился, развернулся и сложил все двенадцать дневников, полных не расшифрованных кругов, обратно в сундук, вместе с его рисунком Уробороса. Он запер комнату, а после вылетел, вниз по лестнице, через кухню, прямиком на задний двор. Он стоял там, перекатываясь на каблуках, ища что преобразовать, впервые за всё время чувствуя живым и целым, к черту иронию. У стены лежали дрова запасенные на зиму. Пока ещё лето и они не скоро понадобятся, так что не должно быть проблем если он возьмет одно или два полена, чтобы поиграть. Подойдя к сложенной пирамидке он хлопнул в ладоши, представил себе круг и коснулся рукой верхнего куска дерева. Плавно, с треском и искрами бело-голубого света, полено превратилось в деревянную игрушку-солдатика. — Великолепно. Он усмехнулся про себя, взял деревянную игрушку и бросился к крану на заднем дворе. Поставив кусок дерева на землю, он направил воду и позволил ей течь и намочить землю, пока не образовался небольшой бассейн. Затем он хлопнул в ладоши — снова круг в его мысленном взоре — и коснулся верхней части куска дерева. И медленно из вершины проклюнулся древесный росток, после, небольшой кусочек зелени, а затем полноценный лист и так пока кусок дерево полностью не преобразился в листовой побег среднего размера, укоренившийся во влажной земле. — Это работает и с реакцией ускорения, — затаив дыхание, золотые глаза блестели особенно ярко от восхищения, Эд любовался созданным им крошечным деревом. Он улыбнулся и сел на землю. Снова сложил руки и коснулся крошечной лужицы воды прямо под краном, и она замерзла, превратилась в цветок изо льда. — Что это ты делаешь?! Шокированный внезапным криком, он испуганно вздрогнул и взглянул на свою мать — свою очень злую мать. Его дыхание перехватило, слова замерли где-то в горле когда он увидел огонь, пылающий в её глазах, такой как и у Ала, когда он чувствовал что-то особенно сильно. Обычно их огонь был тихий и теплый, но если его раздразнить, он мог жечь брызгать агрессией в точности как и сам Эд. — М-мама, я… я просто… — Больше никогда не смей практиковать эту ненавистную вещь в моем присутствии, Эдвард! — прошипела она, сузив глаза и сжав губы от гнева, страха и, Эд отпрянул, ненависти. — Я не хочу, чтобы ты когда-либо снова использовал эту свою алхимию в этом доме, ты слышишь меня, молодой человек? Эд не мог поверить в то, что слышал. Неужели это его мать, мать, которая так любила алхимию? — Это не принесло ничего хорошего этой семье, вообще ничего, — её руки дрогнули словно она хотела сделать что-то, она выпрямилась, пытаясь обуздать свои эмоции и была близка к провалу. Глаза Эда уловили напряженность её спины и шеи. Она боялась. Его. Его мать боялась его. — Альфонс поедет со мной в город. Я отвезу его в клинику на обследование, — заявила Триша, прежде чем повернуться к нему спиной. — Я хочу, чтобы ты убрал всё это, прежде чем мы вернёмся. Она даже не удостоила его взглядом на прощание, снова исчезнув в доме оставив Эда, потерявшего дар речи, в тишине у капающего крана. Он изо всех сил пытался оправдать Тришу перед собой. Он сравнивал её, которую он видел сейчас с нежной любящей матерью, которую знал. Он изо всех сил пытался убедить себя, что она все ещё очень запуталась, просто сбита с толку и не знает, о чём говорит. Разве она виновата? Он ничего ей не рассказал. Она ничего не знала. Ни слова об алхимии, о науке его крови, о Гогенхэйме, о нём, её собственном сыне — она ничего не знала о том, как эта наука спасла её, воскресила из мертвых. О, она, вероятно, была очень потрясена, когда проснулась, обнаружив, что оба её сына недееспособны. Затянувшееся состояние Ала не развеяло её сомнения и страхи. Но было ли справедливо презирать алхимию только из-за этого? Это вообще нормально? На мгновение Эда охватил застойный страх... что, если он не вернул её целиком и полностью? Что, если смерть и Врата как-то повлияли на неё? Потому что, разумеется, конечность не может стоить целой души… (она цела, её вернули целой, цена была выплачена, и душа вернулась), … но Знание сказало ему, что он преуспел. Вещь в его голове успокаивала его — и это казалось правильным. Кроме того, он вообще не думал, что провал был возможен. Все было идеально — ну, ладно, не всё, поскольку он потерял две конечности, — но в целом результаты трансмутации были далеко за пределами образцовых. Что оставило только одно объяснение её презрению: она действительно чувствовала его. Эд не хотел в это верить. Он не хотел в это верить, потому что это была его мама, его любимая мама, а не какая-то незнакомка, она не могла ненавидеть его, она просто не могла… но она ненавидит, ты видел её глаза, она тебя ненавидит …и он не мог отрицать этого сейчас, нет, потому что он видел её глаза. Она с крайним отвращением смотрела на маленькое деревце и замороженный цветок, и она назвала алхимию «ненавистной вещью» — и, поскольку алхимия была его неотделимой, неразделимой частью. (Черт, в каком-то смысле алхимия теперь и была им, самим его существом.) А это просто значит, что она ненавидит и его тоже. Она ненавидит и меня. А что Учитель говорит о ненависти? Люди боятся что-то прежде чем это ненавидеть. Что ж, она боится его алхимии. Она боится его. Следовательно, используя совершенно логические рассуждения, можно было бы с уверенностью заключить, что да, она его ненавидит. Она ненавидит и меня. Осознание этого ударило сильнее, чем если бы в него въехал поезд на полной скорости. Вот только вместо надрывного от боли крика своих нервов, он чувствовал лишь онемение и позыв к рвоте. Его вырвало. Наклонившись к крану, он распрощался с последним приемом пищи, но кислота в его горле и во рту была ничем по сравнению с жалящей болью в глазах. Он потерял мать, он едва не убил своего брата, он потерял две конечности, но ничто из этого не заставило его плакать. Однако это- Возможно, подумал он, это плата. Я потерял только две конечности за души матери и брата, но, в конце концов, мы больше никогда не сможем стать семьей. И это моя плата за нарушение табу. Вещь в его голове оставалась мертвенно-тихой. Он по-прежнему стоял сгорбившись у крана опираясь дрожащими руками на раковину крана, слезы ручьями текли по щекам, пока вдруг не остановились и не высохли, оставляя за собой соленые дорожки на коже, невидимые, прямо как и пятно, что навсегда оставила на его душе и сердце ненависть матери. А затем во вспышке осознания, в приступе связности среди своей беспорядочной эмоциональности он понял: Я не могу здесь оставаться. Его позвоночник напрягся. Я не могу оставаться здесь, если мама меня ненавидит. Если я не могу практиковать алхимию. Я не могу без алхимии, не могу. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть родной город, покинуть семью, вызвала в его груди пронизывающую печаль, ощущение будто он никогда не сможет снова дышать полной грудью, и это чувство оказалось настолько сильным, что накатило волной, заставила его захлебнуться. В глазах снова защипало, только на этот раз он закрыл их и запрокинул голову, желая, чтобы слёзы остановились и исчезли. Его… его мать больше не хочет его видеть, а значит ему нельзя здесь оставаться. Он должен уйти сейчас и не возвращаться. Он оставит записку Алу — да, именно так — и уедет. Торопливо, почти в необъяснимой панике, он повернул кран, умылся и трижды промыл рот, затем хлопнул в ладони и вернул дерево в изначальную форму сухого полена, ледяной цветок испарил в туман. Затем он ворвался в дом, побежал в ванную и почистил зубы. Он вошел в свою комнату и начал хлопать в ладоши, скрепляя клочки разбросанной бумаги в самодельные буклеты и запихивая их все в маленький чемоданчик. Когда вся бумага была сложена, он начал перебирать книги, чтобы решить, какие взять, а какие оставить. В конце концов, он решил взять с собой только особо отмеченные книги Гогенхэйма и двенадцать журналов, оставив позади основные книги, в которых он действительно больше не нуждался. Его одежда — то немногое, что он возьмет — поместилась в большой рюкзак, и… И это всё. Он огляделся вокруг, посмотрел на комнату в которой провёл детство, теперь убранную от разбросанной бумаги. Кровать все еще была в беспорядке — несколькими размеренными движениями он поправил простыни. Книги сложил аккуратными стопками на столе, и после он схватил листок бумаги, застрявший между страницами одной из книг. Небольшая записка Алу — извинения и короткое объяснение — и оставил её на столе, придавленной камнем, который он начал использовать в качестве пресс папье тех пор, как научился читать и писать. Закусив губу, он повесил рюкзак на плечо, взял сундук и, не оглядываясь, закрыл за собой дверь. Глубокий вдох. Мне пора идти. Мне нужно идти. Да, он уедет и сядет на первый поезд отсюда, и он поедет в… Что ж. Мне некуда идти. Он стоял, тупо глядя на противоположную стену. Дублис был одним из вариантов... он вздрогнул. На самом деле, нет, Дублис не вариант вообще. Учитель будет задавать вопросы и у него не будет другого выбора, кроме как ответить ей. В отличие от Триши, она разбиралась в алхимии и сразу же узнает о нарушенном им табу. Она будет недовольна, мягко говоря. Он снова вздрогнул, на этот раз сильнее. Недовольная Изуми была не очень приятной Изуми. И сейчас… он не уверен, что у него хватит сил выдержать её гнев. Что-то в подсознании шептало ему, что он на грани. Так что у него не было выбора. Он больше никого не знал, он не был нигде, кроме Дублиса и Ризенбурга. Даже в соседние города и поселки, ведь у них никогда не было необходимости путешествовать, а постоянные поездки не были роскошью, которую они могли себе позволить. В конце концов, Триша была по праву и уважению матерью-одиночкой, которая содержала двоих мальчиков. Было удивительно, как они вообще жили в таком благополучии. Конечно, это было бы невозможно, если бы они жили в мегаполисе, таком как Централ, или даже в одном из управляющих городов-сателлитов, таких как Ист-Сити или Саус-Сити. «Но если когда-нибудь будешь в Централе свяжись со мной. Я с радостью протяну тебе руку помощи.» Эд моргнул. Что ж, Сволочь в Централе. И снова моргнул. Его рука сжалась вокруг ручки сундука. У него не было другого выбора. Он больше никого не знал. Ему не придётся оставаться надолго, ему просто нужна была отправная точка, вот и всё. Он никогда бы и не подумал о том, чтобы навязывать себя Сволочи, а зависеть от благотворительности... нет. Никогда. Он снова сделал глубокий, успокаивающий вдох — его настоящая рука всё ещё дрожала на ремешке рюкзака. Он не хотел уходить, он был напуган, черт побери, он имел право бояться. Ему было одиннадцать лет, и он уезжал из дома. Оставлял свой дом. Эта мысль поразила его с такой силой, что у него гулко застучало сердце. Закрыв глаза, он прислонился головой к стене и произнес про себя: — Я могу это сделать. Я должен это сделать. Я могу это сделать. Затаив дыхание, он надел рюкзак и потащил сундук вниз по лестнице. У двери он взял свою самую крепкую, лучшую пару туфель и поплелся из дома, унося с собой всю интеллектуальную собственность, на которую он имел право и ничего особенного, кроме него самого. Он снова посмотрел на белое строение и с десятка шагов наблюдал, как свет играет на карнизе дома. Это был дом его детства — он покидал его. Мог ли он действительно оставить его позади? Когда они были детьми, лет трех или четырех, они с Алом играли в игру «кто дальше всех». Они старались убежать от дома как можно дальше, не боясь, и тот, кто первым останавливался и возвращался к матери, проигрывал. Ал всегда побеждал. И это было невероятно неловко, но ведь всё бывает впервые, верно? Эд повернулся спиной и пошел. На этот раз он победит.