Сжимаю рукоять горячо. Обнажаю меч, но уже не помню, для чего давно.
На Себастьяне бессонная ночь не отразилась ровным счетом никак. Он сидит на том же кресле. Единственное, что изменилось в ставшем привычным для Сиэля ландшафте, так это портсигар и пепельница на журнальном столике. Впрочем, почти всю ночь Себастьян простоял у окна вместе с сигаретой, его смольные волосы сливались с темнотой комнаты, а бледная кожа почти что фосфоресцировала. Ночь — время откровения и честных взглядов в глаза, когда только яркие радужки выделяются на фоне непроглядной черноты. Сиэль давно не смотрел кому-то в глаза настолько долго. Сиэль вообще с кем-то настолько долго не разговаривал. Не сказать, что Сиэлю не понравилось. Было сыграно три партии. Два пата и один проигрыш Себастьяна. Покоряется или фокусничает? Он мог бы сойти за бывалого иллюзиониста. Или профессионального картежника. Сиэль посмотрел бы на игру в покер. На то, как чьи-то ловкие пальцы проделывают флориш раз за разом, или за тем, как умелые руки тасуют карты. В картах было что-то непостижимое и маловероятное. Карты притягивали своей неожиданностью и неукротимостью. Они поддавались далеко не каждому. Но Себастьяну Михаэлису бы поддались, ведь он… он непременно был бы джокером. Все и ничто одновременно. Масса крови, мяса и мышц. Пешка, джокер и чернь его волос. Поразительно многогранен. Может ассимилироваться с любой предложенной маской и так же умело её снять, чтобы принять новую. Но вот незадача: где настоящий Себастьян Михаэлис? Сиэль следит за тем, как Себастьян наконец застегивает верхние пуговицы рубашки и поправляет жилет, за которым недавно отлучался в свою комнату. Этот предмет гардероба выглядел на нем ужасно сковывающе и нелаконично, насколько вообще вещь может плохо выглядеть на человеке с его внешностью. Но, конечно, этикет в первую очередь. — Врач прибудет через, — Михаэлис оглядывается на часы, — четверть часа. Он опускается на край кровати, где сидит Сиэль, наплевав на все правила пресловутого этикета, и оглядывает тонкие ноги, безвольно лежащие на одеяле. Сиэль замечает его взгляд и изгибает губы в уставшей усмешке. Он, безусловно, выглядел немного потрепанно. Под глазами проступили круги, и лицо слегка отекло. — За ночь ещё не насмотрелся? — В темноте много чего не разглядишь. — Да неужели? Реплики звучали неестественно, принужденно и устало; словно ненужный плюш, они были призваны заполнить пустоту в пространстве, которое неожиданно показалось Сиэлю столь ирреальным, что он не удивился бы, окажись они актерами нелепого моралите в театре, имеющем форму плюшевого кролика. Напряжение в комнате почти осязаемо и, кажется, оно вот-вот начнет искриться. Тьма приняла образ чего-то антропоморфного и учтиво тихо сидела на втором кресле по правую сторону от журнального столика. Она была третьим, вечно молчащим, но оттого не менее важным участником разговора. Михаэлис глубоко вздыхает, будто бы готовиться к финальному рывку. — Теперь, полагаю, будем говорить на чистоту, — Себастьян поднимает взгляд и встречается с горящими синими радужками, которые давно его рассматривают. Тон Михаэлиса звучит совершенно безапелляционно, он ставит Сиэля перед выбором: либо ему дают ответы, либо он уходит. Сиэль уже знал, что рассказать придется. Он только отсрочил этот момент своими отговорками. У него на кубике шестерка. Такой шанс не упускают. — Нам с Самюэлем было двенадцать, когда под рождество в наш дом ворвались сектанты. Поместье подожгли, нас разделили с родителями и похитили до того, как оте… Винсент успел что-либо предпринять. Охрана была успешно устранена. Бежать было некуда. Нас, конечно же, не составило труда связать и поместить в телегу, которая отвезла нас в тот злополучный особняк на краю Англии. Им владел барон Кельвин, человек, который ничем не гнушался ради достижения непостижимой ему красоты. Самый ярый поклонник Оскара Уайльда, слышал о таком? Эстетика, красота и наружность — центр жизни, ядро. Он готов был продать душу Дьяволу за свой идеал красоты. И все те дети, которые были там вместе с нами, стали неотъемлемой частью ритуала по призыву. С нами обращались, конечно, не лучшим образом. Кормили нечасто. Били. Насиловали. Я был слаб и до этого, Себастьян. От матери мне досталась астма и слабое здоровье. Я выжил только благодаря Самюэлю и жажде жить. Паразит, не иначе. — Люди вообще любят паразитировать, — он стряхивает пепел с сигареты в окно, волосы Сиэля ласкает легкий порыв ветра. Глаза Себастьяна смотрят с ещё большим интересом, чем прежде. Он следит за повествованием внимательно, хочет вникнуть в каждую деталь. Сиэль облизывает внезапно пересохшие губы и откидывает голову немного назад. Их покой стуком в дверь нарушает Рейчел, которая решил анепременно присутствовать при ежемесячном осмотре своего сына. Она единственная в этом доме, кому на самом деле не все равно на Сиэля. Помимо Себастьяна, конечно. Но интерес у них явно разного рода. Сиэль готов поклясться, что она была удивлена, когда Себастьян открыл ей дверь. Подтверждением тому служит немного сконфуженное: — Доброе утро, а… вы уже здесь. — Как видите. Они занимают оба кресла по правую сторону от кровати, Себастьян садится на свое место столь легко и не глядя, что Рейчел невольно обращает на это внимание. В Себастьяне ни капли привычного обоняния и превосходства в голосе, он холоден весь и не собирается это скрывать. Ему идет. Сиэль здоровается с матерью, перебрасывается парой пустых фраз, — всё ради этикета, — и они снова замолкают. Сиэль ненавидит сидеть без дела и без возможности чем-то себя занять. Брать в руки книгу бесполезно: врач наведается с минуты на минуту, а поговорить с кем-то нет никакой возможности. Он всеми фибрами души ненавидит этот уничижительный самостоятельно придуманный образ, который спасает его многие годы. Он обязательно его сбросит, покидая это место навсегда. Сиэль уничтожит этот образ и не оставит от него и кусочка. Он отказывался срастаться с этой своей личностью, ещё более беспомощной, чем его настоящая, хотя, кажется, куда уж больше. Он комкает в руках одеяло и нервно проводит языком по губам. Ожидание — самое мерзкое состояние в природе. Состояние, которое не подразумевает действие, значит, почти равно бездействию. Просто жутко томительно. Сиэль еле справляется с подступающей к голосу дрожью. Себастьян смотрит на него выжидающе, он не приемлет малейшего проявления слабости. Себастьян ждет, когда Сиэль отречется, Себастьян в глубине души не уверен в серьезности намерений Сиэля, он только и ждет момента, чтобы сожрать и убедиться в своей правоте. Если Сиэль окажется сильнее, то заполучит Себастьяна Михаэлиса окончательно. Когти вопьются в эту фосфоресцирующую кожу и присвоят её себе полностью и безраздельно. Не дать чувствам захватить разум. Сохранить ледяной голос и равнодушный взгляд. Не дать и повода для сомнений в нем. Помнить о том, что здесь он не умрет. Помнить о том, что Себастьян его последняя и единственная надежда. Ухватиться за него мертвенно цепко и жизненно необходимо. Сиэль сосредотачивается на глазах напротив. Смотрит неотрывно. — Мы могли бы сбежать, если бы я выстрелил в их предводителя. Его звали Артур, Артур Уордсмит. Я был с ним знаком. Мещанин, офтальмолог и человек, который меня заметил, — Сиэль заставляет губы расплыться в презрительной усмешке в к самому себе для усиления образа. — Он был частым гостем в поместье. У матери были постоянные проблемы с глазами. Он играл со мной в шахматы, читал мне перед сном, когда оставался на ночь, и улыбался почти не снисходительно. Артур, — его имя произносить было гораздо сложнее, чем могло показаться, — был одним из участников группировки. И мы с Самюэлем смогли достать пистолет. Но пуля была только одна. Артур остался единственным охранником в комнате, мы с Самюэлем сидели по разным клеткам, пистолет остался у меня. Нужно было позвать его за чем-то, дождаться, пока он откроет клетку, выстрелить и бежать. Это все, что у нас было. — Не слишком надежно, — Себастьян ухмыляется почти сардонически. — У нас не было выбора. Это был единственный шанс. Вероятнее всего, провальный. Но он был. И я его упустил. Смотря Артуру в глаза, я не смог выстрелить. — Самюэль говорил, что он не был первым убитым. — Верно. Я стрелял в поместье, но в состоянии аффекта, пытаясь сопротивляться, но я не понимал, что делал. Я не помню даже их лиц. Себастьян тушит сигарету окончательно и впервые за несколько минут сводит взгляд с Сиэля. Движения Михаэлиса изящны и грациозны, совершенно выверены, эта грация приковывает взгляд. Естественность этой грации. Завораживающие движения длинных пальцев. Уверенность, заложенная в самом естестве. Она безусловно прекрасна и внушает желание наблюдать. Врач стучит в дверь, как только минутная стрелка достигает долгожданной цифры шесть, и Сиэль облегченно выдыхает. От тишины начинает уже звенеть в ушах. Себастьян подлетает к двери и насколько может любезно приветствует гостя. Такого долгожданного. Впрочем, его взгляд не меняется при взгляде на новое сморщенное лицо. Все тот же холод. Абсолютное равнодушие. Доктор, впрочем, привык в этом доме ничего ни о ком не спрашивать. Ему платят за неразглашение тайн очень хорошие деньги, и он не собирается от них отказываться. Впрочем, он знает, что если и расскажет что-то кому-то, то будет убит, его внутренности расползутся по его же постели, а новость об этом послужит хорошим напоминанием о том, что Фантомхайвам дорогу переходить не стоит. Этот старый, сморщенный и абсолютно безличный человек не вызывает в Сиэле ровно никаких чувств, помимо желания покончить с этим нелепым фарсом в виде осмотра как можно скорее и не слышать очередного подтверждения собственной слабости. Даже спасительность появления нового лица меркнет по сравнению с перспективой унижения, которое принес с собой мистер Джонсон. Продажный, бездушный и забывший о чести. Достойный только презрения. Сиэль приветственно улыбается, и краем глаза ловит на себе хмурый взгляд Себастьяна. Он, кажется, ненавидит и этот нелепый образ, и эту улыбку, ненавидит всех людей вокруг них, терпеть не может. Себастьян определенно хочет видеть его настоящего. Он шествует на свое место с высоко поднятым подбородком и снова пытается прожечь в Сиэле дыру. Он замечает, как доктор смотрит на Себастьяна явно оценивающим взором, но после решает всё же обратиться к пациенту и его матери. — Доброе утро, леди Рэйчел. Рад видеть вас в добром здравии. Учтиво, почти подобострастно. Рейчел кивает в ответ и мямлит что-то совершенно неразборчивое и столь же бесполезное, после вновь переводит пристальный материнский взгляд на Сиэля. Её намерения бескорыстны. Но беспрестанная бескорыстность так раздражает. Просто до покалывания в подушечках пальцев. Доктор садится напротив Сиэля на корточки, они здороваются, и Сиэль чувствует себя ещё более униженным, чем раньше. Сидя на этой несчастной кровати перед Себастьяном, который не сводит с него взгляда, улыбаясь этой невозможно дрянной улыбкой и чувствуя просто физическую потребность сделать хоть что-то. Себастьян определенно точно замечает, как рука Сиэля непроизвольно напряглась и нервно дернулась. Фантомхайв вжимается в спинку кровати ещё сильнее. Партия должна прийти к своему логическому завершению. Пат в этом случае недопустим. Либо ты, либо тебя. Одиозная однозначность. Сиэль снова цепляет на лицо улыбку. Двигает коня на черное поле. Если играть, то до последнего. Если жить, то заканчивать триумфально. — Как ваше самочувствие в последнее время? Нет недомоганий? — у Джонсона мягкая интонация и жутко приторный голос. Сиэль переводит взгляд со сморщенного лица врача на окно посреди комнаты. На улице угольно черные ветви врезаются в серое небо клином, словно прорезая его гладкий и непритязательный свет. Сиэлю руки доктора кажутся такими же ветвями. Длинными и сморщенными. Режущими. — Нет, ни в коем разе, — Сиэль отрицательно качает головой и ждет всегдашней следующей реплики, которая неизменно оказывается озвучивается, год за годом, раз за разом: — Позвольте осмотреть Ваши ноги. Сиэль ненавидел эти руки. До дрожи ненавидел. Их прикосновение должно быть спасительно и почтительно, это прикосновение должно помогать. Но единственное, чем оно чревато, — ночными кошмарами. Бесконечными, вызывающими их памяти самые скрабезные образы и мысли, высасывающими силы. Сиэль все ещё помнил, помнил во всех красках, как его касались те люди, и… ей-богу, руки этого Джонсона и тех ублюдков были так похожи по своей скверности, что Сиэль не мог не вспоминать. Но мог не показывать того, что вспоминает. Сиэль поджимает губы. Себастьян напротив сжимает зубы. Его пальцы скрупулезно вырисовывают узоры на подлокотнике. Сиэль кивает доктору. — Мне нужно, чтобы вы свесили ноги с кровати. Позвольте?.. — Джонсон хочет прикоснуться к его корпусу, чтобы помочь лечь в правильное положение. В положение, которое позволит продолжить осмотр. Сиэлю ничего не остаётся, кроме того чтобы кивнуть. — Разрешите я помогу, мистер Фантомхайв. Сиэль шумно сглатывает. Нужно продолжать. Но Себастьян задет вопрос быстрее, чем Сиэль набирает воздух в легкие и снова начинает исповедоваться. — Он был тебе близким человеком? «Так на «ты» или на «вы»? Впрочем, сейчас не время» — Он был со мной, а не надо мной. Этого достаточно, чтобы стать тем, кого хочет видеть ребенок, и тем, в кого он вряд ли захочет стрелять. — Ты выстрелил бы в отца или брата? — про мать Себастьян почему-то не спрашивает. Из этических соображений? Его рука тянется к портсигару, но останавливается на полпути и снова опускается на подлокотник. Пару раз постукивает по нему ногтями, звук беспощадно разверзает тишину темноты. — Да. Потому что они выстрелили бы и в меня. Артур же не нападал. Он только главенствовал. — Но был готов убить тебя. Он был одним из тех выродков, которые измывались над вами, — Михаэлис по-птичьи наклонил голову в сторону и подпирает острую скулу кулаком. Жестокость в нем выдает только острота черт и пытливый взгляд. Он профессиональный лгун. Сиэль глубоко вздыхает и сдается. — Моя слабость стоила мне нормальной жизни и ввела в бесконечную стагнацию, — Сиэль хочет сказать что-то о том, что не допустит больше такой ошибки, но думает, что это будет слишком банально. Михаэлис не оценит. — Я убью его первым. И Себастьян расплывается в улыбке. Зверю нужна охота. Сиэль кидает палку и чуть ли не кричит «апорт!». Когти все ближе к мясу. Совсем скоро вопьются совершенно бесповоротно. Себастьян даже не хочет сопротивляться. Он будет потакать себе в каждом желании, пока оно интересно. — А что с семьёй? Почему ты не раскрываешься? — Меня избили в вечер перед прибытием Скотланд-ярда, который и накрыл всю группировку. Избили сильно. Самюэль был уверен в том, что я не выживу. Тем не менее в поместье доставить успели. Долгое шоковое состояние сказалось на организме, я не помнил слишком многого. Я действительно не был в состоянии даже здраво размышлять. Отец решил подтвердить весть о моей смерти. Что-то выдумал, я без понятия, что написали в газетах. Инцидент с сектантами и близнецами Фантомхайв не хотели выставлять на всеобщее обозрение. Наверняка, по версиям журналистов, я скончался из-за приступа астмы или чего-то подобного. Винсент никогда бы не сказал о том, что не смог уберечь своих детей. Это выше его сил. С тех пор я, Сиэль Фантомхайв, сижу здесь, официально мертвый как пять лет, окруженный головорезами из-за параноидального страха отца. Он боится, что я его раскрою однажды. Представляешь, какой это удар по репутации? Она ведь для аристократа дороже жизни, — Сиэль хмыкает настолько надменно, насколько может, и расслабляется на кровати. Раскидывает руки по простыне. Себастьян подрывается с кресла, словно ошпаренный, как только доктор собирается поднять руки для того, чтобы дотронуться до Сиэля. Фантомхайв смотрит на него, словно на инородное существо, ищет в глазах Михаэлиса нечто, что объяснило бы этот порыв, но не находит ничего, кроме вездесущей пустоты. Сиэль знает, что должен не позволить, иначе Себастьян точно падет под подозрение. Сиэлю наплевать на то, что он должен. Он не хочет чувствовать эти чахлые, дряблые руки. Но всё же… — Благодарю, не стоит, — Сиэль многозначительно улыбается Себастьяну, и тот садится, снова вцепляясь в подлокотник. Он понимает, почему Сиэль сказал «нет», но он этого не принимает. Себастьян не терпит отказов. Ему, вероятно, отказывали слишком редко, чтобы он воспринимал слово «нет», как нечто совершенно однозначное. Слово «нет» — часть на пути к «да». Сиэль знает, что когда-нибудь Себастьян заполучит «да». Но точно не сегодня. Им ещё нужно выбираться. Сиэль еле сдерживается, чтобы не начать кривиться, для этого набирает побольше воздуха в легкие. Джонсон старается касаться аккуратно и чисто профессионально, но тем не менее касания не становятся менее неприятны. У Джонсона жирная, лоснящаяся кожа и холодные потные ладони. Сиэль думает, что лучше бы он согласился на помощь Себастьяна. Его руки отвратительны. Имея альтернативу им, ладони Джонсона становятся вдвое невыносимее. Доктор начинает ощупывать мышцы, внимательно наблюдая за реакциями Сиэля, будто бы надеется увидеть что-то новое, например гримасу дикой боли, в которой скривиться красивое личико, чувствуя, как внутренности распадаются на части. Всем был бы выгоден такой исход. Смерть, простая, тихая и быстрая, совершенно необходимая Себастьяну, для того чтобы отправить в новый путь; отцу, которому больше не придется никого скрывать; Самюэлю, который наконец сможет избавиться от младшего брата, так мешающего в этом доме. Но пока Сиэль жив, пока жив всем назло; он будет плести кружева. Вытерпит даже этот проклятый визит доктора, который ощупывает его, словно машина, имеющая до омерзения ужасные щупальцы. — Что-нибудь чувствуете? Ничего? А здесь? Сиэль лишь почти обреченно мотал головой и несколько раз не сдержал усталого вздоха. Он выжидает, когда доктор наконец отнимет руки, а мать заботливо и почти трепетно спросит: — Что же, доктор Джонсон? И Джонсон устало помотает головой, ведь он не видит никаких изменений. Сиэль вообще сомневается в том, что он всегда специализировался именно на этой медицинской области. Может, на самом деле он самый заурядный продажный окулист. Сиэль бы не удивился такому исходу, но узнать, видимо, не суждено. Впрочем, это не так уж и важно. — Ничего нового, миссис Фантомхайв. И он снова расскажет что-то о мышцах, суставах, образовании, извинениях за свое собственное бессилие и испорченный день. Рейчел на всё это вежливо улыбается и задает одни и те же уточняющие вопросы, которые Сиэль слышать уже не хочет. Себастьян не спрашивает ничего. Он скрещивает руки на животе и слушает всё крайне внимательно, улавливая каждую интонацию Сиэль лежит посреди кровати и раскидывает руки в сторону. Как ему осточертела эта кровать. Этот потолок. Вся комната в общем, но потолок и кровать — особенно. Он видит их каждый день, засыпая и просыпаясь; он смотрит в потолок во время визитов врача. Сколько картин было нарисовано на этом потолке: и антропоморфные твари, и христовы распятия, и собственная семья. И как только Сиэль не мечтал испачкать эти белоснежные простыне в конном навозе, как только он не хотел вылить на них все объедки, как только он не желал избавиться от них. Эти простыни и потолок были самым большим пленом по ночам и самым нежеланным местом в течение дня. Ужасный, просто вырвиглазный белый. Интенция мысли и ограниченность желания. Сиэль считает себя не менее одиозным, чем эти простыни. Схожести отталкиваются. Сиэль мечтает, быть отвергнутым простынями хоть однажды, но они всегда покорно принимают его в свои объятия. Вечная деструкция. — Винсент тебя опасается. Как минимум опасается, — Себастьян многозначительно протягивает последнюю фразу. Сиэль объяснит и это. Теперь он перед Себастьяном гол, совершенно беззащитен и уязвим. Дальше некуда. Даже руки откинул. Осталось только воткнуть нож куда-то в район ребер. Абсолютное покорение ситуации. Абсолютное отчаяние. Готовность умереть, чтобы стать свободным. Нелепый оксюморон. — Я ведь убил всех твоих предшественников, я же говорил. Двоих на себя взял брат в качестве, полагаю, откупа за свою неспособность вытащить меня из этого инсектария. Двоих из них я убил якобы по случайности, из-за того, что они распускали руки и позволяли себе непозволительное. Пятый действительно совершил суицид после нескольких открытий о жестокости этого мира. — Выходит, Винсент знает, что у тебя есть оружие? — Нет. Я подстраивал случай и подкидывал пистолеты в те места, которые были нужны. — И тебе не жутко? — Себастьян улыбается той странной вопрошающей улыбкой, которая похожа на оскал. Сиэлю хочется смеяться, но его сдерживает нежелание шуметь и нарушать устоявшуюся гармонию между ними: звук был бы слишком резким, громким и неподходящим к обстановке. Он лишь давит смешок и смотрит Себастьяну прямо в глаза, не ищет — борзо бросает выжить. Сиэля не понять и даже не перенять. От этого хочется предложить игру в русскую рулетку, но это уже было сделано, сейчас Себастьян лишь ощущает истинное желание поучаствовать. Как там, Нерон и Рим? Сиэль знает, что Себастьян подожжет ради него, если не полмира, то это поместье — абсолютно точно. — Отчего же? Это были не люди, а псы, мерзкие и с капающей с морды слюной. При всей моей любви к их преданности, я ненавижу, когда преданы не мне. — Я в детстве собак забивал. — Неужели, мистер Михаэлис? Убежденный кошатник? — Убежденный любитель свободы, — Михаэлис усмехается спокойно и развязно, шлейф напряжения медленно развеивается, и Сиэль решает воспользоваться этим. Узнать о Михаэлисе ещё немного больше. Себастьян, кажется, и сам не против. — И, честно говоря, ко мне тоже когда-то обращались «лорд». Не «мистер». — Я сейчас разговариваю с каким-нибудь титулованным представителем английского дворянства слишком фамильярно? — Сиэль в притворном возмущении изгибает брови. Кажется, тьма на соседнем кресле посмеивается вместе с ним. Она шуршит своими бесконечно длинными одеждами и множественными образами. Единичность, в её случае, превращается в двойственность, двойственность — в тройственность и дальше. Тьма безгранична. Единосущность, но бесконечность тел. Тьму уж точно не постичь. Но зато вполне возможно принять и насытиться. Сидя в ночной тьме, в комнате, где почти все окна, кроме одного, открытого для курящего, зашторены, тьма как никогда питательна. — Нет, ни в коем случае, Сиэль, — это был первый раз, когда Себастьян назвал его по имени. Из его уст оно звучало совершенно зовуще, раскатисто и плавно, будто бы завершающая реплика в магическом заклинании. Сиэлю определенно понравилось. — Ты был бы выше меня по статусу, если бы у меня до сих пор был титул. — Виконт? Или барон? — Виконт, — Себастьян утвердительно кивает всё с той же расслабленностью в голосе и позе. — Как это часто случается в нашей стране мой отец проиграл всё имение в вист, а меня оставил с местом в военной академии. Я доучивался последний оплаченный год, а после поступил на вооружение в качестве среднестатистического пехотинца. Потом знакомства, несколько повышений, военные заслуги, и вот я уже в разведке. Работал хорошо, мне нравилось. Почти полная свобода действий, зачастую работаешь в одиночку и много чего видишь. Однажды поступил под командование генерала Чарльстона. Гнусный, дотошный человек, считающий, что все нижестоящие должны беспрекословно ему подчиняться. Я назло ему действовал согласно данным инструкциям, и операция была с крахом провалена. Стоял в его кабинете, слушал гневные тирады. Мне осточертел он и его голос. Застрелил его. Дезертирство — всего лишь прикрытие. Впрочем, повесят меня и за то, и за то. Так что хочу прожить последние дни ярко, Сиэль. Нельзя же вечно быть в бегах — это тоже утомляет. — Совсем не боишься смерти? — у Сиэля равнодушная интонация, но ему действительно интересно услышать ответ на вопрос. — Зачем же её боятся? Жизнь человека — вспышка посреди небытия. Ничего более, чем искра. Даже век в масштабах Вселенной — крупица. — Мыслишь глобальными категориями. — По-иному неинтересно. Себастьян уже без неловкости хватает портсигар, чиркает спичкой и снова затягивается. Он подходит к окну, его стройный стан, будто бы впитывает в себя окружающую чернь, и он кажется идеальной тенью. Сливается с этим безумный миром. Он в этом мире не лишний, он — неотъемлемая часть всего сущего. Сиэль понимает, почему он здесь. Противоположности должны быть едины, противоположности неразделимы. Если можно считать, что у них с Себастьяном есть хоть какая-то сила, то она определенно в их отличиях. Доктор выходит из комнаты, Сиэль видит лишь очертания его силуэта. Слышит, как Себастьян бросает сухое прощание и возвращается на насиженное место. Мать говорит Сиэлю отдохнуть и скрывается за дверью. Сегодня всё закончилось удивительно быстро. И хорошо. Ещё один визит этого Джонсона он бы не перенес столь спокойно. Хотя, может, Сиэль выберется отсюда раньше, чем настанет время для ещё одного прихода врача в его опротивевшую до чертиков обитель. Хотелось в это верить. С минуту они сидят в гробовом молчание, оно не кажется напряженным, но кто-то явно должен прервать эту застоявшуюся тишину. — У тебя наверняка есть конечная остановка, Сиэль. Где она? Сиэль приподнимается на локтях, прилагая к этому действию неестественно много усилий, и становится похожим на совершенно обычного юношу. Изнеженного, хрупкого и по-аристократически чувственного. Коснешься — сломаешь. Но всё это мимолетное ощущение тает, как только Сиэль снисходительно прищуривает глаза и наклоняет голову, пробегаясь по Себастьяну оценивающим взглядом. — Клаус. Бывший немецкий информатор Винсента. Он очень хорошо подставил Клауса однажды, так, что тому запрещен был въезд в Англию. Его резиденция сейчас расположена в Милфорде, Уэльском порту. Моя цель добраться до него. — Всё же хочешь отомстить отцу? — Себастьян почесывает переносицу указательным пальцем и вновь переводит внимательный взгляд на Сиэля. — Сейчас не ночь, а утро, если ты не заметил. Не время для подобных разговоров, — Сиэль самодовольно усмехается и, неожиданно для Себастьяна, продолжает. — Самюэль, Рейчел и Винсент уезжают на бал по случаю дня рождения кого-то там из королевской четы в следующий вторник. Вероятнее всего, домой они вернутся только спустя день или два. У нас будет куча времени, Себастьян. Михаэлис обращается во внимание и слушает с завидной сосредоточенностью. Практическая часть плана — его забота. Сиэль лишь даст рекомендации, в соответствии с которыми Себастьян обязан действовать. Цербера нельзя долго держать на цепи, не подкармливая. — Что я должен сделать? — Михаэлис сразу понимает суть присказки к основному тезису этой беседы. — Возьмешь выходной в воскресенье, съездишь в Лондон. Там отправишь мое письмо Клаусу от своего имени. До этого подумай, как доведешь меня до Милфорда с наименьшими потерями и небольшим шансом обнаружения прислужниками отца. Когда придумаешь, то сообщишь. А сейчас я бы хотел позавтракать в конце концов. Мне попросить горничную о завтраке? Ты, видимо, был так озабочен разглядыванием моих ног, что забыл даже о базовых потребностях, — Сиэль ехидно усмехается. — Попросишь у горничной.***
Себастьян давно не был в Лондоне, в этом пожирающем, вечном двигателе, поглощающем сотни судеб. Лондон не терпит слабости. Лондон это самый жестокий город на Земле, как и подобает сердцу империи, в которой никогда не заходит солнце. Лондон заставляет преклонить колено даже самого строптивого и неприступного, Лондон невозможно покорить, его невозможно победить и невозможно забыть. Лондон это о величии. О величии земном и грязном; о величии, достигнутом кровью и болью; о величии, которое изничтожит слабость как явление. Лондон требует выдержки и упорства, Лондон ищет себе достойных соперников и неизменно находит их. Лондон не может жить без вечной борьбы с самим собой. Себастьян убеждается в этом все больше и больше, пересекая Трафальгарскую площадь. Голубей так много и воркуют они настолько громко, что своим воркованием, кажется, скоро затмят все остальные существующие звуки. Голуби это городские крысы, которых кормят все, у кого есть хоть несколько лишних крошек хлеба. Себастьян бросает взгляд на маленького дворянского отпрыска, который сыпет из своей холеной ручки семена птицам, а рядом стоит и смеется, видимо, его отец, молодой денди со здоровым румянцем лица. Идиллическая картина. Себастьян останавливается на несколько секунд, чтобы закурить сигарету. Пачка «Carreras» ложится в руку, Себастьян выуживает одну сигаретку, чиркает спичкой, а потом наконец-то с удовольствием затягивается. Сигарета — способ поговорить с собой и с миром одновременно, она посредник между духовным и материальным. Сигареты — единственное, что не стремится к власти, но получает её, не ведая. Резкий запах табака ударяет в нос, в горле остается приятный привкус. Себастьян смотрит на людей: они напоминают ему бесконечно множащихся насекомых, пыль этой планеты, несомненно, порой и пыль полезна, но она зачастую так раздражает. Просто до зуда в районе шеи. Себастьян и сам точно такая же пыль Земли. Есть ли смысл ненавидеть самое своё существо? Вряд ли. Да и у Себастьяна нет на это времени. У него на носу невиданная роскошь: возможность повидаться со старыми друзьями и вновь посетить свой альма-матер в Ист-Энде. Но перед этим нужно заглянуть на почту. Себастьян докуривает сигарету как раз тогда, когда видит отделение почты. Он кидает окурок под ноги, придавливает его ботинком и уверенно открывает тяжелую дверь почтового отделения. Хватит на сегодня разговоров с собой. Ему никогда не нравилось слышать в себе отголоски человеческого начала. Это самая настоящая уязвимость. И все же Себастьян признает, что в нем человеческого много больше, чем он хотел бы видеть: тяга к зависимостям, способность мыслить и разговаривать. Он человек. И им останется. Просто немного неправильный человек. Хотя и правильность — понятие растяжимое. Себастьян выполняет все указания Сиэля: отправляет письмо некому Клаусу под своим именем, вежливо улыбаясь всем тамошним сотрудникам, пытаясь быть настолько неподозрительным, насколько это возможно. Силами дежурной улыбки и шарфа, который он постоянно натягивал на лицо, Себастьяну удается остаться одним из рядовых посетителей в этом хорошо отлаженном механизме. Как и все в Британии. Механическая страна с механическими людьми. Себастьян всегда ощущает себя в Лондоне тем, кто бессовестно нарушает работу идеально отлаженного механизма одним своим присутствием. Девиация в общем автоматизме. Впрочем, это было довольно забавно, смотреть на то, как бестрепетные женские лица краснеют при виде одной неаккуратно брошенной улыбки, а мужские глаза оглядывают исподлобья, подозрительно сводя брови. Себастьян привлекает к себе внимание просто по праву рождения. Это льстит. Но вряд ли дает что-то большее, чем чувство удовлетворенности. Следующая точка назначения находилась в Ист-Энде. На дилижансе Себастьян доехал из Йоркшира до Лондона. Он любил дилижансы: в них никогда не было особо людно, тем более, когда едешь из захолустья ранним утром. Но вот омнибусы, циркулирующие по Лондону, он терпеть не мог, но тем не менее покорно влез в один из них, терпя то, как какой-то мужчина с лоснящейся мордой всю дорогу трется о его бок. Себастьян ненавидит лишние прикосновения. Хочется скрести кожу скальпелем после них. Он облегченно выдыхает, оказываясь в месте, знакомом ему до каждого камня, до каждой пылинки и до каждого владельца кабака. Ист-Энд для Себастьяна место, которое любой другой человек мог бы назвать домом. Здесь Себастьян оказывался каждый раз, когда задерживался в Лондоне больше, чем на сутки. В Ист-Энде он потерял всё: от порядочности до девственности; здесь его научили смешивать джин с абсентом и здесь он впервые выкурил косяк марихуаны. Именно в Ист-Энде были заработаны первые шрамы и зашиты первые ножевые. Ист-Энд стал альма-матером Себастьяна Михаэлиса. И он идет по улицам, двигаясь так уверенно, что шайки беспризорников пропускают его вперед, а местные пьянчуги не смеют даже пальцем тронуть. Правило номер один: уверенность. Уверенность в себе, уверенность в своих словах, уверенность и способность доказать самому себе, что ты уверен в том, что проповедуешь. Уверенными в себе могут быть только те, кто изучили себя вдоль и поперек. Себастьян знает себя очень хорошо. Или убедил себя в этом. Себастьян быстрым шагом направляется к таверне в одной из грязных переулков. Кажется, обстоятельства всегда будут приводить его именно в это место и никуда больше. Это таверна хранит в себе больше воспоминаний, чем весь Лондон вместе взятый. Здесь Себастьян впервые убил человека и впервые захотел жить по-настоящему. Здесь Себастьян однажды почувствовал себя человеком. Он даже не тушит сигарету, заходя в помещение. Единственное, что он делает, — опускает наконец-то чертовый шарф, которым до этого прикрывал лицо. Мало ли, Скотланд-Ярд мимо проедет. Случилась бы довольно неприятная ситуация, пусть и последние следы, по мнению полицейских, Михаэлис оставил в Шотландии. Вероятнее всего, рядовые лондонские блюстители порядка даже не думают о том, чтобы внимательнее приглядываться к прохожим. Хотя в их экипаже вполне может оказаться кто-то рангом повыше. Тот, кто непременно вспомнит его лицо и загорится желанием поймать, а после поведет на расстрел. Или на эшафот. Зависит от решения вышестоящих. Проходит доля секунды, прежде чем Бард вылавливает Михаэлиса, стоящего за несколькими посетителями, глазами. Проходит секунда, прежде чем Бард счастливо восклицает: «Михаэлис!» и, почти бросая поднос на столешницу, отчего милая китаянка, Мейлин, его жена, вздрагивает, Бард подлетает к Себастьяну и сжимает его в крепких объятиях. Ещё день, из старых знакомых никого нет, поэтому только сонные мухи с заплывшими глазами наблюдают эту счастливую сцену воссоединения. Себастьян терпеть не может прикосновения. Тем более такие всеобъемлющие. Тем более такие настойчивые. Он не отвечает на порыв дружеских чувств, но и не отталкивает. Не может оттолкнуть. Между Себастьяном и Бардом своя история и общее прошлое. Сигарета прожигает чужую заляпанную рубашку. Бард замечает это, когда сигарета начинает жечь и кожу. Он отскакивает. Михаэлис делает последнюю затяжку и тушит сигарету о кирпичную стену. Он не ищет здесь пепельницу. Вся эта таверна — пепельница, весь Лондон — пепел. Имеет ли смысл искать пепельницу в пепельнице? Бросает бычок на пол и наконец обращает пристальный взор на Барда. Он не изменился. Всё ещё с неповторимо искренней улыбкой на губах, волосами в хаосе и ожогами на руках. Иногда Михаэлису кажется, что в мире меняется все, кроме Барда. Бард — оплот безопасности, аксиома и константа. Все, чему можно доверять, и все, на что можно опереться. Себастьян даже, наверное, рад снова его видеть. Рад видеть то, что у него есть хоть что-то в этом мире. Что-то постоянное, что никогда не покинет. Бард это постоянство в мире, на который Себастьяну плевать. Постоянство — это энтропия. Всё живое стремится к энтропии. Себастьян не исключение. Он приподнимает уголки губ в подобии улыбки. — Я тоже рад тебя видеть. Себастьян даже хотел, чтобы эта фраза прозвучала тепло, но попытка оказалась провалена. Она звучит даже не холодно, а хуже — равнодушно. Но Бард не обращает на это внимания. Он всегда будет благодарен Себастьяну. Благодарность сильнее разума, сильнее сознания и элементарного холодного анализа. Сильнее благодарности только пресловутая любовь. О любви Себастьян ничего не знает, поэтому и не просит. Его усаживают за барную стойку и начинают расспрашивать только после налитой рюмки абсента, как и полагается гостеприимным хозяевам. В таверне тепло и царит приятная полутьма. Как и в прошлый раз, когда Себастьян сюда захаживал. Это было года два назад. — И как же тебя сюда нелегкая занесла? — Бард спрашивает, улыбаясь одними глазами. Он один из немногих людей, который умеет это делать. — Мне нужна будет отапливаемая комната на двоих. Со вторника на среду точно. Может, на ещё одну ночь, не знаю, как получится, — Михаэлис опрокидывает рюмку абсента. Мейлин подливает ещё. — На двоих? Ты будешь с кем-то? — Бард пьет водку. Он задает глупый вопрос, но Себастьян старается не выказывать раздражения. — Да, не один. — Хорошо, конечно. Выдам. Бард оглядывает Себастьяна с ног до головы. Он все тот же, что был и два года назад. Холодный. Не такой холодный, как равнодушные, не такой холодный, как апатичные, не такой холодный, как обиженные. Себастьян такой от рождения. просто потому что природа его таковым сделала и здесь ничего не попишешь. Себастьян просто другой. У Себастьяна просто внутри ничего нет, кроме желания поглощать. Бард с этим свыкся ещё давно. Себастьян спас ему жизнь, Себастьян познакомил его с будущей женой, Себастьян сделал его владельцем этой таверны. Себастьян сделал для Барда столько, сколько не делали для него собственные родители. А Бард стал ему предан. Хотя, кажется, Михаэлис даже преданности за свою помощь не ждал. Он вообще ничего не ждал. Барду стоило это давно понять. Себастьян поглощает то, чего у него самого нет: он жертва вечной гонки за эмоциями. Себастьян кивает вместо слов благодарности и быстро кидает: «До скорого!». Он уходит столь же быстро, сколь и пришел. Никаких объяснений, никаких толкований. Сухость, быстрота и спокойствие. Себастьян никогда не суетился. Он просто не тратил время на разговоры, на всю лишнюю шелуху, без которой всё делалось намного быстрее. Время дороже этикета. Время дороже всего. Себастьян закрывает дверь таверны и не слышит тяжелого вздоха Барда, который понял, что его благодетель снова ввязался во что-то не совсем безопасное и не обещающее ничего хорошего.***
Себастьян возвращается в поместье, когда луна уже светит в небесной вышине. Он успел побродить по Лондону в поисках нужных патронов, нового пистолета и кобуры; купил немного еды и теплую одежду для Фантомхайва. Себастьян давно так тщательно к чему-то не готовился, все его авантюры всегда происходили спонтанно. Вся эта подготовка вызывает чувство гнетущего предвкушения, которое становится причиной бессонницы и тремора рук. Себастьян не любит беспокойство и лишние телодвижения. Себастьян ненавидит ждать. Но приходится. Хотя бы ради удобного момента для побега. Сиэль хочет свободы, а Себастьян мечтает о лишней дозе адреналина. Взаимовыгода и ничего больше. Ничего больше. Себастьян входит в дом через черную дверь, как и положено слуге. При этой мысли он невольно усмехается. Скидывает с себя пальто и быстро зажигает свечу. Никакой дезориентированности в движениях. Темнота — его стихия. Он передвигается тихо и быстро, как и положено разведчику. Особняк Фантомхайвов действительно все больше и больше напоминает Себастьяну поле боя, особенно, когда он облегченно, но еле слышно выдыхает, закрыв за собой дверь в комнату. Операция прошла успешно. Себастьян, скорее всего, остался незамеченным. Конечно, он предупредил Винсента, что ему необходимо будет отлучиться по делам в Лондон. Он обещал вернуться до полуночи. На часах было без четверти двенадцать, поэтому Себастьян не нарушил обещания. И все же, он вернулся довольно поздно. Михаэлис одним резким движением засовывает сумку под кровать, потом кладет подсвечник на стол и устало проводит пятерней по волосам. Он не задерживается на одном месте дольше двух недель. Себастьян давно забыл о пресловутом понятии дома. Он вообще забыл о многом человеческом. Его давно нигде никто не ждет, никто не скучает, никто не вспоминает с чувством боли от разлуки и желанием вернуть былые времена. Себастьян оставит за собой в мире первородную пустоту. Он научился получать удовольствие просто от того, что он жив. Он научился извлекать глубокое удовлетворение из единственного доступного источника. Человек приспосабливается. Себастьян тоже приспособился. Каждый живет, как умеет. Себастьян тоже. Как умеет. Как научен. Быть может, у него получится дать хотя бы Сиэлю путевку на свободу? Наконец-то вызволить его из гнетущих стен? Сиэль единственный, кто достоин свободы. Сиэль единственный, кто не был сломлен. Сиэль вызывает восхищение. Себастьян хочет увидеть, надолго ли его хватит. Надолго ли хватит этой поразительной силы и самообладания, которые Сиэль показывает раз за разом? Смогут ли они сбежать? Даже если смогут сбежать, то получится ли выжить? Выживет ли Сиэль? А сам Себастьян? И с каких пор тебя вообще волнуют мысли о том, выберется ли живым хоть кто-то? Себастьян снова встает со стула и направляется в комнату Сиэля. Он обещал его дождаться и обговорить дальнейшие планы, созревшие у него в голове. Себастьян тихо стучит, но, не получив ответа, решает зайти самому. Дверь не заперта. Очевидно, его действительно ждали. Сиэль лежит на кровати, распластавшись по ней. Неподалеку лежит «Теория нравственных чувств» Адама Смита, которую, наверное, так упорно и долго читали, чтобы развеять скуку. Сиэль так и заснул, лежа за книгой. Его тонкая фигура притягивает взгляд. Так и не скажешь, что он страдает из-за какого-то недуга. Себастьян признается себе, что любуется чуть дольше положенного. Обводит взглядом правильные черты, пробегается по тонкой талии и покатым бедрам и останавливается на аккуратных ступнях. Сиэль идеален. В нем гармонично и внешнее, и духовное, он абсолютно сбалансирован. Сиэль Фантомхайв это венец эволюции. Действительно венец творца. Легко мотая головой, Себастьян сбрасывает с себя наваждение. Он молча приподнимает Сиэля, отодвигает одеяло и кладет на белоснежные простыни, затем снова укрывает этот абсолютно беззащитный идеал. Сиэль даже не проснулся. Себастьян смотрит на его лицо: рот немного приоткрыт, а веки подрагивают. Дыхание ровное. Сиэль крепко спит. Себастьян заправляет прядь пепельных волос ему за ухо крайне бережным движением, руководствуясь неожиданным даже для него самого порывом. Это была… нежность?