***
Высокий шатёр раскинулся над его головой: синяя парча и рассыпанные золотые червонцы, один звонче другого, пришитые на перистые нити. Все они сияли и поблёскивали, но ничто не могло сравниться по красоте с донной жемчужиной, освещающей весь шатёр своим молочным светом. Не было бы складки, в которую бы не пролилось это молочное волнующее мерцание. Ах, как оно было прекрасно! Ни одна из наложниц Мельхиора не носила на своей лебединой шее столь девственного жемчуга. — Прелестный шатёр над нами раскрыл Господь. — Мельхиор выдохнул облачко клубящегося пара. — Как же красива нынче ночь! Даже глумиться не хочется. Да, стар я стал… Днём хохочу до упаду, а как ночь, так грусть накатывает. То по дочери скучаю, то по родине… Но как же всё-таки красив шатёр! — Ирод разбил шатры уродливей, — буркнул Бальтазар, гарцуя на своём скакуне. Копыта в серебристых подковах взбивали остывший песок. — Но посетить их нам обязательно нужно. Он знает, что мы здесь. Каспар кивнул, и павлинье перо на его чалме качнулось в сторону. Славный парень получился, и жена у него славная, и дети… Мельхиору не хотелось в эти дивные прохладные часы вспоминать видение, в котором младший царевич Мероэ оделся в лохмотья, взял посох и пошёл пешком по всему Кушу проповедовать о Мессии. Всё-таки у Каспара и гордость есть. Мельхиор тяжело вздохнул. До чего сложно стало жить! — Нас сложно не заметить. Хоть мы почти и без свиты. — Каспар потянул за поводья и поравнялся с Бальтазаром. — Но слухи летят быстрее ветра. Что ж… Иудейского царька я не боюсь. — Я тоже, но это его земля, и он тут хозяин. Не бойтесь его — бойтесь его земли. — Мельхиор ударил верблюда по боку, и бархатная попона зазвенела пришитыми колокольчиками. — И его людей. Иудеи подозрительный народ. Бальтазар фыркнул, но промолчал. Он махнул рукой и направил своего скакуна вперёд, и другие два царя тоже ринулись по барханам. Даже Барка, которого хлестал по лицу шарф, не останавливался и обогнал трёх спутников Бальтазара. Песок бил Мельхиору в лицо, и он вспоминал Аврелию, которая боялась пустынных бурь, и свиста громкого боялась — словом, боялась она почти всего, но всё равно делала то, что от неё требовалась. Госпожой она будет хорошей, только бы поменьше плакала. Наконец длинная полоса лагеря стала лучше различима на темнеющем горизонте. Перед шатрами стояло человек двадцать всадников, и на белом скакуне восседал старый, изуродованный оспой царь Ирод. С белого, словно мука, и такого же дряхлого тела свисали богатые одежды. Первым прибыл Каспар. Он спешился с арабского скакуна, отряхнул своё платье и небрежно склонился перед царём иудейским. — Здравствуй, владыка! — долетело до Мельхиора. — Славься твоя родина и твой дом, твои сыновья и жёны! Благословение тебе от Каспара из Мероэ, царя Куша! — Приветствие тебе от господина Пальмиры! Славься! — подхватил Мельхиор и тоже хотел было резко спрыгнуть наземь да вспомнил, что слишком грузен для этого. Поэтому он заставил своего верблюда сесть и позволил слугам помочь ему встать на ноги. Мельхиор отряхнул одежды от пыли и улыбнулся царю Ироду. — И славься твоя земля, хозяин! — И будет она плодородна, и чиста, и сладка, словно мёд, — склонился Бальтазар. — Славься от лица Бальтазара, царя Вавилона! Царь Ирод зло улыбнулся и почесал куриную шею, поалевшую от воспалений. Сам он не мог слезть с лошади, но поёрзал в седле, покашлял и молвил. — Спасибо вам, владыки, что почтили мой убогий край своим присутствием. Жёны мои наживаются на моих богатствах, сыновья напиваются за мой счёт, но я всё равно их люблю… Одни дочери живут себе да прядут, да… На примере Содома знаю — гостей принято почитать. — Он хохотнул и поперхнулся собственной слюной. — Да… Что ж, приглашаю вас в мои шатры, господа. И вы расскажите мне, куда держите путь. Мельхиор кожей почувствовал, как напрягся Бальтазар и участилось его дыхание, но Каспар остался бесстрастным и даже нашёл в себе силы улыбнуться. — В землю обетованную, как Моисей когда-то. — Они направились вглубь лагеря: песок скрипел под ногами и под копытами лошадей и верблюдов, позвякивали пришитые бубенцы на попонах. — Мой сын, Каспар-младший, хотел поехать со мной, но я не позволил ему оторваться от занятий. — Были бы мои сыновья так прилежны, так я бы был уже римским императором. — Ирод шёл медленно, сотрясаясь от каждого порыва пронизывающего ветра, и поправлял кольца, насаженные на толстые пальцы. — А у тебя, господин Пальмиры, есть сыновья? — Сыновья умерли детьми, но есть дочь — Аврелия. — Они наконец вошли в шатёр, и Мельхиора чуть не сбило с ног разнообразие благовоний: лотос, сахар, пряности… Он уж и позабыл, о чём толковал. Прогорклое мешалось с терпким, приторное — с солоноватым. Заслезились глаза, и голова закружилась. Пары поднимались ввысь, от ароматических лучин курился дурманящий дымок. Лысые ведьмы, нагнувшиеся над свитками и восковыми свечами, заоборачивались на гостей, как стая химер, и вспорхнули со своих мест. Ирод раздражённо махнул рукой. — Прочь! Хватит колдовать, бесполезные дуры! Идите вон! — Царь снял верхний хитон, обмакнул руки в большую морскую перламутровую раковину, наполненную водой, и вошёл в шатёр. — Прошу, гости, ложитесь. — И он указал на римские ложи, укрытые алыми пологами. Евреям было запрещено чаровать — за это забивали камнями. Это все знали. Даже те, кто и в руках закон Моисея не держал. Бальтазар с ужасом взирал на ведьм и на то, как блестели от пота их выбритые, разукрашенные хной затылки. Стол был не накрыт. Даже чарок с вином не подали. Мельхиор, у которого уже в животе свело от голода, закусил щёку и сглотнул подступающую слюну. — Знаете ли вы, что мне предсказали эти склизкие бабы? Те, что сотрясают тут воздух и плюются ядом? То, что ныне родится царь, который меня превзойдёт. — Царь Ирод, казалось, говорил сам с собой, и присутствие трёх владык, перед которыми он показывал всю свою слабость, его не волновало. Он почесал дряблый подбородок, обросший клочками когда-то густой и красивой бороды. — Мой сын-святоша Ирод Боэт, будь проклят день, когда я взглянул на его красавицу-мать, говорит, что превзойти меня просто, ибо я жалок. Я бы поспорил с ним, да он помешанный идиот — надо ли тратить время на эту бессмыслицу? Другое дело — Давид. Вы знаете о Давиде? У него было множество сыновей, а у его сыновей ещё множество… Я к тому, что может появиться выскочка, понимаете, и покуситься на мой трон. Никто из трёх царей и слова не вымолвил, но все они глубоко в душе понимали волнения Ирода. Мельхиор сам разгневался вначале из-за своего сна и лишь потом понял, о чём речь. Царь Небесный. Но разве хоть кому-то — даже Аврелии — он показал свой испуг? А ведь царь Ирод не был глуп. Говорили, в молодости он был красив и даже очаровал Клеопатру, хотя, сдавалось Мельхиору, не так-то это было и сложно. Впрочем, это неважно: Ирод не раз доказывал наличие недюжинногого ума. Пусть он был кровожаден, коварен и похотлив, словно козёл, в нём крылась великая мощь. — Вы не пытались вызнать, о ком речь? — поинтересовался елейным тоном Бальтазар. В сиянии свечей он казался ещё красивее и моложе: его кожа позолотилась, и в янтарных глазах засветились медовые прожилки. — Не держи меня за дурака, царь Вавилона! — гулко хохотнул Ирод. — Я посылал своих людей за этой магической звездой, и все они плутали от Сепфориса и до Кериота — и ничего не нашли! Они сбивались с пути, терялись и приходили ни с чем. Колдовство! Это чистой воды колдовство! Это Господь. И Он страшнее всякого колдовства, могущественнее чар и выше ворожбы. Даже мы, короли-волшебники, это понимаем. Царь Ирод немного остыл, но пальцы его всё ещё тряслись — он пытался распустить воротник своего платья. И тут Мельхиор понял. Ему было страшно. Где-то внутри, под бренной рыхлой кожей, под жёсткими кудрями, даже под костями у него было сердце — и оно слабо билось и возглашало: «Мессия грядёт. Грядёт!» — Вы ведь тоже пришли к нему, — вдруг резко оскалился Ирод, скривившись, когда пуговицы с аметистами наконец поддались. — Не паломничество вас привело в мою разорённую землю. Вы пришли кланяться этому пелёночнику! Я уж не дурак, что бы ни говорил Боэт! Вы снимаете с пальцев кольца и отдаёте нищим, покупаете больным еду и раздаёте сребреники направо и налево! Бог не дал мне армии сокрушить ваши царства, не дал, не то бы я непременно это сделал!.. Как много яда, зла и грубости извергал этот кривой, высохший и зловонный рот. И несмотря на все проклятия, думы эти были обоснованы. Ирод обо всём догадывался. У Мельхиора было мгновение, чтобы разобраться. — Обижаете нас, господин. Не поклониться, царь, мы пришли, а разузнать, — покачал головой Мельхиор. Сердце колотилось в его широкой груди и билось о рёбра, но он взял себя в руки и вальяжно откинулся на спинку ложа, как ни в чём не бывало. Он выдохнул и задумчиво улыбнулся. — Нам тоже не нравится, когда нашу власть оспаривают царьки-младенцы.***
— Он всё понимал. Уж не лучше же было притвориться ничего не ведущими дурачками! — всплеснул руками Мельхиор, пережёвывая плоды запоздалого гостеприимства царя Ирода. Он послал им фрукты, мясо и вино в палатки, а в своих шатрах даже финика сушёного не предложил! Мельхиор был готов поставить свою голову на то, что любой пастух окажется добрее к путникам, что в Содоме и Гоморре принимали с большим радушием! Прогнившая душа в прогнившем теле! Барка одобрительно кивнул, и Мельхиор почувствовал себя увереннее. Гордость и ярость вскипели в нём пуще прежнего. — Он стал допрашивать нас, как каких-то преступников! Какой же он царь после этого?! — Дурной. Он дурной царь, да и не царь вовсе, а выскочка, занявший трон Давида. Поэтому он и боится. Ему страшно. — Каспар повертел в руках налитую янтарным соком курагу и закинул её в рот. — И он будет рвать и метать, лишь бы доказать, что не боится. — И не на вас, владыки, обрушится его гнев. Не на вас, а на Царя Царей. На ребёнка в пеленах, — молвил Барка. — И вы знаете, что делает Ирод, когда видит угрозу. Владыки, прошу вас, вы должны что-то предпринять. Они все замолкли, но тишины так и не воцарилось: из-за плотной ткани шатра, который разбили люди Каспара, доносилась хлёсткая, ритмичная мелодия и песня бубна. Кто-то смеялся — наверное, напудренные блудницы. Свистел сухой ветер, поднимающий завесу песка. — Я придумал, — сказал доселе молчавший Бальтазар. Голос его натянулся, как струна на лире. — Мы можем прирезать его ночью и сказать, что он умер от старости. Мельхиор горестно хохотнул. Ему даже пить расхотелось. — В его лагере и на его земле? Да нас схватят прежде, чем мы занесём над его куриной шеей нож! — Если схватят, — уклончиво ответил Бальтазар всё тем же взволнованным, визгливым тоном. — Он нам доверяет, гляди! Твои люди охраняют твои шатры, мои люди — мои хоромы, Ирод и не подумал приставить своих солдат! — Да, владыка, ведь они охраняют своего царя, — весомо заметил Барка. — Простите меня, но это приведёт к кровавой бане. — Я не боюсь крови! Я хочу положить свою жизнь за жизнь Царя Царей! — Бальтазар вскочил с ковра, на котором только что лежал, и схватился за волосы. — Всю жизнь я, трус и гуляка, сидел в своём Вавилоне и пил, и танцевал, и одевался в парчу! Я омерзителен сам себе! — У бедного юноши слёзы брызнули из глаз и губы задрожали. Несколько крупных капель стекли по щекам и заблестели в бороде. — Но я умру, как мужчина! Я умру, сражась за Христа, за Мессию! — Бальтазар зло пнул ногой кубок с вином — в остывшем воздухе послышался звон. Потом на миг застыл с перекошенным гневом лицом, встрепенулся всем телом… и рухнул на колени, словно замертво! Да только смерть была бы избавлением, а Бальтазар трясся, хватая ртом воздух, и бился в судорогах. Гнев Господень! Всего его пробрала пронизывающая дрожь. «Демоны», — подумал Мельхиор в ужасе. Но не демоны обуревали эту заблудшую душу, а Бог. — Я согрешил… Как я согрешил!.. — зашептал Бальтазар, согнувшись, припав к земле, спрятав лик в ладонях. Слюна белой нитью тянулась из открытых уст. — Не кровь мы пришли лить, не кровь! Простите меня, я недостоин! Недостоин! — Хватит рёва, — покачал головой Каспар. Он холодно отставил в сторону кубок и нахмурился. — Ты мужчина или мальчик, рыдающий в юбку матери? — Каспар был менее чувствителен к проявлению слабостей, но Мельхиора растрогали слёзы юнца, ещё не знающего жизни. Как он пылок! Как он жаждет кинуть свою судьбу под ноги маленькому мальчику, которого даже не знает!.. А ведь когда-то и Мельхиор был таким. Да, стар он стал, совсем стар — Мельхиор бы пожалел свои седые волосы и слезящиеся старческие глаза, да вот только совсем не хотелось думать о себе. — Послушай-ка, Бальтазар, — сказал Мельхиор ласковым голосом, полным отцовской нежности. — Не плачь. Ведь в чём-то ты прав. Мы не убьём царя, потому что мы пришли с миром, как и сказали. Но мы усыпим его бдительность. Ты слышал, что сказал Ирод: он уже посылал своих людей на поиски Царя Царей, но что они принесли ему? Ничего. Так убедим его, что будем более удачливы. Пообещаем, что принесём вести. Он поверит нам по крайней мере потому, что боится. Бальтазар всё ещё качал головой, как умалишённый, и царапал чело пальцами, унизанными кольцами. Он рвано и отрывисто дышал и плакал, как дитя. — Так мы укажем путь до Мессии. И ты знаешь, что Ирод сделает с ним. — Каспар указал головой на Барку. — Ты знаешь, потому что он поднял руку на собственную жену. Если в нём и было что светлое, оно утоплено в грехах. — Слухи летят быстрее ветра. Куда бы мы не шли — об этом узнают. Но если мы убедим Ирода в том, что мы его союзники, он отсрочит кровавую расправу. Мы дадим время Мессии и его семье. А Господь их защитит. — И чем мы подтвердим наше намерение? — спросил Каспар, потирая переносицу. — Обручением. У царя много дочерей… — Чем, прости? — вскричал, хохотнув, Каспар. — Прости, Мельхиор, не сомневаюсь в твоей мужской силе, но не староват ли ты для царевешны иудейской? Уж Барка бы подошёл больше на роль жениха! Мельхиора это позабавило, и он рассмеялся, ударив себя по животу. Бальтазара и шутки не развеселили, но плечи его перестали вздрагивать, а это хороший знак… До чего же всё-таки Каспар остёр на язык! Однако не это Мельхиор имел в виду. — У меня целибат, — на всякий случай заметил Барка и отхлебнул вина. — А я говорю не о себе. И не о Барке, не бойся, на тебя не покусятся. — Маг засмеялся на эти слова. — Жёны у меня уже были, и мне хватило, нижайше благодарю. У царя Ирода есть дочь Олимпия… Она чуть младше Бальтазара. И он… Сам, думаю, всё понимает. — Не тебе это решать, — нахмурился Каспар. — А ему. — Он махнул рукой в сторону согнувшегося царя Вавилонского. — Это просто обручение. И оно не будет выполнено. Я клянусь. С минуту ничего не происходило, но воздух заискрился от тяжёлых дум. Бальтазар поднял покрасневшее лицо, огляделся и прошептал. — Будь так. Будь так, — сказал он ломающимся, полным скорби голосом. Дыхание дребезжало, свистело и ломалось. — Я пойду… отосплюсь, а утром явлюсь на аудиенцию к царю Ироду, поцелую край его платья и скажу то, — он гулко сглотнул, — что сказали вы мне. Олимпия… Красивое имя. Но языческое. Бальтазар резко, даже воинственно поднялся с ковров: глаза его налились кровью, по лицу текло, и вся шея была мокрой. Должно быть, голова от боли пошла кругом, но царь гордо вскинул её, поправил косы и направился к выходу неровной походкой. Обернулся, лишь приподняв полог шатра, и молвил: — Я же сказал, что готов умереть за Мессию. Что мне брак! — Он всего лишь юнец, — сказал Мельхиор, когда они остались втроём с Каспаром и Баркой. — Но он станет мужчиной. Уже скоро. — Его сердце пылко, по пусто. Огонь выедает всё. — Каспар тяжело вздохнул. — И любить ему будет сложно, помяните мои слова. — Сложно. И всё же он полюбит. — Почему ты так уверен? — Я видел. — Мельхиор хитро улыбнулся в белую курчавую бороду. — Ты толкуешь, Бальтазар наблюдает за звёздами, а я стар, и память у меня дурная, и зрение. — Господин напускно вздохнул, что очень позабавило Барку. — Но я вижу сны. И эти сны мне раскрыли, что сердце Бальтазара познает любовь, и она никогда в нём не погаснет. Другое дело, что она будет невзаимна, но это не так-то и важно. — Олимпия? Это Олимпия? — Каспар с интересом оглянулся на мага, но тот лишь, сокрушаясь, покачал головой: даже лучший звездочёт Куша ничего не ведал, а он, Мельхиор, обо всём знал! — Нет. Точнее, я не думаю, что это она. Лица я не видел, но видел накидку небесно-голубого цвета и ягнёнка с белой шёртской на руках у этой девы. — Накидка была богато расшита? — глаза Каспара лихорадочно заблестели. До чего ж ему хотелось женить Бальтазара, он даже с каким-то отцовским волнением относился к молодому господину. — Нет. Но она прекраснее, чем все мои платья вместе взятые. Послушай-ка, царь Мероэ, пойдём подышим свежим воздухом: от предсказаний, слёз и вина у меня уже голова идёт кругом. И ты, Барка, иди с нами. Проводите меня до моих шатров. — Помилуйте, влыдыка: я очень устал. — Барка опустил свои внимательные очи. И, кажется, чуточку улыбнулся уголками рта. Они вышли только с Каспаром и застыли лишь посреди лагеря, а до этого робко шагали, не проронив ни слова. Да и говорить-то было не о чем: цари с испугом поглядывали на яркую Звезду, плод всемогущества Божьего. Иегова, Яхве, Адонай — этот Господь был незнаком, непонятен, Его воля не поддавалась объяснениям и толкованию. И, наверное, именно поэтому Он был единым среди других богов. Всё, что можно понять разумом, может быть создано человеком. Этого Бога не понять никогда. — Во время нашего путешествия я читал письмена народа иудейского, — тяжело выдохнул Мельхиор на подходе к своему шатру: он знал, что если не скажет этого сейчас, то не скажет уже никогда — не будет случая. — И знаешь, что там был написано? «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель»… Ты понимешь, что это означает, Каспар? Пришёл конец лебединым потрохам, маслам и гаданиям, даже звёздам пришёл конец: всё это мы должны оставить в прошлом. Мы, маги, цари-маги, должны остаться в прошлом. Твой сын, Каспар. Эргаменом. Он бросит золото и парчу и станет славить Мессию, к которому мы идём. Он опозорит тебя. Каспар, закутанный в дорогой плащ, с пером в чалме, с белой хной на ладонях, замолчал. Он посмотрел на небо, и Мельхиор посмотрел тоже: красивую ткань соткал Господь в мастерстве своём, тёмно-синию, переливчатую, сияющую пуще перламутра… Он опять вспомнил малышку Аврелию, вечно плачущую, добрую, робкую Аврелию. Она станет хорошей госпожой, но будет ли она тогда хорошим человеком? Вот в чем вопрос. Готов ли он положить душу своей дочери на заклание, как Авраам положил своего сына под нож? — Барку я от двора не отстраню, а в остальном — будь что будет. Знаешь, что будет с Эргаменомом? Барка сказал, что мой сын не умер лишь потому, что Барка молился еврейскому Яхве… Уже не только еврейскому. Он молился Господу, Богу ревнителю — Он больше не отдаст мне собственное дитя. Он отведёт моего сына в нищету, в голод, в жажду… Ты думаешь, я рад? — Каспар пожал плечами и выдохнул клубящийся пар изо рта. Мельхиор ничего не стал отвечать, хотя был испуган и удивлён: видимо, маг признался господину лишь в пути. — Нет. Я люблю своего сына. Я не рад, но я знаю, что так — правильно. Я знаю, что ни один шёлк не заменит моему благословенному сыну его отрепья, пропитанные потом и кровью. И я верю Богу. Во всём. Мельхиор сморгнул подступившие слёзы. Стар он стал, да, стар… Поэтому-то и повёз Царю Царей смирну, чтобы напомнить, что старость, как и смерть, неизбежна. И смерть неизбежнее старости. Дыхание смерти холодно, и люди замирают в страхе и в ожидании пред её ликом. Вот и он, Мельхиор, господин Пальмиры, иногда кашляет по ночам, плохо спит и чувствует, что память у него уже не та… Но ведь пока он жив. И его жизнь в дланях Господа, Яхве, Иеговы, Бога ревнителя… И бояться ему нечего. — В Мероэ такие безвкусные наряды, мальчик мой, что любые тряпки из Пальмиры покажутся большим великолепием. Боюсь, тебе надо получше одевать твоего мальчика. — Не бойся, ибо Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты Мой, — сказал Каспар и с облегчением засмеялся. А потом заключил в сыновьи объятья Мельхиора.