Вифлеемская Звезда

      Клеопа уже успел умыться, пожевать фенхель для свежести дыхания и даже перекусить лепёшкой с оливками, но всё ещё чувствовал себя ужасно сонным: глаза у него так и слипались, а тело наливалось тяжестью. Мирьям ему говорила, что это от тучности, что худым людям легче подниматься по утрам, но Клеопа не чувствовал себя толстым, он называл это «быть румяным». Он честно соблюдал пост и никогда не ударялся в грех чревоугодия, но между тем почему-то был в обхвате как два или три Иосифа. Или как Мария нынче. Только вот Мария носила Спасителя в своём чреве, а Клеопа — хлеб, бобы и маслины.       Эта шутка показалась бы ему смешной в любой другой день, но не сегодня. Клеопа потоптался на крыльце и с неохотой поглядел на небо. Среди маленьких неприметных звёзд, ещё не до конца выцветших, несмотря на то, что заря мало-помалу подбиралась с востока, сияла одна яркая-яркая Звезда. Она заливала молочным светом весь Назарет, и Клеопе было ужасно тоскливо глядеть на родные стены и дома, зная, что их придётся покинуть. «Всего на десять дней», — говорил Иосиф, но вернись они даже через день, ничего уже не стало бы прежним.       Послышалось шуршание плотной ткани, и из соседнего дома, прижимающегося боком к дому Клеопы, вышла, держась одно рукой за поясницу, Мария.       Дома должны были быть объединены и проданы, а закон Моисея велел Марии перейти в дом мужа, но умерла почтенная Анна, и никто не посмел бы тревожить обитель почившей и её печальную дочь. Тут и мастерская была для Иосифа, и два крыльца, и даже купалня в погребе, а дом Исаака и его сыновей всё равно был тесноват...       А Мария как знала — вернулась от праведной Елисаветы и застала уже умирающую матушку. Почтенная Анна скончалась через неделю, сжимая руку Марии, на её губах расцвела улыбка освобождения. «Я не увидела Мессию, но Бог свидетель — я целовала в щёки Его мать, а это наивысшая из благодатей».       Мария плакала всю ночь, но потом ни слезинки не проронила при племянниках, даже нашла в себе силы их успокоить. Она была робкой и скромной, но очень сильной — Клеопа хорошо знал свою сестру и гордился ей.       В другой длани своей Мария держала две фляги из кожи барана: только прислонившись спиной к стене, она прижала их к груди и глубоко выдохнула. Пар белым облаком застыл у её губ, а потом совсем растворился. Бедняжка на сносях, а римляне как на зло решили пересчитать всех евреев по головам. Клеопа, всё ещё топчущийся у крыльца, поправил хитон на плечах, провёл рукой по бороде — не такой кудрявой, как у Иосифа, но всё же густой — и направился к дому почтенной Анны, где нынче жила её юная дочь и молчаливый Клеопин брат.       — Здравствуй, сестрица! — рассмеялся он, взбираясь по лестнице, и только вблизи заметил, какой уставшей была Мария.       — Доброе утро, брат Клеопа, — поздоровалась она, раскрыв свои голубые большие глаза. Мария старалась выглядеть бодрой, но чёрные тени, залёгшие под её очами, и холодная испарина, покрывшая чело, говорили сами за себя. Носить дитя — тяжёлый труд. У Марии в последние месяцы сильно болела спина, поэтому Иосиф сколотил ей высокий стул и обил его шерстью и войлоком. Но он не любил говорить об этом и благодарности принимать тоже не любил.       Иосиф вообще мало говорил: не то чтобы он был косноязычен, как Моисей, просто слова давались ему непросто. Когда Мирьям была на сносях, она боялась родов и постоянно просила мужа поговорить с ней, но Мария никогда не просила ни о чём подобном — Иосиф сам иногда садился после долгого дня в мастерской и начинал расспрашивать её о храме и обучении или заводил разговор про Песах за обедом, когда Мария готовила хлеб с сыром и оливками, как это любит её супруг, и вся семья пила молоко. Она всегда сама подшивала рубашки мужа, не дожидаясь, когда он попросит — а ведь он бы не попросил… Не было в этом ничего удивительного, а Иосиф и Мария не были идеальными супругами, и плохие дни у них случались, но если это — не любовь, то тогда Бог ошибся, а Он никогда не ошибается.       — Какое же это утро? Встали ни свет, ни заря! — наконец рассмеялся Клеопа. — Моя Мирьям ещё возится с детьми. А вы уже всё собрали? У вас тюфяков побольше, чем у нас! — Он небрежно махнул в сторону двух ишаков, обвязанных сумками с добром.       Мария вяло хихикнула, кивнула и прикрыла глаза. Она прошептала, не разлипая век:       — Если Мирьям нужна помощь, я могу посидеть с мальчиками…       Последние слова потонули в усталом вздохе. Дрогнули ресницы, и лицо сестры приобрело умиротворённый вид. Она прижимала фляги к груди и мерно дышала: кажется, сон вновь сошёл на неё. Но Клеопа знал, что неглубокая дрёма приводит к усталости, и решил растормошить Марию.       — Жаль, мы не можем взять твой стул со спинкой с собой! — сказал он первое, что пришло в голову. — Тебе было бы полегче.       Мария раскрыла глаза и удивлённо заморгала, словно бы пытаясь что-то вспомнить. О чём они только что говорили? И говорили ли?.. Её невинное лицо, не тронутое утренним румянцем, было белым-бело и полно непонимания, даже кудри цвета миндаля словно бы посеребрились. Выглядела она болезненно.       — Ах, стул, как у богача! — наконец кивнула Мария, передёрнув плечами от холода. — Да, замечательно изделие. Помнишь, как Иосиф колотил этому Елеазару бан Аарону всякое? — Ещё бы он не помнил! Чуть ли не вся деревня пришла поглазеть на чудеса рук плотника. Но Марии выпала особая честь — ей разрешалось попробовать посидеть за высоким столом и на высоких стульях, и оказалось, что беременным так легче. Иосиф в тот же день сделал ей удобный стул. — Но ещё печальнее то, что я не успела дошить Иосифу фартук… Надо было доделать всё сегодня, да сон меня сморил. А стул… Думаю, скоро он уже будет не больше, чем роскошью: может быть, я рожу в пути.       Клеопа вздрогнул на сонный, спокойный, пусть и трогательный тон сестры. Родить в пути… Постоянная тряска, дорожная пыль, дожди и мороз — и Мария так тихо и просто говорила о всех этих ужасах! А ведь это кроваво и больно. Он-то видел, он-то знал… Наверное, глубоко в душе ей боязно, но она держится и уповает на Всевышнего, но разве страх — это грех?       — Тебе, что, совсем не страшно, Мария? — в сердцах спросил Клеопа. — Мне-то ты можешь сказать! В этом нет ничего дурного!       Но Мария… Храбрая, смиренная девочка! Она лишь ободряюще улыбнулась и накрылась своей тёплой ладонью ладонь Клеопы. На её щеках наконец появился румянец, расцвёл, словно цветок смоковницы. Казалось, Мария стряхнула с себя остатки сна, как дождевую воду смахивают со складок талита, и душа её воспела.       — Чего мне бояться? Со мной же Иосиф! И Бог. С нами Бог, а кто дал уста человеку? — Она заговорила более восторженным голосом, вспоминая строки из Писания, и неуверенность полностью пропала. — Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Господь ли Бог? Мне нечего бояться. Господь проведёт нас через землю Ханаанскую, из Назарета и до Вифлеема, и если на то будет Его воля, мы вернёмся домой и я разрешусь от бремени.       Свет звезды заставил волосы Марии цвести, словно миндальное дерево, а одежды налиться серебром, и в этот миг она была прекраснее, чем царица иудейская, и между тем оставалась простой еврейкой, которая говорит с ангелами Господними так же, как и с девами у колодца.       Клеопа хотел сказать ей что-то, но в этот момент из дома вышел брат, сжимающий в опущенных руках маленькую охапку хвороста для ишака. Он кивнул Клеопе и Марии и нахмурился, словно пытаясь что-то вспомнить. Чёрные кудрявые волосы, ещё не тронутые сединой в его тридцать восемь лет, были стянулы алой повязкой.       — Вроде ничего не забыли, — проговорил он, а потом посмотрел на жену, всё ещё прижимающую к груди фляги, своими янтарными внимательными глазами. — Давай я понесу, Мария.       Мария что-то ему ответила и отдала одну флягу, но Клеопа плохо это помнил: из их дома наконец вышла Мирьям с мальчиками, поэтому он пошёл помочь им погрузить оставшиеся тюфяки на осликов. Они собрались у входа в Клеопин дом, под светом сияющей звезды, вознесли молитву Господу и стали готовиться к исходу.       — Клеопа, помоги Иосифу посадить Марию на ослика, — сказала Мирьям, заматывая платок кремового цвета вокруг головы. Иосия дёрнул её за юбку, и она отвлеклась, но всё же бросила вдогонку. — Если тебе понадобится укрыться, сестра, я дам тебе мои шали!       — Спасибо, Мирьям, — тяжело выдохнула Мария, пытаясь залезть на ишака с верхней ступеньки. — Но скоро рассветёт, и будет не так холодно. И ты, брат Клеопа, не мнись рядом — мы с Иосифом справимся.       Все готовы были прислуживать Марии, но она всегда отказывалась от почестей и прислуживала сама. Поэтому, наверное, Господь и избрал её.       — Удобно села? — спросил Иосиф, когда Мария наконец устроилась на ослике и трудно задышала, поморщившись. Должно быть, прихватило под сердцем. — Всё хорошо?       — Да, только вот Иисус толкается… — она приложила одну ладонь к низу живота, а другой оттёрла выступивший пот со лба. Потом, подышав, молвила: — Спасибо, Иосиф.       — За что? — спросил он, наматывая уздечку на кулак.       — За то, что помог забраться. У меня бы у самой не получилось… Взбрело же римлянам в голову устроить сейчас перепись!       — Да не за что. Я просто не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.       На языке Иосифа это означало: «Я люблю тебя».       Мария улыбнулась, сжала в своих руках ладонь мужа и кивнула.       — Со мной всё будет хорошо. Главное, чтобы ослику было не тяжело нас нести. — Она указала головой на холку ишака.       — Не будет: он у нас столько хвороста выедает, что и Клеопу бы вынес! — сказала Мирьям. — Ну, поехали?       Они тронулись неторопливой вереницей от своего дома по пыльной, искупавшейся в свете Звезды дорожке. Иосия и Иаков уже утомились вознёй дома и теперь дремали, сидя на ослике. Кислев нынче вышел стылый и сырой, и вскоре Мария стала греть ладони и дуть на окоченевшие пальцы. Она откупорила флягу с молоком, подслащённым мёдом, и отпила из неё, чтобы согреться.       — Хочешь попить, Иосиф? — спросила Мария, коснувшись плеча мужа.       — Хочу, спасибо тебе. У нас с тобой и крошки во рту со вчерашнего дня не было. Я уж думал, что сжую фенхель утром, — рассмеялся тот и тоже приложился к горлышку. — Всё-таки, странно ест этот богач, да? Почти стоя…       Молчаливый Иосиф рассказывал о своей мастерской и о богаче, который заказал ему ещё высоких стульев, поддерживал ослика за уздечку и вёл его вперёд, а Мария кивала и попивала себе молоко с мёдом. Ей было интересно, и иногда её невинное лицо озаряла робкая улыбка. Они вспоминали свою шумную свадьбу, покойную Анну, праведную Елисавету; Мария говорила про поездку в горы и про то, как сладко там цветёт смоковница, отяжелённая плодами, но сейчас там скользко и опасно. И, может, они всё это уже обсуждали, но сейчас, под светом Звезды, это не имело никакого значения.       На смертном одре Иаков, их с Иосифом отец, сказал, что величайшее из его благословений — это сыновья и внук, тогда ещё пелёночник Иаков, и теперь Клеопа в душе ликовал, что у Мессии будет такая семья: немного шумная, суетливая, но зато — крепкая. Мария уже сладила с Иаковом и Иосией, подружилась с Мирьям и по-сестрински очаровала Клеопу: она будет прекрасной матерью, а Иосиф — отцом, он научит Спасителя стругать дерево, и Бог тоже станет немного плотником…       Клеопа приобнял Мирьям и поднял голову к яснеющему, но ещё не объятому золотой зарёй небу.       Божественная звезда освещала им путь, и Клеопа не оборачивался.