Вифлеемская Звезда

      Всё начиналось с дрожи. Дрожал льдистый, выстуженный ветрами воздух. Дрожало небо, и молочные звёзды на нём позвякивали, как колокольчики. Сквозняки врывались в щели, тревожно блеяли новорождённые агнцы — ранние дети зимы. Надрывался голос Элиши, распевающего торжественные псалмы. И, наконец, всё слилось в прекрасный и небесный гимн.       Это была Божья ночь, но прежде, чем она наступила, был ещё вечер, предтечей нависший над хлевом подле Вифлеема.       В этот вечер Мойша отогревал окоченевшие пальцы над полыхающими поленьями, а его товарищи ели сыр и пили из бурдюков. Пастухи должны уметь согреться даже в открытом поле, обдуваемые ветрами или продрогшие под проливным дождём. Но сегодня дождя не будет, хотя грузные облака нависли над Иудеей, словно мокрый хлопок на пряже.       Мойша вздрогнул и поднял глаза к потолку. Крыша была хорошо залатана и надёжно сколочена — и единой щели не было среди сырых досок. И всё же Мойша знал, что там, за деревом, за теменью свода, горит молочно-белая божественная Звезда. Она появилась шесть месяцев тому назад и всё это время тревожила и пастухов, и плотников, и, наверное, даже царей… Мир озарил свет, доселе неизвестный, святой, чистый и очень тёплый, как, наверное, ночь у распаренной жаровни. Мойша, как это и положено всем людям с его именем, был косноязычен, и тем паче он не мог описать свой восторг от Звезды.       А Елеазар, который умел не только читать, но и писать, вообще в последнее время мало говорил и не стал бы особенно болтать о Звезде. Он стал угрюм, а вот младшие сыновья его, Левий и Иисус, наоборот, бросили пастушьи посохи и пошли петь, и плясать по селениям, и возвещать о чудесах Божьих. Елеазара можно было понять, и Мойша понимал. Его-то дети помалкивали о Звезде при дядьях, женщинах и отце, но всё же иногда обсуждали её полушёпотом, когда думали, что никто не слышит.       С овцами всегда проще, чем с детьми, поэтому-то Мойша и не любил возвращаться с пастбищ, хотя и жену любил, и детей, и очаг дома. А теперь раньше срока, в морозный тевет, родился агнец у одной из овец, и его приходилось поить молоком и выхаживать. Вообще-то ягнёнка стоило зарезать, но Мойша простоял над блеющей тварью почти целый час и сжимал во влажных ладонях нож. Ничего у него не получилось. Он заплакал, взял ягнёнка на руки и стал кормить его молоком, пусть его товарищи над ним и посмеивались. Но Мойша считал, что это — чудо Господне, потому что ягнятам положено рождаться в шват.       Из размышлений его грубо выдернул старший сын Елеазара — Иуда.       — Вы слыхали, — спросил он своим низким голосом, — что Симеон Разбойник собрал отряд против легионеров из Фазелии? Говорят, почти две сотни человек.       — Байки! — махнул рукой скорый на гнев Элиша. — Слышал я, что у этого Симеона угли вместо глаз и меч пылает праведным огнём. Но ведь только ангелам дано носить мечи из огня, разве нет, Елеазар?       Елеазар промолчал и потёр друг о друга руки.       — Не спасут нас зилоты, — молвил Сила, пригладив густые кудри. — Они только хуже делают, злят римлян, а они свирепеют.       Мойша, не любивший дрязги, тяжело вздохнул и обернулся на овец, дремлющих в сене. Скоро им придётся родить агнцев, а пастухи будут сидеть всю ночь напролёт в хлеву и выйдут лишь под утро, с руками по локоть в крови и с соломой в волосах. Мойша улыбнулся. Маленький кудрявый ягнёнок тоже спал в теплом стоге.       Елеазар с присвистом выдохнул.       — Уж лучше, наверное, быть зилотом, чем обезумевшим плясуном, какими стали мои сыновья… Я люблю их всё равно, конечно. — Он отвёл глаза от языков огня и направил свой взор на Мойшу, его космы и нечёсаную бороду, на глаза цвета янтаря и сухие губы. Мойша ничего не сказал. Все отцы любят своих детей. Все. Разве Авраам не терзался, когда заносил остриё над своим сыном?       — Иисус хороший парень, — улыбнулся Сила и похлопал огромной рукой по плечу Елеазара. — И имя у него славное. Он назван в честь Иисуса Навина?       Елеазара это повеселило, и золотистый свет заиграл на его худом лице.       — В честь моего отца. «Иисус Навин» пишется по-другому. Мой Иисус — Иешуа, а тот был Иехошуа, понимаешь?       И опять он посмотрел на Мойшу, внимательно так, но Мойша промолчал, как это положено косноязычному человеку. Вокруг было сыро, но костёр разгорался всё ярче и грел всех собравшихся. Даже одежды, насквозь промокшие под капелями, удалось подсушить.       Иуда пододвинулся ближе к пламени и в свойственной ему серьёзности изрёк:       — Элиша, спой нам какой-нибудь псалом. Господь одарил тебя славным голосом.       Мойша легонько улыбнулся в курчавую бороду. Песни ему нравились, хотя он сам никогда не подпевал.       — Моя жена мне так тоже говорит. Что вам спеть? — Задобрить Элишу — это самое главное. Уж потом-то он зайдётся таким голосом!.. Ему бы и Давид со своей арфой позавидовал.       — Мойша, — невпопад сказал Елеазар, всё ещё как бы посмеиваясь и веселясь, — скажи мне, Мойша, ты, случайно, не пророк?       — Пророк?! Какой же из нашего Мойши пророк? — расхохотался Сила, хлопнув себя по колену. Но его лицо побагровело, и на потном лбу выступили жили. Сила задохнулся стылым воздухом и бепомощно раскрыл рот, заходясь в хриплом кашле. Его доселе дремавший сын Исаак проснулся, судорожно похлопал отца по спине и дал ему смочить губы молоком. Даже обычно безучастный Мойша, сидевший напротив, поднялся со своего бревна и тоже постучал Силе между лопаток, но тот всё кашлял и кашлял, сгибаясь и горбясь, и прекратил, лишь осушив бурдюк с парным молоком. Елеазар оставил свои шуточки, и все пастухи встревожились, но обошлось.       — Навёл порчу, пророк! — засмеялся Сила, когда дыхание вновь тронуло его сотрясающуюся грудь. — Давайте задобрим нашего пророка-пастуха! Элиша, запевай «Господь, Пастырь мой».       Пастухи придвинулись ближе к костру и отпили из своих бурдюков, чтобы подпевать Элише. Один только Елеазар загадочно улыбнулся и положил свою благородную голову на ладони.       — Господь, Пастырь мой, — затянул Элиша сладко-горьким, исполненным трепетной верой голосом. — Я ни в чём не буду нуждаться.       Что-то дрогнуло в сердце Мойши. Он широко раскрыл слипающиеся глаза. Свет захлестнул его, странное, внутреннее сияние. Мойша приложил кулак к широкой груди и почувствовал, как бьётся о рёбра заходящееся сердце. В пустом животе стало как-то… не по себе. Овечья шерсть, солома и молоко вдруг показались ему совсем-совсем далёкими, словно бы он никогда не был пастухом.       — Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, — пропел в слезах Элиша.       Агнец. Ранний агнец, Мойша, помнишь, как ты хотел его назвать? Еммануил. Твои товарищи ничего не знают о его имени, но ты зовёшь его так в душе. Ты — пророк, Мойша.       — Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего!       Скрипнула дверь, преграждающая путь из хлева овцам. Сквозняки потревожили солому, невесомо прошлись по напоенной дождями земле и коснулись курчавых волос Мойши. Они тревожно свистели, шипели и шептали.       Час Господен близок. Сейчас, сейчас юная Дева почувствует, что свершилось. Слышишь ли ты её благие слёзы? Слышишь ли глас Её мужа? Мойша, ты пророк! Ты должен слышать.       Мойша попытался уловить свои мысли. Ликование наполнило грудь приторной лёгкостью. Он чувствовал, как его глаза исполняются слезами, но не от сухих ветров или едкого дыма костра, но от чего-то… Чего-то, что было неуловимо близко и волнительно.       — Если я пойду, — запел, воздев мазолистые ладони к небу, Элиша, — и долиною смертной тени, не убоюсь зла! — Его горло, должно быть, было ополощено кровью, и жилы набухли, струи пота пустились за пазуху.       — Потому что Ты со мной! — хрипло подхватил Иуда.       Дева в белой накидке резко перестала кричать и приподнялась на локтях. Её муж стоял на коленях с открытым в изумлении ртом. На его руках, на его руках… Мойша, ты видишь?       — Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня! — неожиданно, громко, звучно и торжествующе возвестил Мойша и упал на колени, запрокинув лицо, чёрное от копоти и золы, к потолку.       Сейчас, Мойша, он делает свой первый вдох.       Они замолчали, и мир замолчал тоже. На краткий, хрупкий миг.       В этот момент Симеон, годовалый сын рыбака, успокоился на руках своей матери. Молодой всадник Понтий отставил в сторону чарку с вином и взглянул на бескрайнее небо. Старый император Август заплакал, вспомнив свою добрую сестру, и слёзы его были полны надежды и скорби. Трёхлетний Лонгин, сын тессерария в отставке, ухватил мать за юбку и потянул ткань на себя, глядя наверх большими-большими голубыми глазами. Симеон-зилот из Кериота решил, что не пойдёт сегодня резать римлян, а останется с женой и сыновьями. Клеопа, ужинающий в доме Алфея с сыновьями, подскочил с сундука и закричал: «Свершилось!»       Мойша почувствовал это своим большим пастушечьим сердцем, хотя даже не успел ничего запомнить.       Чистый свет наполнил хлев.       Мойша окончательно повалился наземь, и его товарищи тоже побросали посохи, бурдюки и хворостинки и пали ниц перед… перед ангелом!       Он стоял в прорези сияния, гордый, но словно бы смущённый, с хлестающими искрящийся воздух крыльями, со смоляными кудрями и лицом, будто вырезанным из миндального дерева. В его руках был скипетр с лилиями, а в глазах — слёзы, зеркалом отражающие небеса. Он, величайший из ангелов, он…       — Гавриил! — пробормотал Мойша, целуя сырую почву. Он смотрел исподлобья, боясь божественного мерцания, на губах оставался горький вкус земли, сердце в благоговении заходилось птицей, но ангел мягко улыбнулся и не стал метать молнии, как это положено делать ангелам.       — Не бойтесь, — голос, выкованный из пород горного камня, слова, принесённые на гребне волны, — я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям! — Гавриил захлопал чисто-белыми крыльями и развёл руки в стороны. Его роба стекала пеной водопада к ногам.       — Ибо ныне, — ангел радостно воспарил над землёй, — родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь…       — Мессия! — прошептал, рыдая, Сила и сжал грязные пальцы на голове.       Он не смог утаить своего восклика от Гавриила.       — Мессия! — возликовал он и обратил свой лучистый взор на небо. — И вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях.       Сердце Мойши пропустило удар. Вот теперь он понял по-настоящему. И прижался к почве земли Израильской ещё крепче, лелея каждый росточек, который ещё не взошёл, каждое семя, каждый подводный ручей! Мессия… Мессия!       Христос Господь!       За спиной у Гавриила появился целый сонм ангелов с разными волосами, лицами и улыбками, но все — с белыми крыльями, вылепленными из морской пены, жемчуга или, может, кружев. Или из милости Божьей. Мойша бился в лихорадке и захлёбывался пением ангелов, и в этот миг он видел: видел мужчину, идущего по воде, видел деревяные обугленные кресты, видел пылающие огни синадриона, видел сады Иерусалима, утопшие в сокрушительном ливне, видел Младенца в пеленах, и слышал тихую материнскую колыбельную, и…       И всё стихло. Ангелы исчезли. Хлев остался стоять одиноким строением в полях подле Вифлеема. Раздавалось только спёртое дыхание мужчин и блеяние овец — тоже же твари Божьи. Всё чувствуют.       — В городе Давидовом, — молвил дрожащим тоном Мойша. — Вифлеем. Он родился в Вифлееме.       Все молчали и переводили дыхание, но обратили испуганные взоры к Мойше. Елеазар, однако, казался более спокойным, нежели все остальные, и улыбался обескровленными губами.       — Мы должны пойти в Вифлеем и поклониться Христу Господу! — засмеялся Мойша. Его неожиданно преисполнила лёгкость, не свойственная для столь мощного и неприветливого человека.       — Да! Да! Во славу Божью! — закивали пастухи и стали подниматься с земли или со стогов сена, славя Бога.       Им предстоял недолгий, но тяжёлый ночной путь.       Никто и не подумал об овцах. Один только Мойша впопыхах сгрёб в руки малютку Еммануила и выскочил на улицу в халлуке нараспашку и с улыбкой человека, опьянённого Богом.       — В Вифлеем! — крикнул он и повёл за собой пастухов.

***

      Ветер не бил им в лицо. На полях, укрытых хрустящей белой пеленой, царило радостное пение. То пели ангелы. Сияние звезды освещало путь пастухам, но они всё же несли в руках лучинки и глядели под ноги, обмотанные тряпками. Господь всё-таки послал снег. Он опускался с неба и касался волос мужчин, снежинки таяли и смывали с щёк золу.       Истинно, Божья ночь.       Истинно, чудо. Мойшу наполнили, как сосуд — благовониями, счастьем, смятением и любовью к Всевышнему. Колокола стучали в его ушах, пряное вино грело его горло, лучший из шелков украшал его бренное тело, но при этом он оставался пастухом в засаленной одёжке со спутанными волосами.       Они шли с час, а когда на горизонте показался тот самый хлев, обласканный мягким светом очага, выстроенный из крепкого дерева, пастухи пустились вперёд и, плача, взывали к Богу с благодарностями. Мойша бежал впереди всех, и Еммануил, невинный агнец, блеял в его объятьях.       Всё это плохо укладывалось в голове, но уживалось в хмельном от радостей, чутком сердце, и всё же ещё многое предстояло узнать.       Мойша ненадолго стал пророком. Но ещё несколько часов тому назад он не знал, что придёт в хлев и падёт в ноги маленькому мальчику, положенному в ясли. Он раньше не говорил с ангелами и уж тем более не бросал своих овец без пастуха, но сегодня была Божья ночь… О приближении которой Мойша тоже не мог знать.       И уж тем более он не мог знать, что через два года его сестра родит в Вифзаиде мальчика, которого нарекут Филиппом и который, перекинув через плечо пастуший посох, пойдёт по Иудее за Иисусом из Назарета.       Это было ведомо только Богу да и, наверное, ангелу, который заливался хвалебной песней на крыше хлева, раскрыв чисто-белые крылья.