Любить или ненавидеть.

Расположиться с комфортом – вот что важно для мыслительной деятельности! У человека непременно должно быть место, где ему думается хорошо. Таким местом для Алексея Кисанова был его личный кабинет, а точнее, любимое просторное кресло за письменным столом. Там Кис и угнездился с твердым намерением найти подход к спонсору. Добрая кружка кофе на месте, пепельница тоже – емкости намеренно разведены по разные стороны стола, не то случалось стряхнуть пепел в кофе, – ноги на кресло для посетителей. Итак… Итак, как он уже определил для себя, в этой истории имеется три разных части. Часть первая: сказка сказок, как назвала ее Александра. Часть вторая: подозрения и нестыковки. Часть третья: пугалки. Искать в них логику бесполезно, потому что ее там нет. Вернее, она есть, но ведома только спонсору. Такое ощущение, что он просто развлекается, наблюдая за Тоней… Или ставит на ней какой-то эксперимент. Шизофреник он или нет – это уже двадцать пятый вопрос. Даже если и псих, какая-то цель у него все равно есть. Ну, рассмотрим три части по порядку. Как там Сашка сказала? Иван-царевич подобрал лягушку и превратил ее в царевну. Причем он не просто трансформировал ее своей сказочной любовью – нет, он ее сознательно учил быть Женщиной. Он водил Тоню к визажистам, парикмахерам; он ее одел, он ее учил уважать себя, учил умению давать отпор; он учил ее даже изыскам в сексе, – как Тоня невнятно обронила, покраснев. Более того, Кирилл устроил ее на новую работу. Пусть и секретаршей, – но это качественно иной уровень по сравнению с кассиршей. А далее она сумела проявить себя и попала в отдел рекламы, где очень скоро заняла руководящий пост, пусть и невысокий. И у Тони вдруг оказалась в руках хорошая профессия, – причем без всяких дипломов, по мановению волшебной палочки, которой взмахнул Кирилл. Конечно, у нее обнаружился талант, чутье, но в нашем мире этого так мало, чтобы пробиться! А ей этот шанс принесли в подарок, на голубом блюдечке с золотой каемочкой! И необыкновенная благожелательность ее начальника, который сначала попробовал положить секретаршу в постель, а потом вдруг сделался добрым папочкой… Вот-вот-вот, – почти пропел Алексей, потирая руки от удовольствия, вот это прямо в точку! Прямо в кассу, так сказать, в истории с кассиршей, – усмехнулся он. Голову готов заложить, что неземной доброты Тонин начальник – это тоже часть игры! И наш загадочный спонсор его тем или иным образом проспонсировал! Или за одно место взял – смотря какие у них отношения. Вот куда отправится завтра детектив – к Тониному начальнику! И потрясет его хорошенько. Сомнений нет: за доброй спиной благодетеля-начальника прячется наш загадочный спонсор! И Кис вытащит его из-за спины за ушко да на солнышко. Завтра понедельник, рабочий день, и завтра же к вечеру спонсор нарисуется, как пить дать! …В детстве он был очень ранимым и чувствительным мальчиком. И потому рано избрал маску язвительной иронии, сухости в эмоциях и циничности в мыслях. Удивительно то, что эта маска оказалась крайне эффективной. Он почему-то вдруг стал всем нравиться. С ним начали всерьез считаться. Ни одна душа не раскусила, что это была его робкая, почти истерическая защита от больно ранящих насмешек, от невнимания девочек, от презрения мальчиков. Нет! Парадокс – но его стали уважать. Он рос, совершенствовал мастерство защиты – и уважение росло. Однако необходимость постоянно шлифовать свою стенку непроницаемости оказалась, на самом деле, крайне утомительна. Он интуитивно стал избегать общения и потихоньку сделался нелюдимым бирюком, выбрасывая время от времени из-за своей защитной стенки камешки саркастических замечаний. Как ни странно, но и это замечательно вписалось в его имидж. Он оказался еще более загадочным . И еще более уважаемым. На филологическом факультете его побаивались, одновременно восхищаясь. Но однажды наступила пора работать, зарабатывать деньги. А работать, как все, он не умел и не желал. Там повсюду были люди. Там было начальство. Этого он никак снести не мог. И тогда его посетила мысль написать книгу. Он до сих пор помнит, как при чтении какой-то запрещенной ксерокопированной диссидентско-авангардной ерунды он подумал: я могу не хуже. И даже лучше! И он сел за свою первую книгу. На ее страницы вылилось все его презрение к людям. Оно было во всем, его источала каждая страница, как листья пушкинского анчара… Он думал: ему этого не простят. Простили!!! Не только простили – кинулись лобызать от восторга за то, что он их всех обо…ал. Его называли гением, новым словом в литературе – меньше чем за год он стал популярен среди всей советской интеллигенции. Разумеется, его нигде не печатали в те времена. Но ореол диссидентствующего маргинала создал ему такую славу, которая никакому официальному советскому автору не могла присниться в самом сладком сне. После второй книги, написанной в том же абсурдном и циничном духе, его рукописи «добрые люди», над которыми он насмехался в книгах, – эти «добрые люди» стали переправлять его рукописи за границу, рискуя личными неприятностями. Разумеется, сей подвиг они совершали отнюдь не по доброте (это вымышленное понятие, и не будем тратить время на обсуждение несуществующего предмета), – а из тщеславия, чтобы затем всем рассказывать, как они помогли гонимому гению… А за границей, на волне политического противостояния «холодной войны», его подхватили и понесли как непризнанного и гонимого гения. Затем, по той же схеме, была написана и третья, и пятая книга… И так утвердилась его слава. А потом случился большой бэнц. Совок рухнул, распространяя пыль и вонь вокруг себя. И издательства – новые, коммерческие, частные – сами пришли на поклон: не изволите ли у нас опубликоваться? Поняли, пауки, что с его подпольной славой он разойдется большим тиражом и сделает паукам деньги. Разумеется, он согласился. Пока печатались его прошлые книги, он успел накатать несколько новых, уже соответствующих новой действительности. Мизантропии в них оказалось еще больше, потому что постсовковые навозные жуки на глазах у всех, откровенно, уже не прячась, дрались за право скатать собственный шарик из общего дерьма. Успех был повальным. Он и помыслить не мог, что, с юных лет оплевывая всех, он станет национальным героем. Но он им стал. Отчего презирал людей еще больше. Писатель умолк, разглядывая Тоню. Она смотрела на него во все глаза, словно ребенок, впервые оказавшийся в зоопарке. Что она поняла? Что она могла понять? Зачем он все это рассказывает малолетней девчонке? Что за странное, до сих пор незнакомое желание исповедаться толкнуло его на этот монолог? Нет, не желание – наслаждение! Он испытывал настоящее наслаждение от этой исповеди… Тоня, почуяв его колебания, хоть и не знала их причин, на всякий случай воскликнула: – Продолжайте, прошу вас! Мне очень интересно! – Только не говорите, что вы все поняли, – улыбнулся Писатель. – Не все, – призналась Тоня. – Но все равно интересно! – Ну что ж… Слушайте дальше, коли так. …Мастерство накапливалось, и каждый новый роман был лучше, смелее предыдущего, исправно становясь крупным литературным событием, порождая вокруг себя завихрения споров, конфронтацию восторгов и скудоумной критики, – к чему Писатель уже давно привык… Настолько привык, что не сразу расслышал за обычным шумом тихий шелест чужеродных голосов, утверждавших, что он начал выдыхаться. Это было страшнее самой ярой критики. Со скандальностью своей славы он давно сжился, – более того, он ею наслаждался, он ее смаковал, читая какой-нибудь очередной плебейский «разгром» на свой роман. Но, напротив, первые, нестройные, еще робкие мнения о том, что он повторяется, что не способен создать ничего нового за пределами давно найденной схемы, – это уязвило его в самое сердце. Потому что было правдой. Он с ужасом почувствовал, что не в состоянии написать следующую книгу. Он выдохся в игре в аппликации. Его стало воротить от собственных книг, – даже если публика по-прежнему охотно их проглатывала. Следовало найти что-то новое, совсем другое, неожиданное… Но что? Он присмотрелся к литературным грядкам. На них в последнее время расплодилось множество сорняков-борзописцев. Строгают глупые детективчики, пошлые любовные романчики, разные безграмотные «фэнтези» для ясельного возраста… (Вы, наверное, всю эту ерунду читаете, Тоня?) Впрочем, он, пожалуй, и сам сорняк, – но какой! Королевский! Он колючий и цепкий репей, гордо вознесшийся над всякими там дешевыми одуванчиками-лютиками. Да, у них имелись и успех, и деньги, – но у него самого было и то, и другое до отвала. На их грядке ему искать было нечего. Переведя взоры на соседнюю грядку, на которой росли культурные овощи классического направления, он увидел, как отчаянно рвались все эти добротные репки и морковки из земли, как стремились сделаться повыше, позаметнее сорняков, как тщились приравняться к сорнячной славе и количеству нолей в сорнячных гонорарах… Но куда там! Они, эти полезные, витаминные овощи, не отличались ни достаточной новизной на грядке Большой Литературы, ни способностью борзописцев развлекать народ перманентной ярмарочной клоунадой. Они занимали надежную нишу в литературе, – но, как ни тщились, – скромную. А на следующей грядке рос он сам, оригинал и новое слово в Большой Литературе (так почему-то решили все), и еще несколько подобных ему репейников, надменно взиравших со своей высоты на прочий литературный огородишко. Однако водилась в нем, в огородишке, одна вещица… Одна деталька, одна мелочь, которая имелась на соседних грядках и не имелась у него. Они, все эти сорняки и овощи, даже самые бесталанные и примитивные из них, вкладывали душу в то, что писали. Пусть мыслишки убоги, пусть чувствишки примитивны, но они ими ЖИЛИ. Жили в жизни и жили в книгах, а успех придавал им уверенность, что жили не зря. А он, чуткий охотник за изощренными формами, признанный гений современной литературы, – он только холодно умствовал и смотрел на людишек из-за своей стенки, ища, как бы еще пооригинальнее их унизить, полить. При этом и они, политые, вонючие, бездарные и никчемные, – они тоже жили. Они радовались чему-то, они боялись чего-то, они страдали, они любили… Нет, он отнюдь им не завидовал! Он сознательно избрал свой путь и нисколько не жалел об этом. Но в его отчаянных поисках вдохновения и новой формы огородишко неожиданно дал подсказку. И он задумал пересадить свой гений на парную, унавоженную, кишащую микробами и червями, почву соседних грядок, – в самую гущу этой жалкой суеты, называемой жизнью . Он всех удивит, он докажет, что не выдохся, – он напишет книгу о Жизни. Да так, как никто еще не писал! Но для того ему требовался опыт – неизведанный опыт, которым он не владел… Звонок прервал его исповедь. Приехал Кирилл. Писатель направился в коридор, Тоня молча проводила его тревожным взглядом, – нажал на кнопку, отпирая калитку, затем открыл дверь дома, пропустил гостя в комнату. Войдя, Кирилл замер на пороге. – Тоня??? Что ты здесь делаешь?! ВЕДЬ ЭТО ЖЕ ОН!!!