Перчатка

Левая рука не знает, что делает правая? Ве-ерно, не знает. Обниму-ка я себя, кости (свои?) покрепче да забуду это все, словно сон дурной. Все-все забуду. Пощупаю землю только разок еще. Так, самыми кончиками пальцев, чтобы не-ежно… Клара едва ли запомнила свое пробуждение во всей красе. Только прикосновения земли нежные-нежные, как и подумалось сквозь сон смерти, отпечатались в ее мозгу следом воронова крыла. Грязь под ногтями ее скопилась за долгие годы, грязь на одежду ей забралась. Всюду она была — грязь эта. Пылью в каждой поре. Цепкая такая, мокрая, ощущающаяся дробью дождевых капель на светлой коже. Приятная тоже, однако. Клара сама села? Скорее уж ее вытащили, может быть даже против воли. Какой с мертвецов спрос? Тонкие кости пальцев сестры объяли запястья девочки — и дернули их на себя, выволакивая тщедушное тело ее из объятий матери-земли. А потом — снова. И снова. Пока носки ботинок Клары не оказались на самом краю кладбищенской ямы, а сама она не запрокинула голову, хрипя холодным воздухом. Вдох. Выдох. Далекое, но близкое чувство собственного дыхания. Легкое, будто пар. Сажей печной чиркнул по щеке ее огненный поцелуй близняшки — и пропало все, совсем все, смешалось перед еще не распахнувшимися глазами девочки, вскоре сменившись черным-черным небом, синим-синим течением реки и золотом степной травы, что щекотала кожу, обвиваясь своими ростками вокруг плеч Клары. Потом была ночь. Она сначала оказалась скупа на прикосновения, но чьи-то руки под конец ее все же дотронулись до щек девочки, а чужое лицо оказалось перед ее лицом так близко, что Клара наконец-то распахнула глаза свои стеклянные, не прозревшие еще толком, чтобы встретиться взглядом с чем-то белым, изящным и пахнущим сладко-сладко… а на ощупь это что-то было тонким, дрожащим от холода и почему-то схожим с бежевой ниточкой. Хотя прикосновение и прервалось сразу же. А ведь перед покойницей недавней тоже девочка, подумать только! Но она другая. Совсем другая. Словно с небес спустившаяся. Но при этом отчего-то близкая до ужаса и сердечной слабости. — Живая… — прошептала эта белая фигурка удивленно, не моргая совершенно, и отшатнулась назад от находки своей, осев на шелестящую закатившимся солнцем траву. — Я думала, нет здесь живых. Пускай и слышала, будто зовешь ты меня тонким голосом. А потом мертвые мои сказали мне, что ошибаюсь я, что здесь живые есть все же. Прости, мне нужно было раньше… прийти. Раньше. А раньше — это когда? Клара села кое-как, стянув с головы своей шапку, дабы затылок потереть зябнущими пальцами — и огляделась по сторонам, щупая взглядом каждый камня осколок да надгробия, цветы сухие, молоко, разлитое по земле. Под ладонями чувствовался ежик из светлых волос. Все родное здесь, на кладбище, но в то же время чужое совсем, далекое, словно тысяча лет прошла с тех пор, как… Сестра! — Ты веришь в господа? — Клара опомнилась от одной только мысли этой, о родственнице своей, и протянула руку к девочке, что так и осталась сидеть напротив нее в платье своем синем. И улыбнулась она блекло губами одними, спросив снова: — Скажи, веришь? — …не знаю, — ответила та, телом всем вздрогнув и за руку ее взяв в порыве трепетном, пальцы их переплетя. Соединились две ниточки воедино. Или три? А ведь это тепло. Живое тепло. Словно савьюра стебель держишь на самых подушечках. — Ты не веришь, а он есть. И он там. Внизу. Ты думала, он сверху за тобой наблюдает? Так нет же… из-под земли, — сказала свое Клара, а после головой нелепо тряхнула, словно собака — и отдернула ладонь свою от чужой ладони, проморгавшись чуть, слова из головы прогоняя. И прошептала сквозь стиснутые зубы новую истину: — Замерзла я совсем. Не удержалась ведь! Сболтнула лишнего. И как сразу внутри у нее все сжалось… и ледяной холод изнутри прошил. — У меня в сторожке тепло… чуть теплее, чем здесь. Давай я отведу тебя туда. Ты пахнешь землей и глиной. И звучишь как… земля и глина. Будто шепчет из тебя голос. По нему я тебя и нашла, — белая фигурка поднялась на ноги и снова руку ей протянула, чтобы помочь тоже встать. Девочка не отказалась, крепко схватившись за ее запястье и кое-как вырвав себя из хватки мягкой травы. Кости. В талой воде плавают кости. Чьи они? Каждое новое имя — нота. Каждый новый взгляд — блеск кинжала. Прикосновения — огонь. На стенках склепа-сторожки пляшут отблески свечного пламени. Они спустились вниз по лестнице, обойдя надгробия, и оказались вновь среди холода и сырости могильной. Только здесь покрывало старое да рваное на полу лежало, свечками со всех сторон окруженное, неподалеку от этого «сонного алтаря» бочка с водой стояла с парой бутылей поверх. И кружкой. А в другом углу комнаты ящик расположился одинокий. В нем смотрительница вещи свои хранила, как сама решилась объяснить. Оказалось, ее Лаской звали. Клара представилась ей не сразу, пока молча больше, сначала сев у одной из стен, дабы неровность кладки ее спиной ощутить, и только после этого имя свое назвав, шапку вновь на голову нацепив. Чтобы рук не занимать. — Пять лет назад я уже слышала это имя из-под земли, — Ласка опустилась напротив нее на колени, словно молиться готовая, после чего кружку свою, уже молоком наполненную, предложила: — Будешь? Мертвые любят молоко. — Думаешь, мертвая я? — ухмыльнулась Клара в ответ ей криво, поняв, о чем речь, но дар приняла, благодарно кивнув и чуть шею склонив. — Что даешь мне, «мертвой»? С молоком этим? Я тайну тебе в обмен даю. Возьмешь тайну, Ласка?.. — Возьму, конечно. А я тебе с ним… покой даю, Клара. Ты ведь знаешь, как важен покой. Знаешь, ведь от тебя… слышится так странно. Будто сажа сыплется. — Люди, они такие… не любят людей. Ненавидеть… тоже, в общем-то, не умеют. Это — тайна. Мы совершили мену. По совести мена, значит, доверяешь ты мне. Вижу, добрая ты… жаль мне тебя, — новоявленная покойница отпила немного молока из кружки, почувствовав, как кости ее и жилы силой наливаются. Расцветают, будто савьюр по осени. А где-то там, далеко-далеко, тем временем бродила сестра ее. И каждый шаг ее был звоном монет, стуком орехов по столешнице, лужей из вязкой грязи, с кровью перемешанной. Ударом подошвы ботинка по этой луже. Вязким воздух стал как та грязь. На ощупь будто ржавчина с лезвия старой бритвы. Пощупать бы его… Клара поводила ладонью перед своим лицом, с удивлением обратив внимание на замызганные пальцы. Век три — не ототрешь. Да и нужно ли? Вот под кожей косточки проглядывают… вен переплетения. Их же не ототрешь. А грязь тогда зачем оттирать? Ласка последнее ей отдала, поговорив еще немного да о мертвых своих порассказывав. Яблоко огненно-красное, шершавое и снаружи, и внутри. Замерзло оно совсем, пока в ящике лежало. Вкус его прокатился по гортани Клары комом пыли — и вниз упал, наполнив собой не вязнущий в собственном бессилии желудок, а трепетное, начавшее с перебоями биться сердце. — Жаль меня? Зачем же меня жалеть? — непонимающе выдохнула смотрительница только после этого, вспомнив начало беседы. Белая, бледная, она несла с собой в этот мир бренный чувство спокойствия и глоток сладкого тана перед сном. А еще туманный дух твирина. Тонкие, ласковые нотки его обвивали все существо Ласки и говорили сквозь нее степными напевами, перемежаясь со словами девочки. Вот и теперь она, склонив голову, сказала на издыхании: — Это была не я. Не надо так на меня смотреть. И о чем шла речь? — Так кто же, если не ты? Потому и жаль… Ласка-Ласка-Ласка, твоя ли матушка могильные плиты волосами своими подметала? Ответишь мне на вопрос? А я тебе песенку спою, — словно мантру прочитала Клара, уцепившись за слова ее да дыхание затаив. Память сама услужливо подбросила ей в рот нужные речи. — Отвечу… О грехах ли спрашивать? Нет, не хочется. Лучше о чем-то более насущном. — Холодно-то как. Прямо вот холодно. Да? — Да, — кивнула девочка устало, прямо в глаза ей посмотрев. Одна мутная вода встретилась с другой — и разошлись они. Каждая своим потоком. Один взгляд — в стену. Второй — в пол. Ласка лба своего коснулась, вытерев проступившую испарину — и к бутылке с твирином потянулась, не предлагая ее гостье. Сделала маленький глоток, словно наваждение прогоняя, и только после этого пожала птичьими плечами: — Ты добрая. Останься. Холодно здесь, в сторожке моей, но огни свечные горят. Значит, живы мы еще. Ты… не говорила, что тебе нужно идти, но я вижу это в твоих мыслях. Только… так много их. Будто в луже капель. — Позволишь? — Клара забрала бутыль из ее рук и тоже сделала глоток, пытаясь согреть свое озябшее тело. И поняла. Город под ногами ее умеет говорить. Город над головой ее умеет слышать. Город вокруг нее умеет думать. И она тоже это умеет в себе и вне себя. А еще она умеет творить чудеса, совсем как мать Бодхо. Кольнуло девочке разум этим осознанием, а после смешалось все окончательно в голове ее со стуком костей по талой воде и кончилось. Ее ли это кости? Закатав носок и перевязав свою голень старой тряпкой заново, Клара лишний раз убедилась в том, что она — живая. Вот кожа под подушечками пальцев, вот ткань, вот катышки грязи. На покрывале рядом успела задремать пьяная Ласка, закутавшись в свой старый пиджачок. У нее волосы мягкие были на ощупь, и сама она мягкая такая… будто шелковая. Вьется нитка в ладони, вьется… Клара с ней рядом прилегла, свечным пламенем окруженная, будто запертая. Потом проверила карманы своей куртки старой, зеленой такой, словно летняя листва, и вытащила на свет пару отмычек. Одна из них в крови была запятнана и обломана почти. Девочка сжала ее в ладони — и рассыпалась вещица в железную пыль. — Прикосновения — это пе-ре-ме-ны, — прошептала она, вложив эту мысль словно бы в самую Ласкину голову — и отвернулась от нее к стене, руку себе под голову подложив. Утро должно было начаться уже скоро, но оно упорно отказывалось приходить, вместо этого подсылая к Кларе крыс. И она смотрела на них глазами, а они смотрели на нее из стен, хотя не могло их быть здесь — в этой обители камней и бутылочных стеклышек совершенно не было нор. Беда грядет. Скользит по опавшим листьям влажной требухой. Это она понимала, чувствовала всем своим натянутым в струну существом. А еще Клара понимала, что из-под земли выбраться так просто никогда бы не смогла, даже если бы сумела сама раскопаться. Слишком ослабли ее кости за эти долгие годы. Слишком много слякоти скопилось внутри ее суставов. Слишком глубоко иголка тупая засела в сердце ее, словно след от чумного пожарища, проросла в нем. Вырвать бы ее с корнем… да не дается чертова игла! Глубже все уходит в зябкую, вязкую плоть. Сестра ли Клару из земли вытащила? Была ли сестра? Или сама она, матерью Бодхо ведомая, поднялась, словно кукла, на шарнирах своих поджилок — и выкарабкалась, воздух сшитым из плесени и вороньих перьев горлом хватая? А потом упала, и клык собачий, запутавшийся в багровом шарфе, вонзился ей в забитую паутиной грудь по самый корень свой? Бывает ли, что мертвые возвращаются? Бывает. Девочка подумала немного об этом, пока мысли свои опять перебирала, но не поняла, зачем. А там и утро за порог заступило, приведя за собой новые запахи, колокольный звон и стук в дверь. Кто-то колотил по ней кулаком нещадно, но молчаливо и с придыханием. — Я открою… небось опять усопших привезли, — Ласка, мутная и блеклая, поднялась с постели своей тут же и направилась наверх сначала по одной лестнице, а после — по другой. И наткнулась на мужчину в фуражке, что отодвинул ее в сторону за птичье плечо. — А?.. — Где она? — спросил он, тут же уточнив: — Девочка. — Спит. Внизу. Зачем Вам?.. Подождите! — смотрительница встала у него на пути, маленькая и хрупкая, неуверенно загородив своим телом проход, в то время как Клара разлепила подернувшиеся пеленой сна глаза — и села, невольно стянув со своей головы шапку. Нашли ее? Уже? Кто? Город предлагает ей новые правила игры, похоже. Не те, что она сама себе представила. Совсем не те. И звали уже ее, ждали, хотели от нее чего-то. Разве девочка знала, чего? Знала. Сестра ей призрачным шепотом на ухо внезапно напевать начала то, что земля-мать передала. Зависла перед самым лицом тенью из костей да грязи — и начала читать слова свои, запрокинув голову. С усмешкой едкой, с дерганием конечностей. Будто не человек она и не шабнак даже, а нечто большее, выбравшееся из сознания Клары наружу с одной только мыслью лихой. Ведь если всю тень изгнать из себя, то во что-то же она выльется? В обратное свету, верно. Вот и сестра. Вывернулась что перчатка и предстала перед целым миром глиняным уродцем. — Хозя-айка ты, Клара. Будущая… Оттого и видишь меня. Ты думае-ешь, я на самом деле есть? Это ты есть, Клара, ты-ы. Ты думаешь, это я вылеплена матерью нашей из тела твоего? Не-ет. Это ты вышла из моего тела, меня поглотила-а и ложью своей породила-а заново-о, — тянула она, все больше силой своей избитой наливаясь. Кости ее словно бы мерцали в свечном пламени. — Я из земли-матери вышла-а, а ты в нее грешницей вошла… — Юродивая, — Клара ткнула в сторону ее ладонью, и близняшка твириновым огоньком метнулась назад, практически к самым ногам все еще говорившей с посланником городской власти Ласки. И та вздрогнула от холодного прикосновения ее, обернувшись нелепо. — Так вас… две?.. — вспыхнуло в глазах смотрительницы озарение — и мужчина оттолкнул ее в сторону, заглянув в жилище подземное. А сестрица-то кончилась, растворившись! — Со мной пошли! Комендант вызывает! — обратился он к Кларе, что так и осталась сидеть с шапкой в руках, смотря теперь на него исподлобья. Злая она? Добрая? Своя. Не враг эта девочка ему. И не друг. И любит она его, наверное… как овечку, что на убой вскоре пойдет. Ведь как иначе любить? — Раз вызывает — я пойду, конечно, — Клара тут же поднялась на тощие ноги, вновь нацепив на голову свой любимый убор и ухмыльнувшись по духа своего указке: — Бедный ты человек. Маленький такой… жалко мне тебя, голова у тебя болит, бедный. Хочешь, вылечу? Словно по наитию она направилась к посыльному, забравшись по лестнице и протянув к нему руку… чтобы наткнуться на его осоловелый взгляд и спешное отступление — попятился от нее этот человек спиной, на Ласку наткнувшись и после этого вовсе обмерев с концами. — Что за… чертовщина… — выдохнул он Кларе в лицо, а та только плечами пожала, согласившись с его отказом несказанным и поправив шарф свой, стряхнув с него пару клыков и какого-то паука, что тут же унесся прочь, всеми своими конечностями гонимый. — Ласка, ты только не распадайся… я же вижу, как тебе больно. И меня не теряй. Утро вечера мудрее, утро все по местам расставляет. Вот и мне оно место найдет. Ждут меня, — приободрила смотрительницу девочка, возможный разговор оборвав, плеча ее коснувшись, на посыльного даже не смотря. Не дошел до него еще черед. Мена. Каждое слово — мена. Если ты говоришь с человеком, ты доверяешь ему достаточно для мены слов своих. Если молчишь — доверия нет. Клара со всеми говорить готова была. Трогать всех. Запястьями, локтями, ладонями, подушечками пальцев. Чтобы частицы свои на них оставлять, чтобы они на ней свои отпечатки оставляли, и она суть их в себя вбирала… и понимала, понимала, как мир этот бренный строится, как шестеренки в часах вертятся, как жизнь творится. Ей же теперь жить. — Они без меня никак. Забота им нужна… — Ласка выдохнула болезненно и сладко, проведя ладонью по одному из надгробий. И лицо ее в этот момент таким стало… одухотворенным и блаженным, словно пеленой подернутым. Тронь — распадется, разойдется кругами по воде. — Ты понимаешь, Клара? Ты ведь понимаешь… Я помню тебя. Сквозь твирин помню. Шепот из-под земли. Ты ведь любишь хлеб. Любила. — Говоришь как с мертвой. Но ты ведь знаешь, не мертвая я. — Знаю. Но какая ты? Всех по двое… а тебя по сколько? Ты же Ласточка, — смотрительница опустилась на пол, позволив Кларе обойти ее, вновь склонив белобрысую голову, — все равно хорошая. — Все равно хорошая… Потому что зло — не я. Потому меня комендант и зовет. А кто сейчас комендант, Ко-зо-дой? — вспомнила девочка название птицы, улыбнувшись хитро и в карманы свои руки сунув. — Кто? — Сабуров, кто. Пошли уже, бесовка, — стараясь держаться на расстоянии от нее, сказал посыльный. И, не став извиняться перед Лаской, вышел прочь, хлопнув дверью. И Клара направилась за ним, попутно еще и носок поправив. Не спал чтобы. А то как идти со спавшим?