***
Кашлять цветами, задыхаясь в собственной комнате было страшнее, чем Саша представлял себе. Он думал, что если уж и умрет от этой заразы, то пусть это будет происходить подальше от чужих глаз — в одиночестве и спокойствии. Он не хочет, чтобы кто-то видел его такого сломленного и разбитого, плачущего и с булькающей кровью, что выходила из его рта вместе с лепестками чёртовой гортензии. Цветок, сам по себе являющийся ядом, терзал его уже третий месяц и вот, кажется, Саша уже доживал последние несколько часов своей жизни. Он выглядел так жалко, что уже несколько минут смеялся над своим видом, прерываясь лишь на то, чтобы сплюнуть густую кровь вместе с лепестками синих цветов и утереть слезы, размазывая их вместе с кровью по лицу. Его бледная кожа сейчас трескалась, расплываясь черными нитями смерти по всему телу — руки уже почернели и в них начали прорастать эти синие цветы, заменяя своими корнями вены Саши, и если бы у того был более низкий порог боли — тот бы орал от боли и скорее умер бы от нее, а не от этой красивой и такой мучительной болезни. Его рубашка уже насквозь была мокрой от крови и прямо рядом с сердцем росли красивые цветы, что были так похожи на его глаза, что хотелось захлебнуться в очередном кашле. Почему же настолько красивые цветы приносят так много боли? Саша мог лишь лениво наблюдать оставшимся глазом за своей медленной смертью — как не повезло ему утратить возможность ходить именно напротив зеркала — он хотел умереть на постели, но совсем немного до нее не дошел, осев рядом, и теперь это выглядело слишком жалко, но не менее завораживающе. Он выглядел так красиво, словно разбитая фарфоровая кукла и скорее всего Морок, как настоящий князь, оценил бы такую эстетичную смерть, жаль, что ему будет плевать, он лишь пожмет плечами на его смерть. На губах разбитой от чувств куклы появилась кривая усмешка, а из глаз медленно потекли кровавые слезы, Саша ничего не мог с собой поделать. Его лицо и правда трескалось, он не был уверен, как умирают от ханахаки, сколько бы информации по этому вопросу не изучил, но уже чувствовал, что смерть распахнула для него объятия своего черного балдахина. На его щеке, ровно от середины лба до подбородка уже росли красивые голубые цветы, пробиваясь сквозь белоснежную кожу и заставляя черную, слишком густую для обычного человека, кровь течь из ран, застывая на коже, стягивая ее и доставляя лишь дискомфорт. Вместо его правого глаза уже красовалось два голубых цветка, и воспоминания о том, как было больно, когда их корни впивались в нервную систему глаза, заменяя ее собой и как цветы пробивались через глазницу, все еще были свежи. Теперь все тело Саши — одна большая рана с выросшими на ней голубыми цветами, превращая его в оранжерею, и шатен об этом не жалел. Не то, чтобы ему не было ради кого жить или он был суицидником, отсчитывая дни до своей смерти, вовсе нет — он любил жизнь, любил маму и папу, несмотря на то, что при первой же возможности сбежал от них, как они от маленького него когда-то давно, он любил подруг и Васю, любил всех, с кем познакомился за свою жизнь, ведь он никогда не умел по-настоящему ненавидеть — он не мог отвязаться от Аленки, которой уже надоел со своими чувствами, он не мог отстать от сказочного патруля и спокойно остаться в Мышкине в одиночку, он не мог представить без них свою жизнь. Он любил бабушку и дедушку, которые умерли, когда ему было всего десять лет, он любил Васю, которого, скорее всего, тоже уже достал со своим нытьем, и он очень любил Влада, пусть и пытался отрицать это, но болезнь была слишком сильна, а Саша был слишком труслив, чтобы во всем признаться. Он не помнил уже, когда конкретно начал испытывать чувства к Владу, нет смысла спрашивать, но то, что теперь он не мог без него представить жизнь, что из-за него Саша умрет всего через каких-то полчаса — было неоспоримо. Абрикосов не знал, почему у него проявилась эта болезнь и чем он так отличился, но догадаться, что он умрет от невзаимности было несложно, и это заставило его сипло расхохотаться, склонившись над раковиной, еще три месяца назад, когда он начал откашливать вместе с кровью лепестки цветов. Конечно же это произошло в самый подходящий момент, ведь стоило тому, кого он так любил, сообщить о том, что Саша не пойдет с ними в Сказочный Мир лишь потому, «что он не маг», и это — последние часы, когда Саша может еще забежать попрощаться, как у него проявилась эта чертова болезнь. В тот момент Саша ненавидел свою жизнь и готов был удавиться, только бы не быть настолько жалким, чтобы влюбиться в того, кто точно не ответит взаимностью. Абрикосов понимал, что сам налажал и испортил отношения — не на что теперь жаловаться, сам виноват, но это все равно чертовски больно, когда любимый человек ненавидит тебя. Шатен лишь медленно моргал, смотря на себя в отражении зеркала, понимая, что он уже не соображает, где находится — комната слишком расплывчатая, да и темная, хоть в окно, что было где-то над ним, ярко бил солнечный свет. Саша чувствовал как холодеют почерневшие руки, которые уже с неделю назад перестали чувствовать что-либо, чувствовал, что дышит он гораздо слабее и тише, пусть из горла все еще вырывается неясный кашель, который буквально удавливает его шею и Саша задыхается. Он больше не может пошевелить руками — он не чувствует их, он ощущает лишь собственную тяжесть тела, холод, мерзкий запах крови и то, как медленно темнеет все перед глазами. Красивая фарфоровая куколка, что покрыта цветами неразделенной любви, словно так и нужно, слишком правильно на нем смотрятся голубые яркие цветы чужой невзаимности, лежала неподвижно, не в силах закричать, заплакать или хоть как-то привлечь к себе внимание. Одинокая кровавая слеза рассекает бледную щеку мальчика в последний раз, когда из груди вырывается последний тихий выдох, пока голова не свисает ниже, наклоняя за собой и все тело слегка в бок, оставляя куклу так и покоиться.***
Резкая сдавливающая боль в груди заставила Морока против его желания остановиться и опереться рукой о дерево. Он не мог понять, неужели он успел чем-то отравиться или же это последствие чрезмерного использования магии? Князь не знал, но боль была настолько невыносимой, что он сомневался, что вообще сможет дойти до пункта назначения. Боль буквально разрывала его сердце, заставив согнуться пополам и его тут же едва ли не вырвало кровью — он кашлял так, словно мог сейчас выплюнуть свои легкие, громкий сухой кашель, последствиями которого были лепестки алых цветов ликориса и капли черной крови на зеленеющей траве. Зрачки сузились, а дыхание сбилось, непонятно — из-за кашля или из-за страха, который в секунду отрезвил своей звонкой пощечиной, заставив зайтись в еще одном кашле. Мороку пришлось совсем не грациозно осесть на траву и усилием воли прислониться спиной к стволу дерева, пытаясь отдышаться. Он и забыл, что людям бывает так страшно. Он успел забыть, что такое всепоглощающий, сжирающий тебя изнутри страх — да, он знал, что такое боль физическая, когда тебя ранят, протыкают лезвиями мечей, пытают или ты отбываешь наказание в тюрьме за свои прегрешения, он знал, что такое боль моральная, когда у тебя нет поддержки от народа, нет родных, нет любимого человека и ты настолько погряз в грязных слухах о самом себе и тьме своего сердца, что ты больше не найдешь пути назад — в люди, так и сгинешь монстром. Но вот, что такое боль душевная, не связанная с терзаниями и размышлениями, с воспоминаниями, не связанная с физической болью, он успел позабыть, а зря, ведь она настигла в самый неподходящий момент, слишком хорошо работал закон подлости, лучше, чем что угодно. Эта боль была словно не его — слишком живая, слишком щекочущая и выворачивающая наизнанку, и Морок прожил слишком много, чтобы знать о том, когда можно надеяться на спасение, а когда — нет. Морок смеется от осознания, что какая-то хворь цветастая и станет в итоге его погибелью — не на поле боля он сгинет, не от магии погибнет, не сгниет в тюрьме, а очень красиво и романтично закончится его путь — задохнуться от неразделенно любви, это ли не счастье? Хрипло кашляя и тут же сплевывая кровь, что скопилась у него в глотке, с неприятным звуком выхаркивая из себя целый бутон этого алого цветка смерти, перемазанного в его черной крови, Влад лишь обессиленно прижимается затылком к неровному стволу дерева, надеясь, что там не ползают муравьи, хотя, через несколько часов ему будет на это плевать. Не нужно быть гением, чтобы понять, в кого он успел влюбиться, пусть и отрицал, теперь это было неважно. Как бы ты не отталкивал любимого человека, болезнь сердца не обманешь, за что и поплатишься — Влад не собирался о чем-то сожалеть, ведь это было бесполезно, да и глупо, он хотел умереть спокойно, вот так, смотря на красивое чистое небо под кроной большого зеленого дерева и самое главное в одиночестве — его несменном спутнике. Высокий болевой порог был словно подарком свыше, Влад почти не чувствовал, как сквозь его руки, оплетая его нервную систему, пробиваются алые цветы ликориса, он смотрел на это зачарованно — слишком красивые цветы, слишком красивая болезнь и он будет красивой фарфоровой куколкой, когда весь его организм будет заполнен цветами. Алые цветы слишком быстро заполняют его руки и он становится похожим на какую-то лесную фею — черные руки, что раньше были по локоть в крови с красивыми, распустившимися в этой тьме, цветами. Влад чувствовал лишь покалывание в шее и левой стороне лица, когда цветы стали лезть выше, заполняя собой все. Дышать стало невыносимо еще когда они начали прорастать в глотке и вдох получалось сделать через раз — Влад хватал воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, ожидая, что ее помилуют. Его не миловали — Влад физически почувствовал, как его кожа, словно самый хрупкий фарфор, раскололась, а по щекам потекло что-то теплое, похожее на кровь, но черное, словно сама ночь. Он рвано дышал, ведь даже самый высокий порог боли не может перекрыть боль того, как цветы вырастают в твоих глазах, сжимая бескровные, бледные губы в одну тонкую полоску, чтобы не кричать. Он жмурился лишь сильнее, чем доставлял себе больше боли, стараясь непослушными руками вцепиться в зеленые травинки, но это не помогало и тогда он позволил себе простонать от боли — не так громко, чтобы его услышали, но достаточно, чтобы хотя бы отпустить часть боли, которая была внутри него. Он не знает, отпустил ли несчастную траву, потому что руки он больше не чувствует, он лишь хрипит и задыхается в кашле, не в силах резко повернуться и откашляться, он может лишь с замирающим от страха сердцем чувствовать прорастающие алые цветы в своих глазницах и то, как с его бескровных губ срывается последний нервный вздох. Он перестает двигаться окончательно, когда больше ничего не видит, а в его глазницах вместо ярких голубых глаз красуются не менее красивые алые ликорисы.