Как Суок гулять ходила

Многогранник пал. Даниил не напивался до горячки, не закуривался, даже не пытался исколоться до смерти. Он дрался. Круг Суок принял его, одобрил. Он этим пользовался и во время эпидемии, и после. Дрался. Отчаянно, с потом и кровью, упрямо. Горячо. С надеждой, что найдется кто-нибудь, кто забьет его до смерти. Он думал, что ослаб или ослабнет, что придет какой-нибудь степняк под два метра ростом и раздавит него. Но давил всех Даниил. Чуть больше полутора метров. Чуть тяжелее шестидесяти килограмм. Вдавливал. Кулаками, головой, ногами. В кровь. В мясо. В землю. Вся арена была большим кровавым пятном. Одонги благодарили, хлопали по плечу уходящего Данковского. В этот раз что-то было не так. Кровь была повсюду. Голова последнего противника превратилась в пюре. Даниил не знал, что у него бывает столько сил, что у него было столько сил хоть когда-то. Никакой усталости. Слабости. Ему мало. Поднялся. Ветер. Пыль. Сухой воздух. Все вокруг телесно-желтое, кроме того, что под ногами. За высокими камнями темнело пятно. Росло. Влажный воздух. Прохладно. Металл. Огромная чернеющая волна, выше домов, выше камней поднялась над Даниилом. Выплеснулась. И исчезла. Даниил вздрогнул. Огляделся. Его коснулся червь. По их лицам эмоции понять невозможно. Но Даниил отчего-то чуял, тот был напряжен. Нервничал. — Не приходи больше. От тебя несет не тем. Даниилу оставалось лишь гадать. Но он не гадал. Смирился. Пристрастился к бутылке. Жгло горло. Но не пьянел. Морфий мозг не успокаивал. Вода, чистая, свежая, в его руках превращалась в кровь. Ночью по его душу приходили кошмары. С той самой волной. Она накрывала его, он не умирал, задыхался, но не умирал под тысячи голосов древних, забытых. Через воду его трогали нежные ткани органов, завивались кишки, скользили. Душило страхом, неправильностью. Даниил не хотел признавать, что сходил с ума. Столько держался. Столько отказывался от пули в лоб. И вот… после всего?.. Наверное, место хотело его отравить, вызволить. Он уже не против теории разумности земли. Он не против, что она против него. Знал, предполагал, насолил. Как-то. Умудрился. В умах хтонических он не разбирался. Уехал в столицу. Тихо, скрыто. Осел в окраине. После Горхонска ему было плевать на деревянные стены, не держащие тепла, на пыльную скрипучую кровать без белья. Один матрас. Старый. Вонючий. Вокруг редкие домики. Лес, лес, много леса. Организм не принимал еду. Тошнило, рвало. Темным, страшным. В туалете после долгого сидения одна кровь. И запах металлический. Внутренности сводило. Данковский не знал, что с ним происходит. Не мог объяснить. Не мог нащупать кровотечение. А в округе из врачей — никого. В Столицу — страшно. В желтый дом еще спихнут. Спихнут. Еще как спихнут. Данковский был близок к тому, чтобы сдаться. Утро холодное, унылое. Полы холодные. Занозы. Щетина криво выбритая. По ощущениям, прошла неделя. На деле — едва второй день. Ноги слабые. Даниилу кажется, он успел состариться за ночь. Но нет, он все тот же. Ему не грозит смерть от старости. Разве что от чего-то необъяснимого. От бесконечного кровотечения откуда-то внутри. Где-то внутри открылась дыра. Ее не залатать. Вода текла темная, густая. Черная. Красноватая. Даниил подумал, что это очередной фокус воспаленного мозга. Точно! Наверняка, дело в голове. Умылся. Потом сосед спросил, зачем Даниил обмазал лицо грязью. Даниил не нашелся, что ответить. Мозг ли? Голова ли? Еще один сон. Снова плыть через черную реку, в черном бесконечном пространстве, слушать голоса. Странно, но в толщах воды их слышно точнее, проще. Но язык неродной, тяжелый. Такое человек не способен разобрать. Плыл. Плыл. Просвет. Еще чуть-чуть! Доплыть бы. Недоплыл. Проснулся. Холодно. Под телом тепло. Горячо даже. В пальцах особенно. Что-то прилипло ко всей коже коркой. Под ногтями — много чего-то. Мешалось. Раздражало. Бычьи, коровьи трупы. Вскрытые изощренно. Как там говорили… «по линиям»? Так, чтобы крови побольше. Много трупов. Ранее холодное утро. Пары изо рта. Время… почти зима. Ранняя. Поздняя осень. Трупы. Кровь. Металл. Навоз. Скользко. Воняло до боли в носу. И вся кожа в этом страшном и темном. У быка побольше была широкая рана. Туда бы залезть. Даниил убежал. Уехал. Обратно. Чувствовал. Надо. Что-то его зовет. Помешательство? Сумасшествие? Как будто есть что терять. Больше он не спал. Не спал в поезде зайцем. Не спал по приезду. Что-то нечеловеческое в нем шевелилось. Чужеродное. Так дерьмово химеры себя чувствуют? Неправильное. *** Хозяйки Горхонска сходили с ума. Просыпались от кошмаров. Что-то страшное обещало произойти. Но что? Кровь. Война сюда дойдет? Даниил. Река. Горхон. Знали, чуяли, что вернулся. Слали письма. Им не отвечали. Слали Артемию. Нынче важный. Сообразит. Говорили, просили, умоляли. «Поймай Даниила, не пускай в реку. Нельзя ему туда. Потеряется. Не вернешь» Выл и Уклад. Выли быки. Выли коровы. Плакали, кричали невесты и одонги. Сводило тела. Болело тело. Артемию пришлось бросить все, чтобы найти Даниила. Не пустить. Караулить реки, попросить охранников окружить те, позвать, если придет Данковский. *** Данковский пришел. Страшный. С синяками темнее, чем при эпидемии. Бледнее мертвого. Заросший. Пахнущий пылью и кровью. Холодный. Но живой. Не человек уже. И быть ему там, где людям нельзя. Патрулирующие не смели перечить. Хотелось поджать хвосты. Опустить взгляд, спрятаться от его — цепкого, темного, страшного. Взгляда палача. Взгляда убийцы. Взгляда того, кому нечего терять. Даниил сбросил одежду. Он не торопился. Знал, что ничего ему не сделают. Не смогут. Холодно. До ужаса. Но челюсть не тряслась, не ходила дрожь. Может, и кровь вовсе не циркулировала. Застыла. Вошел в воду. Мутную темную. Жгущую. Шел дальше. Прибежал Артемий. Хотел побежать было за Даниилом. А тот провалился, точно в дне была дыра глубокая. Хотел Артемий пойти за ним. Не пустили. Нельзя. Не для него. *** Даниил упал в воду. Моргнул. Стоит на твердой поверхности. Ровной. Вокруг серое. Не видно края. Не видно горизонта. Впереди огромная волна. Замерла. Струилась, переливалась пеной. Черная. Страшная. Но стояла, не накрывала собой. — Здарова, — тысяча скрипучих голосов со всех сторон. Как их ушей кровь не потекла? — Ну, привет, — Даниил кивнул, — Вы, должно быть, знаете меня. Кто вы? Есть ли ответ на… — Суок, — не мучила молчанием волна. Видно, была нетерпелива. Она упала, но аккуратно. Вокруг Даниила принялась ходить и струиться. Даниил замер, наблюдая, любуясь. Нечасто живую разумную воду увидишь! Потрогал. Жидкость прошла через руку. Испачкала. Кровь. А там внутри что-то скользкое. Как в том сне. Потом волна упала. Обнажила органы. Кучи органов. Куски тел. Оно все шевелилось. Дышало точно. Лицо сложилось из кишечника. — Хочешь закурить? — откуда-то появилась сигарета. — Отчего же нет. Огонь зажегся сам. Даниил уселся на чьи-то останки, удобно сложившиеся в лавочку. Рядом курила Суок. — Ты приглянулся мне. — Чувствую. Почему же? — Злой ты, пиздец. Даниил смеется. — Знаешь такие слова? — Конечно, знаю! Я все в этом мире знаю. Мне, думаешь, сколько? Столько, сколько и вселенной. Мне все подвластно и известно. Нашел, чего спросить. Даниил затянулся поглубже. — А про смерть спросить можно? — Обойдешься. Замучил ты ее и так. Задрал уже. И вообще, я не про смерть хочу. Я, тут, видишь ли, зажирела, зачерствела. Я все могу, все знаю. Но одного не могу! Смотреть. Глаз-то, тут целая куча, — она демонстрирует кучу глаз, человеческих, животных, маленьких и больших, — Но увидеть ими не могу. Чувствую плотью. Не то это. Не могу я выйти, оглядеть этот мир. Даниил, выбрала я тебя не потому, что тебя хочет что-то наказать. Нам, древним, знаешь ли, до пизды эти ваши концепты наказаний и прочего… Я погулять хочу! Вот! Не с кем мне, никак. Ты пусти меня к себе. Посмотришь моими глазами, а я — твоими. Даниил затянулся. — А, давай. А это… смертельно? Как это вообще? — Никак, не смертельно. Неважно. Походим чуть-чуть, отпущу. Мне осточертело в этом нигде сидеть! Нигде и везде! Хочется конкретности. — Понимаю. Никакой угрозы. Страха. — Ты еще не устроишь эпидемию? — Нахрен мне оно? Действительно, нахрен. *** Под бойнями бурлило. Под огромным камнем. В пупке Суок. Валун отбросило кровью. Даниил выполз оттуда. Голый, темный от крови до черноты. Только глаза белели одни. Тысяча степных глаз. На него. Даниил посмотрел пару секунд. Ушел, будто ничего, собственно, не произошло. Голос Суок прорезался в голове: — Знаешь, они так до поры, до времени. Потом разорвут тебя в клочья. Ты, это, аккуратнее. Бодхо злится. Не любит такое. А они, блин, слушаются, сделают все, что скажет. И Хозяйки туда же. И невесты. Весь город тебя будет пытаться разорвать. — Потому что с тобой гуляю? — Ну, типа. Мне нельзя никуда. Почему-то. Решили, что я зло. И все. И сиди там… В Быке этом. Будто мне хочется! Ну, спасибо, блин. — А с чего пошло, что ты зло? — Да я уже и не помню… Ты ходи лучше ночью. Нынче сейчас никого в это время. Даниил нашел какие-то тряпки. В таких Оспина ходит. Отмыл лицо. Издалека наверняка похожи. Ночью действительно никого не было. Дети только. Отчего-то Суок с особенным интересом выспрашивала у тех, во что играют. Как. Даниил только наблюдал, как та через его тело смотрит, анализирует, пробует играть. Не интересовали ее ни семьи, ни здания, ни культура. Игрушки. Салочки. Секретики. Многогранник. — Ого, так это… В Бодхо тыкало? — Видимо. — А как оно… А что оно? Дети по нему грустят. — Превращало мечты в реальность. Ну, почти, туда ходить можно было. В мечты, имею в виду. Но только детям. Я видел лишь бумагу. — Ого! А где он… Этот многогранник? — Снесли, — болью отозвалось внутри. — Не беда. Даниил провалился. — Где мы? — спросил он в полной темноте. — У тебя в голове. Горхонск. Тот же. Каким Даниил его помнил. Город — немного мутный. Не выучил дома. Или подзабыл. А многогранник целый. Четкий. Спустя столько времени. Светился, переливался. Чисто алмаз. — Елки-моталки! — аж его ртом восхитилась Суок. Побежала его ногами внутрь по ступенькам. Вошла. Грани переливались, преобразовывались в образы. Странные. Непонятные. Даниилу больно сосредотачивать глаза. Пусть останется тайной. — И это все… снесли? Это как? — Вот так. — Кошмар. Я бы хотела… отстроить заново. Я даже могу! Мы можем! Даниил моргнул. И вот уже не ночь. Детей рядом нет. Они на краю реки, вокруг скважены, где раньше стояло великое, необъяснимо стояло. А в дыре кровь, родная, бычья, словно продолжение тела. Данковский чувствовал. — Смотри, — начала объяснять Суок опять же его ртом. Всяко лучше тысячи голосов, — Ты сейчас будешь выполнять работу невест. Танцевать, чтобы вырастить Многогранник. Справишься? — Это ж какие танцы танцевать надо…? — Разберемся. А теперь давай, оп, шаг влево, шаг вправо. Данковский растерялся от машстаба работы. Просто ходил. Даже не похоже на танец. В голове кто-то пытался хлопать ритм. Под ногами земля шевелилась. Говорила. Честно говоря, вообще ругалась. — Хотя бы в ладошки-то хлопни. Давай, повернись бочком, а теперь ногой сюда… О-о! Получше! Земля успокаивалась. Слушалась. И Даниил слушал ее. Ногами. Говорил с ней стопами. Договаривался, просил. Из скважены поднималась кровь. Росла. Переливалась. Превращалась в грани. Красные. Сияющие. Новый Многоранник. Целый. Стоял. Из крови. Пришли смотреть дети. Но не подходили. Где-то вдалеке шли люди Уклада. Даниил побежал в новый Многогранник. Лестница за ним превращалась в лужи. Не доберется. Никто. — И сколько мне так прятаться? — Да нисколько. Я уйду, отстанут, как миленькие. Не любят они меня. Сами мозгами думать не могут. Хочешь покурить? Сидели. Курили. Опять сигарета из неоткуда. — Знаешь, сколько я в тебе на самом деле сижу? — Сколько? — С расстрела. Помнишь, из земли вышел? Из общей могилы? Вот тогда-то… Я заменила твою кровь своей, вымыла пули. — Ого, — только и сказал Даниил. — Хочешь, еще что-нибудь спросить? Я ж… Многое знаю. Ну, вернее все. В голове пусто. Только банальные вопросы. — Бессмертие есть? — Есть. — Бог есть? — Есть. Вообще, все, чего касается разум, есть. Вот я же есть? Есть. Просто момент нужен нужный. Особый. Такого в вашем человеческом языке нет. Мы же… Многоликие древние. На деле все одно и то же. Все и ничего. Короче, брехня такая. Ответ есть. И нет. Оно и хорошо, на самом деле. Знать все в мире не так интересно. — Знаешь, наверное, мне пора домой. К… Маме. Я могу так назвать Бодхо. — Ого! Ну, ладно. Только дай спуститься сначала, не хочу разбиться. Суок дала спуститься. Утек Многогранник. Утекла и Суок через долгую кровавую рвоту. Вернулись раны. Вернулись пули. Ушли дети. Ушел Уклад. Прибежал Артемий. Запыхался. Потный. Испугался. Даниил лежал, истекал старой кровью, от старых вернувшихся пулей. Зато его родные. Артемий латал его, бурчал и жаловался. Мол, сначала Хозяйки ему говорили, что, все, потеряли Даниила. Потом нет, все, все поменялось. Все хорошо, оказывается. — Что случилось-то? — Да, так, выгулил чужого ребенка без спроса, — Даниил морщился и смеялся. Больно. Ему давно не было больно. Даже приятно стало. Человеческое-родное вернулось. Артемию оставалось лишь хмуриться, вздыхать. Понимал, но не понимал.