***
Погоде хватает трёх часов, чтобы превратиться в нечто абсолютно отвратительное, мерзко-слякотное, ветреное - в то, что будут обсуждать сегодня на вечерних новостях так, как будто по их городу прошёлся ураган, снося все высотки и выбивая стёкла небоскрёбов; просто потому, что о чём же говорить ещё: курс доллара, цены на недвижимость, ураганы-которые-даже-не-ураганы, а что там во внешней политике? Всё плохо? Ох, как же неожиданно; срочно обсужу это со своим соседом, если, конечно, отличу своего среди других, точно таких же, как под копирку. Оливер думал о скучных ведущих новостей, о Саре, их новой блондинистой сотруднице на посте менеджера по продажам, которая явно перебарщивала с винным оттенком губ, о её назойливой дочке в чересчур ярком голубом платьице, которая с утра перерыла весь его стол в поисках непонятно чего, а потом забыла на нём свою ядовито-розовую плюшевую куклу, похожую то ли на принцессу, то ли на Урсулу из Русалочки, то ли на то, что Оли периодически видит в кошмарах, то ли на всё это сразу; Кукла к концу рабочего дня оказалась у него в портфеле, слетевшая со стола из-за его неосторожных рук; А потом это превратилось в настоящий шторм. Дождь лил градом, не переставая, со всей дури обрушиваясь на мегаполис и нестройные ряды чёрно-серых зонтиков, ветер пробирал до костей даже через пиджак и плотные брюки, в ботинках противно хлюпала вода, и Оли почти молился добраться до дома без назойливой простуды, потому что больничный ему никто не оплатит - весёлая, свободная взрослая жизнь, да, Сайкс? Он добрался до дома в рекордные сроки - всего тринадцать минут от метро вместо привычных двадцати, и уже судорожно искал в кожаном портфеле ключи, когда его взгляд выхватил яркое розовое пятно на тротуаре на подходе ко входной двери: кукла Доры, ну разумеется. Разве мог он сегодня выглядеть ещё нелепее, мокрый с ног до головы, с пушащимися кудрявящимися из-за попадавших постоянно капель дождя волосами, в ставшей почти прозрачной от всё того же дождя белой рубашке и с выглядывающим из строгого чёрного портфеля едко-розовым безумством. Поднимать игрушку, он, разумеется, не стал. Потому что ключи уже нашлись, и замочная скважина вполне радостно отозвалась приветственным щелчком, и ему хватило секунды, чтобы проскользнуть внутрь, захлопывая дверь за спиной, раздражённо начиная отряхивать несчастный костюм, обречённо наблюдая, как возле раскрытого зонтика собирается лужа. Видимо, сегодня не его день.***
Стук в дверь вырывает его из залипания в потолок уже ближе к ночи; шторм разыгрался не на шутку, улицы буквально заливало, темнота была жутковато-громкая, прорезаемая вспышками молний, и оттого четыре коротких стука заставили Оливера подскочить на месте в смутной панике: кто вообще выходит из тёплого убежища в такую погоду? Он дошёл до входной двери короткими перебежками - ноги затекли от лежания в одной позе, ухватился за ручку, скептически глядя в дверной глазок: вихрастая тёмная макушка бросилась в глаза сразу же, как и огромный ярко-зелёный походный рюкзак, возвышающийся над этой макушкой на добрую треть. И, казалось бы, незнакомцам открывать двери, тем более в шторм - ну такая себе идея; но у Оливера там, за костяным наростом из будничных проблем, офисных конфликтов и пролитых литров кофе, там, где-то глубоко и внутри болело за всех и вся, и явно промокшая фигура в глазке на фоне бушующего ветра ни капли не помогала сохранять хладнокровие. Поэтому - разумеется, блять, нам же не дорога эта жизнь, да, Оливер? - он открывает дверь, раздражённо вздыхая, закатывает глаза, а потом - А потом замирает, ошеломлённый такой яркой-яркой улыбкой, потому что - ну - кто вообще будет улыбаться, будучи промокшим насквозь. И кто вообще имеет настолько красивую улыбку.***
Во всём виновата девчонка Сары, чтоб у неё потерялась дурацкая вишнёвая помада; парень растягивает уголки губ ещё шире, когда понимает, что Оливер подвис, и протягивает отвратительное едко-розовое безумие, ярким пятном выделяющееся на общем сером штормовом фоне. Среди раскатов грома и ряда белых зубов Оли совершенно невероятным образом умудряется сообразить, что неожиданного гостя надо впустить, и отходит на пару шагов, приветственно шире открывая двери, и уже через пару минут рядом с лужей от зонтика образуется вторая, от бежевых походных ботинок, и парень - Джордан, Оливер, он же представился, Д-ж-о-р-д-а-н - снимает свою серую куртку - чёрт, даже она выглядит ярче, чем вся жизнь Оли, расчерченная этими голубыми вставками - и что-то громко говорит, постоянно смеясь. У него голос совсем не глубокий, скорее хрипловато-высокий, срывающийся на особо энергичных смешках, но даже это в нём; Он сам какой-то такой красивый; Если бы Оливеру на порог каждый день приходили такие парни, он бы перетаскал все игрушки у дочери Сары, потому что ещё через полчаса Джордан сидит перед ним в тонкой майке и чёрных спортивках, болтая ногами в смешных зелёных носочках с яишенками, и - честно - Оли чуть не умер на месте со стыда, когда отдавал ему эти носки, потому что, ну, ему те самые почти-двадцать-семь, и носки с дурацкими принтами - совершенно точно не то, что одобряется обществом всех почти-двадцати-семилетних, но Джордан только улыбается умильно, и в уголках его глаз собираются лучиками морщинки, и это так - Оли думает, что иногда открывать незнакомцам очень и очень приятно. Очень.***
- Я просто бродил по вашему городу, понимаешь, а тут вдруг этот дождь. Не то, чтобы я не попадал раньше в такие ситуации; я же не останавливаюсь почти, всегда на ногах, мне всякая погода не проблема, - Джордан откусывает половину печенья разом, запивая горячим чаем, и у Оли в голове проносятся сотни ассоциаций с маленькими детьми, когда те голодны, а потом он вспоминает, что не любит детей, и мотает головой, прогоняя глупые мысли, - Ого, у тебя реально кудряшки! Слушай, это так мило, не против, если я нагло вторгнусь в твоё личное пространство и пораздражаю тебя ещё немного? Так вот, - он двигается почти молниеносно, пересаживаясь из кресла рядом на диван, прижимаясь холодными ступнями к тёплому бедру в домашних флисовых штанах - да, комфорт должен быть вообще везде, он действительно носит дома флис - и Оли только и остаётся, что судорожно откашляться, подавившись чаем, пока проворные ладони уже скользят ему за капюшон толстовки, скидывая тот, - Я, вообще-то, не планировал забегать к кому-либо вообще, но потом увидел это розовое чудо на подходе к твоему дому, и, ну, типо, не может же человек, у которого на дорожке живёт прекрасная плюшевая принцесса, оказаться плохим, верно? Вот я и решил постучать, заодно отдать куклу, а то жалко ведь под таким ливнем оставлять. - Джордан путается пальцами в его кудрях, периодически случайно оттягивая некоторые слишком сильно и тут же в извиняющемся жесте поглаживая кожу за ухом, и, если честно, Оли готов просидеть так ещё много-много часов, растекаясь по дивану бесформенной довольной массой; И, нет, то, что он не любит прикосновения, не имеет значения. Совершенно точно. Не имеет. Нет. Возможно, дочь Сары не так уж и раздражает его. В конце концов, именно благодаря её глупому плюшевому недоразумению, которое по чистой ошибке природы зовётся игрушкой, сейчас в его гостевой куча разбросанных аккумуляторов для камер, наборов носков-перчаток-шапок всех мастей и расцветок, термосов и какой-то откровенно-дикой еды, которую он в жизни не видел: что это за зелёные пакетики, реплики на Твикс? Он задаёт Джордану вопросы, бесконечное-бесконечное множество вопросов, любопытно суёт нос в каждый отсек рюкзака, пристраивая кудрявую голову на его плече, пока Фиш разбирает, разбирает и разбирает множество странных-незнакомых предметов. Они думали весь вечер - три чашки горячего чая, семнадцать раскатов грома, семь спотыканий об оставленную в коридоре сохнуть обувь - и решили, что Джордан останется на пару дней - шторм обещали ежедневно, да ещё и усиливающийся, и Оливер, чёрт бы побрал его жалостливую натуру, совершенно точно не мог просто отпустить этого парня в такую непогоду гулять дальше. Даже несмотря на все заверения о том, что он бывалый путешественник, и всё это ему нипочём. Так что неожиданный гость остаётся.***
Вторую неделю ноября Джордан проводит в доме странноватого парня с угловатой фигурой и очаровательными кудряшками до плеч; особенно это заметно по утрам, когда сонный Оливер выбирается на свою кухню, попутно спотыкаясь о собственные ноги с периодичностью раз в несколько минут. Он приоткрывает шторы, недовольно прищуриваясь; стихийное бедствие пришло, откуда не ждали, и заканчиваться, видимо, не планировало; Джордан пришёл вечером воскресенья, а сейчас уже утро субботы. Они притёрлись. За эти коротко-длинные пять полных дней, когда день пробегал суетливо, поглощённый удалённой работой Фиша и такой же Сайкса - того перевели с началом шторма, как и большую часть их офиса, - а вечер растягивался на ленивые просмотры фильмов и перекидыванием друг другу стрёмной розовой куклы, которой Оли всё ещё не симпатизировал, но иррационально начинал привязываться, а Джордан так и вовсе восторженно смотрел с первого дня; это было похоже на идиллию. Потому что Оливер был одиночкой, завязшей в рутине, и он не всегда общался даже с родителями, не то, что со знакомыми, а тут - совершенно незнакомый парень, появившийся у него на пороге в разгар шторма. С Джорданом было комфортно. Он вставал раньше - намного раньше, чем Сайкс; в их общий вторник Фиш со смехом объяснял на возмущения по поводу своей 'жаворонковости', что фотографии лучше всего получаются на самом-самом рассвете, и, как путешественник, он зарабатывал в основном именно вот такими фотосетами, поднимаясь в четыре-пять утра, чтобы успеть настроить необходимый кадр. Так что он вставал раньше хозяина дома, и, когда Оливер снова и снова путался в ногах, недовольно шипя на 'слишком высокие ступеньки, кто так строит вообще', то на столе его уже ждал свежий чай и лёгкий завтрак - Джордан называл это 'платой за сожительство', лучезарно улыбаясь по другую сторону барной стойки, служившей Оливеру и столом тоже. Теперь его не раздражали даже Hillsong UNITED, без перерыва крутящиеся на одной и той же станции, потому что тихий голос, красиво дополняющий уже знакомые женские завывания, внезапно делал общее звучание более, чем приятным для прослушивания; всё, чего Джордан касался в его доме, становилось лучше. Иногда Оливеру казалось, что это относится и к нему; как будто Фиш вскрывал его серую-серую скорлупу, вытаскивая наружу что-то блестяще-светящееся; за последнюю едва ли неделю он смеялся столько, сколько не мог, кажется, за все прошедшие года; он чувствовал себя диско-шаром, отражающим каждую улыбку Джордана, чтобы превратить её в мириад своих собственных маленьких ухмылочек, растекающихся по небольшой кухне едва уловимыми бликами. Джордан улавливал. Улавливал, чтобы откликнуться, чутко и солнечно, и от его мягкого взгляда становилось тепло-тепло где-то внутри, пока за окном бушевал шторм. За этими же завтраками, в которых они угадывали фигурки животных в кружащихся в чашках чаинках и вырезали из сэндвичей странные силуэты, Оли слушал истории: о том, как однажды во Флоренции он потерялся среди местного шабаша поп-арт-художников, зависая с ними целую неделю под непрерывающиеся инди-мотивы и шум туристов в водных каналах; о том, как в лесах было сложно ориентироваться, и в свой первый раз он нешуточно испугался, раз шесть порываясь повернуть назад, и в итоге только больше заплутал, и ему пришлось буквально вспоминать все истории про 'просто иди по звёздам', а после он полторы недели провёл в ближайшем городе, поглощая тоннами книги про ориентирование на местности, выживание в экстремальных условиях, съедобность ягод и грибов и прочее-прочее. А в тёмный-тёмный вечер пятницы, когда Оли вытащил какое-то древнее вино, и они сидели за всё той же стойкой-столом, сложив друг на друга ноги, расслабленно покачивая бокалами на длинных тонких ножках, Джордан рассказывал ему о том, как в шестнадцать влюбился в самую добрую девушку на свете, и они даже успели пожениться, едва обоим исполнилось восемнадцать, и родить ребёнка - очаровательного мальчика, Элиота, - прежде чем в нём проснулась страсть к путешествиям, а в самой доброй девушке - карьеристка, и поэтому они развелись, оставаясь друзьями; Джордан был особо-грустным в тот тёмный вечер, и косые отблески молний за окном отражались в его льдисто-синих глазах, раскрашивая их ещё более завораживающими оттенками; Оли так точно был заворожен, а Джордан - Джордан - просто путешественник, который идёт по миру весь год, чтобы каждую вторую неделю ноября вернуться с сотней и ещё одной историей к маленькому сыну, живущему с бывшей женой; а теперь он, вот, пережидает шторм в доме смешного парня с самыми очаровательными кудряшками, и вторая неделя ноября уже почти прошла, а он всё ещё не дошёл туда, где его ждут, и поэтому сотня историй выливается потоком красочных сказок на теряющего себя в этих глазах Оливера, и - Джордан сказал это совсем тихо, в самом-самом конце своего откровенного повествования, расслабленный от вина, плавящийся в уютной атмосфере, сказал тихо-тихо, доверчиво вглядываясь в карие глаза напротив, сказал что - Что последняя история, та самая, самая важная, сто первая - Кажется, последняя история происходит сейчас, и у неё, у этой истории самый несносный характер в мире, косоватая ухмылка и острые срезы скул в обрамлении каштановых кудрей, и это - его лучшая история. И пережидать шторм ещё никогда не было так приятно.***
Они не говорили о происходящем ни слова, но это не было проблемой; всё было чересчур ясно: как таковых отношений они не заводят, но каждая улыбка, прячущаяся в уголках рта странно-застенчивого рядом с Джорданом Оливера, говорит сама за себя. Они проводят утро за утром на одной и той же кухне, и Оли иногда мычит вместе со сливающимися воедино голосами Фиша и Hillsong UNITED, помогая готовить завтрак, и они сталкиваются руками над столешницами, путаются пальцами в одном полотенце на двоих - больше у Оливера попросту не водится, путают чашки - у Оли только стандартные белые, абсолютно идентичные, и он чувствует себя таким обычным по сравнению с Джорданом, но тому, кажется, всё равно: он улыбается ярко, и эта улыбка отражается в синих-синих глазах, расходясь лучиками несуществующего солнца в морщинках, обхватывает крепко скучную белую керамику и цедит чай, делясь всё новыми и новыми воспоминаниями о своих походах; Иногда Оливеру кажется, что Джордан был рождён для дороги: энергичный, но вместе с тем спокойный и рассудительный, в меру безбашенный, тёплый и понимающий, он будто сошёл со всех тех буклетов про 'счастливых покорителей троп', в которых идеальные люди рассказывали свои идеальные жизни с идеальными улыбками, вот только они отталкивали, а Джордан притягивал. Или, может, он притягивал только определённых Сайксов; Оли не брался утверждать, просто наслаждаясь тишиной на двоих, неожиданным незнакомым уютом своих обычных холодно-скучных стен, и периодически цеплял пальцы Джордана своими, поглаживая костяшки, и смотрел с таким глупым секундным замыканием где-то за рёбрами, как сонный взгляд заторможенно следит за ласковыми движениями. Если честно, он уже лет семь как не надеялся, что у него будет что-то такое, такое родное, такое тёплое, потому что всё, что его окружало, было таким серым, и вообще-то все его подростковые мечты всё ещё разбились о весьма и весьма непримечательную реальность, так что он утопал в своей апатичной меланхолии, ненавидя работу, коллег, пролитые литры кофе и солнце, а потом - Потом появился Джордан - И, возможно, теперь Оли чувствовал, что рядом есть кто-то, кто научит его солнце любить.***
Шторм закончился так же неожиданно, как и начался. В понедельник утром Оли встал, на удивление, раньше; сначала он сам не понял, почему на кухне так темно и тихо, и радио снова тихо проигрывает по кругу помехи, потрескивая в углу, и запах свежего травяного чая не обволакивает с ног до головы, а потом он потёр глаза, стараясь, наконец, перестать смыкать их каждые три секунды обратно, выглянул привычно за штору и застыл. Погода была идеальная. Нет, по тротуарам всё так же разливались дождевые океаны, парочку деревьев, которых и так не особо много, перекосило от ветра, где-то болтались высоковольтные провода, и люди в касках уже толпились возле парочки таких пострадавших столбов, задумчиво пялясь в небо, и всё было таким сонно-неживым, потому что помимо этих работников больше не было никого, и солнце едва-едва показалось из-за горизонта, раскрашивая лужи в забавные цвета; так что, в целом, погода была почти идеальной. Оли нахмурился; всё ещё не особо работающий мозг отказывался приводить мысли к логическому завершению, а стоило бы: в груди что-то назойливо свербело, подталкивая в сторону гостиной с расстеленным диваном, где они часто засыпали за просмотром фильмов, прижимаясь друг к другу, и ни раскаты грома, ни помехи на телевидении не мешали им растворяться в обоюдном уюте, и это была такая замечательная неделя, и вообще Оливеру казалось, что они знакомы несколько лет, а не дней, и - О боги, блять - Погода. Джордан пришёл к нему с началом шторма, принёс в руках дурацкое розовое плюшевое чудовище, свою яркую улыбку и тихий расслабленный голос, подпевающий радио по утрам; он принёс в себе персональное солнце для Оли, потому что за стенами его дома солнце больше не было, А теперь небо снова ясное, и погода так невовремя хороша, и Оли бы радовался этому в другое любое время, потому что это означает, что скоро жизнь вернётся в нормальную колею, как только океаны на тротуарах превратятся в моря, а из них в реки, а из них в обычные лужи, которые можно будет обойти, не запачкав серый костюм на фоне серого города, но - Чёрт - Он так сильно не хотел. Только не сейчас, не тогда, когда его жизнь, наконец, очнулась ото сна, выползла с тяжёлыми вдохами из-под толщи воды, чтобы неловко улыбаться синим-синим глазам, и его обычный-обычный дом неожиданно принял неожиданных гостей, а потом так же неожиданно стал хранителем кучи неожиданно-неожиданных странных штук, которые Джордан собирал, кажется, со всего мира, чтобы вот теперь раскидать по комнатам в доме обычного-обычного Оливера Скотта Сайкса, и этот скучный-заурядный Сайкс столь же неожиданно даже для него самого стал интересным, живым и таким же ярко-блестящим, потому что сотни и сотни историй, наконец, давили на его лёгкие недосягаемым грузом, заставляя дышать через силу, раскрывать глаза шире и улыбаться-улыбаться-улыбаться, и вместе с кислородом в него пробирался искрящийся тёплый взгляд и травяной чай по утрам, чтобы разливаться потом внутри невыносимым потоком энергичности и остро-колющим желанием делать всё и сразу, как-то двигаться и куда-то идти, пусть даже в пределах одного-единственного дома, и - Ему больше не хотелось быть скучным. И для этого ему нужен был Джордан, который, скорее всего, уйдёт, как только океаны иссохнут до луж, потому что раньше Оливер его не отпустит, хотя Фиш будет явно рваться на свободу уже через пару дней. - Оли? Ты чего? - его выводит из ступора рука на плече, и он отшатывается, вздрагивая, и поднимает грустные-грустные глаза, и ладонь соскальзывает от неожиданности на предплечье, ощутимо вздрагивая вместе с ним, а потом всё, что он чувствует - своё же тёплое дыхание в выемке ключиц, и, видимо, он выглядит совсем уж потеряно и разбито, ошеломлённый внезапным осознанием надвигающегося конца собственной сказки, потому что Джордан предпочитает по утрам побыть немного в своём личном пузыре, не прикасаясь ни к чему, кроме кружки горячего чая, а сейчас он прижимается ладонями к острым лопаткам, и Оли укладывает голову ему на плечо, замирая на месте, и даже не поднимает руки, чтобы обнять в ответ. - Ты щекочешь мне лицо кудряшками, знаешь; это забавно. Что случилось? - Шторм закончился. - Я видел, ага. Хорошо, правда? Снова солнце, я люблю солнце, да ты и так знаешь; о, а однажды - я рассказывал, нет? Послушаешь ещё раз, ничего - однажды я остался ночевать в фургоне у какого-то классного парня с ирокезом, и там внутри было жуть просто сколько наклеек и вырезок из журналов, серьёзно, прямо целый потолок, с огромным количеством ловцов снов, причём самодельных, знаешь, с погнутым неровно деревом и нитками, неподходящими друг другу по цвету и -***
Джордан успокаивает его долго, размеренно поглаживая лопатки, и в какой-то момент тянет за руку в сторону барной стойки, помогая забраться, и теперь Оли может положить голову ему на макушку, что и делает, и в ответ его только сильнее прижимают ближе, продолжая рассказывать истории своих путешествий, и они остаются так на долгие полтора часа, пока Фиш не отстраняется с виноватой улыбкой, потому что устал стоять, и Оли порывается спрятать глаза за ресницами, опустить голову и тихонько уйти из кухни, потому что - очевидно - он только что заставил парня, которого знает едва неделю, успокаивать его недо-истерику, но все его планы пресекает тёплая ладонь на бедре, настойчиво придавливая обратно, а потом Джордан садится рядом на один из высоких стульев, доверчиво устраивая голову рядом с рукой на мягкой флисовой ткани домашних штанов, и раскрывает потрёпанный кожаный ежедневник, и Оли затягивает в бесконечный шелест страниц, на каждой из которых - засушенный листок или цветок, иногда с ягодами вперемешку, и маленькая полароидная фотография места, откуда часть гербария появилась: фиолетовые вспышки в мягком рассвете, белое среди зелёного, тускло-жёлтый в ночной темноте, неловко подсвеченный сбоку; он задумчиво неосознанно тянет тёмные короткие волосы, осторожно касаясь хрупких бутонов второй рукой, и не замечает, окутанный своими мыслями, как Джордан внимательно вглядывается в его лицо, жмурясь на каждое потягивание на затылке. Им понадобится двести четыре пожелтевших от времени страницы, четыреста восемь уголков-зажимов, удерживающих тонкие стебельки, три круга Hillsong UNITED на радиоволнах и двенадцать незримых следов треугольников, вычерченных на забитой ладони ласковыми подушечками пальцев, чтобы Оли наконец высказал всю свою внезапную тревогу в одно-единственное предложение, и тишина между ними разбилась немой обречённостью на мгновение, чтобы следом собраться обратно тихим смехом. - Я не хочу, чтобы ты уходил от меня. - Кто сказал, что я уйду от тебя?***
Если Оливера спросят, как он оказался рядом с самым солнечным человеком мира, выскользнув из своих скучных стен не менее скучных будней, он едва ли сможет ответить. Но, справедливости ради, у его человека самые яркие в мире глаза. И этим глазам, он, похоже, совершенно не умеет отказывать, и поэтому сейчас сидит в растерянности посреди своей комнаты, и в метре от него валяется новенький красный походный рюкзак. Джордан действительно не собирался уходить от него, да. Он, как оказалось, собирался уйти от его серого будущего в окружении обычных-обычных людей, а ещё - А ещё он, оказывается, собирался забрать Оливера с собой, и Оли совершенно точно не мог идти против его заискивающей улыбки, и поэтому сейчас он бездумно постукивал ладонью по полу, пытаясь унять лёгкую дрожь; Это было страшно. Он к Фишу привязался, и совершенно точно не был привязан ни на секунду к своей скучной жизни, но - Но это было стабильностью. Каждый его повторяющийся день. Каждый злобный взгляд в сторону коллег в офисе. Каждая раздражающая белая рубашка, висящая среди с десятка ровно таких же. Высокие немые небоскрёбы. Давящие потолки станций метро. Масса, теснящая широкие улицы города. Это было стабильностью, а стабильность давала безопасность, а ещё он прожил так до своих двадцати семи - шести, хорошо, двадцати шести, но совсем скоро ему исполняется двадцать семь, и - это так страшно. У него была устоявшаяся зарплата. Ежедневное место, куда он возвращался, несмотря ни на что. Надёжность. У Джордана не было даже уверенности, что он сегодня заснёт не на земле; но он казался таким живым, пока Оливер видел себя почти мертвецом в собственном отражении, посеревшем от однотипности происходящего, призрачной тенью настоящего человека, и в этом ключе идея уйти с Джорданом была такой… Ему и хотелось, и жглось одновременно. Но главным фактором здесь оставался Фиш; Оли, может, и увяз с головой в дождливом городе высоток, и думал немного расфокусировано, натасканный на бесконечную офисную монотонную работу, но он прекрасно осознавал, что больше - теперь - такого не вынесет. Тишина по утрам. Постоянно проливающийся кофе вместо травяного чая. Никаких столкновений руками в общей миске сладостей, никаких складываний ног друг на друга; он спокойно жил так раньше, да, но сейчас он распробовал, и теперь не хотел отпускать, И поэтому он согласился. Остановил жестом Джордана, расписывающего ему прелесть путешествий вдвоём, тряхнул непослушными каштановыми кудрями, покусывая в нерешительности губу, и протянул тихое 'я согласен', судорожно выдыхая, потому что - Потому что он просуществовал так двадцать-почти-семь лет, и последнее, что ему хотелось - оставаться вот таким ещё хоть на день. Может, это было глупо; но ему было двадцать-почти-чёрт-возьми-семь, и он имел полное право, как взрослый ответственный человек, поступать глупо тогда, когда ему этого захочется. И поэтому он согласился, и сейчас они собирали новый походный рюкзак, забивая его вещами первой необходимости, и у него немного подрагивали руки, потому что, во-первых, он волновался, а во-вторых, пережил каких-то два с половиной часа назад самый отвратительный разговор с начальником, пока увольнялся и договаривался о последней зарплате, и из-за этой трясучки, а ещё из-за неопытности вещи складывал в основном Джордан, попутно объясняя ему, почему вот эту майку брать можно, а вот этот свитер нет, и как вообще определить, что будет нужно в дороге, если ты сам не особо знаешь, куда идёшь; До Оливера дошло только ночью. Когда он уже лежал в постели, и рюкзак лежал напротив на кресле, контрастируя с чёрной курткой и походными новыми ботинками, на выбор которых они угробили полдня по торговым центрам, и за окном уже было темно; до него дошло, что он собирается сделать, и мелкая дрожь вернулась моментально, сковывая спазмом конечности, потому что, ну, он явно не из тех активных парней, которые одновременно забираются на отвесные скалы, ведут марафон по саморазвитию и снимают сторис в инсту, а вот Фиш как раз именно так и выглядит; Его перетряхивает снова и снова, всё сильнее из-за каждой новой мысли, и он судорожно пытается сжать застывшие в панике пальцы, но не может, и, кажется, у него тут какой-то приступ, потому что перед глазами всё расплывается - Он не знает сам, как добирается до гостиной, где Джордан проводил последние вечера на диване, зачитываясь какими-то книжками, который отыскивал на полках дома - честно, Сайкс не помнил сам, как покупал хоть одну из них. Но он точно ещё долго не забудет, как его поймали знакомые руки, и тихий голос шептал на ухо, что всё будет хорошо, и это просто мандраж перед трудными переменами в жизни, и он, Джордан, прекрасно всё понимает и не торопит ни в коем случае, и они могут остаться ещё на день-другой, если всё настолько страшно, и Оли тихо переживал внутри себя, вцепившись мёртвой хваткой в узкую спину, и утыкался лбом в плечо, едва заметно кивая на осторожное 'Оли?' у себя над ухом, и ему всё ещё было жутковато и непонятно, и, возможно, хотелось сесть на месте и капризно заявить, что никто никуда не пойдёт, и вообще Фиш теперь остаётся здесь навсегда, но он был - вроде как? - взрослым, а ещё он уже бросил - действительно бросил - офисную скучную работу, и повернуть назад сейчас было бы ещё глупее, чем просто продолжать менять всё вокруг под его новые планы. Под их новые планы, и, наверное, он держался только на этом - осознании того, что рядом будет Джордан, и это, конечно, не он против всего мира, как мечталось когда-то в детстве, но - Двое против всего мира звучит тоже неплохо. На самом деле, скорее двое наедине с миром. Вообще-то, это звучит восхитительно. Но всё ещё страшно; но он с этим справится, честно, потому что ему двадцать-почти-семь, и он взрослый и ответственный, и в таком контексте взрослым, кажется, даже приятно быть. Особенно когда тебе в кудрявую макушку дышит Джордан Фиш, и его ладони уютно устраиваются у тебя на пояснице, чтобы опрокинуть вас обоих на диван, накрывая одним пледом на двоих, и потянуться к выключателю, погружая гостиную в темноту, и Оли, может, и боится ночи, кошмаров и сонных параличей, но - Его прижимают к себе, согревая крепкой хваткой на талии, и он вклинивает ногу между фишеровских коленей, удобно сворачиваясь рядышком, и это даёт такую необходимую уверенность; он чувствует себя таким чертовски готовым к переменам, и гипотетические острые хребты крутых гор и узкие улочки маленьких городов уже не кажутся такими страшными.***
Щелчок замка отрезвляет его окончательно. Оливер поднимает растерянно глаза, и Джордан встречает его широкой улыбкой и розово-едким безумием в своих руках - он отказывался выходить без него, упрямо хмуря брови и смотря на Сайкса почти осуждающе, и тому ничего не оставалось, кроме как поднять ладони в капитулирующем жесте и просто позволить взять это недоразумение с собой. Рюкзак давит на плечи грузом новшеств, но это ничего; он решил совершенно точно, что больше не будет тянуть. Он действительно хочет, и он готов. Город открывается ему новыми красками, и стёкла небоскрёбов уже не кажутся такими уж неживыми; всё внезапно начинает дышать, и они идут рука об руку, аккуратно переступая не до конца высохшие лужи, и непрошенная ухмылка нагло и бестактно лезет на лицо, и он чувствует. Возможно, однажды он уговорит Джордана вернуться сюда. А пока что они делают глуповатое сэлфи на фоне его любимой кофейни, заказывая себе два максимально сладких латте, потому что сахар и кофе - то, что ещё долго будет отсутствовать в их жизни, и Оливер бережно убирает свежий проявившийся снимок в отдельный мини-альбомчик, каких у них припасено с десяток, а потом милая официанточка выносит их сладкое безумие, сдержанно посмеиваясь и очень выразительно смотря на шапки взбитых сливок, и он перебрасывается с Джорданом взглядами, улыбаясь в ответ; В кафе действительно уютно, приглушённый свет скрывает очертания тёмных углов, и он шутливо зажимает большой палец Фиша своими, не давая вырваться, и Джордан напротив почти давится кофе из-за смеха, и это ощущается так правильно, как ничто до этого в его жизни. Возможно, потому что ничего по-настоящему правильного и не было.***
К весу рюкзака за спиной он привыкает через две недели; ноябрь подходит к концу, и они кутаются в тёплые шарфы-банданы и шапки, цепляясь друг за друга шершавыми перчатками, и его волосы кудрявятся ещё сильнее из-за влажного воздуха - они действительно иногда останавливаются, чтобы уснуть в спальниках посреди полей или чего ещё природно-восхитительного, и в такие вечера Джордан фотографирует его на фоне цветочных подушек, расстилающихся на несколько десятков метров вперёд, и долго-долго рассматривает получившиеся снимки, и в его взгляде столько теплоты; Оливер прибивается ближе, внаглую подлезая под руку, и его волосы пушистые-пушистые и очень и очень кудрявые, так что следующие полчаса Фиш со смехом пытается их уложить, приглаживая пряди пальцами, и над ними огромное бесконечное небо, позади старая жизнь и скука, а впереди неизвестность и целый спектр ожиданий - выбирай на любой оттенок, и Оли чувствует себя на своём месте, здесь, даже не особо понято, где именно, и от этого ему ещё теплее внутри, за рёбрами. За эти две недели они успевают пройти пару небольших городков, автостопом перебираясь по безлюдным шоссе, и он готов благодарить кого и что угодно за то, что теперь у него есть возможность смотреть. Смотреть, как Джордан ловко знакомится с людьми, моментально втираясь в доверие, как он пишет по вечерам свои дневники, чтобы бережно донести каждую до дома, где его ждут; Оли помнит, что их первая и единственная настоящая цель носит имя Элиот, вытатуированное у Фиша на шее, и уже который год считает отца кем-то вроде Гулливера, такого же большого и постоянно путешествующего, и то, насколько Оливеру хочется и одновременно боязно вливаться в эту их странную семейку, которая и не семья официально даже - словами просто не передать; он ждёт дня, когда они переступят через порог бывшей Фиша, с колотящимся сердцем и сбивающимся пульсом. Он надеется, что его примут. Джордан говорит, что примут; успокаивает, пока они идут вдоль дорог, придерживая лямки рюкзаков, ласково заверяет, когда они останавливаются у забегаловок, чтобы нормально перекусить и выпить горячего свежего чая, уверенно говорит, глаза в глаза, на расстоянии жалких сантиметров, когда они укладываются спать, и, честно - Оливер верит. Потому что не верить этой синеве не может.***
Они проводят весь декабрь в горах; не поднимаются высоко, потому что среди Сайксов скалолазов не водилось и до сих пор не водится, и Джордан смеётся над его испуганным взглядом, но соглашается, перехватывая блуждающие беспокойно по столу руки, прижимаясь на мгновение губами к костяшкам, и этого хватает, чтобы Оливер недовольно-обиженно сверкнул глазами, нахмурив брови, но расслабился. За это время сто первая история об Оливере превращается в ещё несколько десятков с ним, и он с восхищением наблюдает, как Фиш любовно заполняет страничку за страничкой ровными рядами почти каллиграфических букв, прикрепляя попутно марки, значки и копии засушенных композиций из своего гербария, и блокнот из обычной тонкой записной книжки превращается постепенно в тяжёлую, набитую такими сказочными, но такими реальными приключениями книгу; он даже находит на какой-то из барахолок у них на пути тёмно-синюю ленту и кропотливо делает из неё своеобразную завязку, пришивая к кожаному переплёту. Джордан в восторге; он смотрит с чистой радостью на обновку, а потом зацеловывает каждый неосторожный прокол на пальцах Оли, потому что тот ни разу не швея и даже носок залатать едва может, а потом прижимается губами к губам, ласково потягивая отросшие кудри на затылке, и ради таких моментов Оли готов научиться мастерить что угодно. Иногда они встречают в дороге других путешественников, а иногда целые группы; с одной такой они забирались на гору - первый реальный подъём для Оливера, и Джордан постоянно искал его взглядом, внимательно следя, на что он периодически обиженно огрызался, потому что ему давно не семнадцать и за ним не нужно следить; а через секунду он спотыкался о какой-нибудь камень или корягу, едва не падая, и приходилось оскорблённо затыкаться, потому что Фиш, каждый раз ловивший его, скептически поднимал брови в ответ на все заявления о самостоятельности. В этом подъёме они делают любимое фото Оливера: день тогда был аномально тёплый, и Фиш был в красной футболке, до-странности тонкий безо всех этих слоёв одежды, а сам Оли остался в такой же чёрной, и его фирменный высунутый язык и спутавшиеся каштановые кудрявые волосы - то, за что Джордан ещё долго-долго шутил про собачьи повадки и предлагал на каждом зоомагазине купить поводок, чтобы Сайкс точно не потерялся. За это Оли хотелось Фиша немножко ударить - совсем немножко, честно - но, тем не менее, фотография была его любимой, потому что они там такие уставшие, и за их спинами ещё с десяток людей с рюкзаками, и это выглядит как те самые ожившие фото из журналов про путешествия. К концу декабря они добираются до Сандерленда, и первые четыре дня Оли отказывается отдаляться от Северного моря, потому что это, фактически, открытый выход в Атлантический океан, и с его родным городом всё в Сандерленде не идёт ни в какое сравнение, так что они проводят дни в отеле, и Джордан постоянно окликает Оливера везде, где только можно, накидывая на его плечи под недовольным взглядом тёплую куртку; тот постоянно порывается посидеть у холодного - зима всё-таки - берега в одном свитере, и простывает он феерически легко, и держится потом на чистом упрямстве, обиженно шмыгая носом и смотря на Фиша грустными-грустными больными глазами, кутаясь сразу в несколько гостиничных одеял; Джордан никогда не разрешает ему переносить болезни на ногах, из-за чего они периодически спорят, потому что про себя он забывает совершенно, спокойно проходя километры хоть с температурой, хоть с чем угодно. Они приходят к маленькому домику посреди жилого квартала в последнюю неделю декабря; Джордан топчется нетерпеливо на пороге, и выражение его лица, когда дверь открывается - то, что Оливер хотел бы запечатлеть на полароидный снимок. Они приходят к маленькому домику посреди жилого квартала в последнюю неделю декабря, и блондинка на пороге улыбается Фишу так же широко, как и он сам, непонятливо нахмуривая аккуратные бровки, а потом осознание повисает в воздухе дымкой предновогоднего чуда, потому что Джордан не появился на второй неделе ноября, и они надеялись, но так робко, а теперь он стоит, перекатываясь с пятки на носок, прямо на пороге, с покрасневшими от мороза щеками, и всего через пару дней Новый год. Они приходят к маленькому домику посреди жилого квартала в последнюю неделю декабря, и маленький светловолосый ураган врезается в Джордана с оглушающе-громким 'папочка!', а потом Оливер видит, как Джордан буквально выворачивается наизнанку в своём абсолютном счастье, прижимая маленького человечка ближе, и чистая любовь плавит воздух вокруг них, пока Эмма - вроде бы её зовут Эмма, боги, он надеется, что прав - тихо смеётся в ладошку, с интересом встречая взгляд Оливера своим. Они приходят к маленькому домику посреди жилого квартала в последнюю неделю декабря, и следующие десять дней в жизни Оли - лучшие. Он умудряется даже, кажется, понравиться Эмме, а ребёнок и вовсе не отлипает от его кудрявых волос с утра до вечера, весьма удобно чувствую себя на его коленях, и Джордан смотрит каждый раз с такой невыразимой теплотой на то, как они склоняются над очередной разукрашкой или фигуркой из какого-то там специального песка, и Элиот рассказывает свои собственные истории, которые Оли с готовностью разбавляет новыми героями, и даже та самая дурацкая розовая недо-принцесса пригождается; от неё, кстати, Элиот тоже в восторге. Новогодняя ночь впервые за долгое время полна гирлянд, шуршания ёлочных игрушек, яркого смеха мальчика (кто-то, кажется, очень похож повадками на отца) и нежным воркованием Эммы над ними тремя сразу, и Джордан открыто притягивает Оливера за мишуру на шее ближе, чтобы поцеловать, и ловкие женские руки успевают запечатлеть их на несколько снимков; один Эмма торжественно вручает им, хитро улыбаясь в ответ на смущение Сайкса, а другой оставляет себе и ребёнку, в подарок и на память. Этот ноябрь начинался так же, как и всегда, а потом шторм принёс ему на порог скучной серой жизни путешественника с самыми красивыми глазами в мире, и раздражающие Hillsong UNITED внезапно стали тем, по чему он скучает в их путешествиях, держа крепко одной рукой лямку красного походного рюкзака, а другой переплетаясь с родными пальцами; сейчас эти пальцы медленно перекатывают ручку, подбирая слова, и Оли пристраивает голову на костлявом плече, завороженно всматриваясь в потрескивающие угольки в камине, украшенном милыми безделушками с дальних дорог, которые обретают здесь дом ежегодно, пока Джордан пишет на последних страницах блокнота о том, что в этом году он приходит к сыну в последнюю неделю декабря, принося с собой сто историй о дороге; а одну - последнюю - он приводит, и эта история улыбается самой яркой улыбкой на Земле, скрытой за каштановыми кудрями. А потом они остаются на Новый Год; и тонике веточки омелы остаются напоминанием в их гербарии и аккуратной композицией в нарисованной рамочке на страницах блокнота, который Джордан, как и всегда, оставит Элиоту, чтобы через год вернуться с новой сотней и ещё одной историей на пропитанных чаем, снегом и дождём листах.***
Они уходят в первых числах января, забросив на плечи рюкзаки, и Оливер долго-долго не выпускает мальчишку из объятий; в конце Элиот шепчет ему 'охранять папочку в путешествии, чтобы никто не забрал у него сказки', и это почти разбивает ему на секунду сердце, потому что, ну, что вообще может быть грустнее и трогательнее одновременно. Они уходят в первых числах января, забросив на плечи рюкзаки, прощаются с Эммой, которая смотрит на них своими красивыми глазами, и ещё долго стоит миниатюрной фигуркой на пороге, провожая их вдаль; они уходят ловить попутку, чтобы добраться до Уитберна, и их путешествие по зимнему побережью только начинается; и они пройдут его рука об руку, чтобы вернуться через год обратно, туда, где их ждут, и дорога больше не кажется такой непонятной и бессмысленно-бесконечной. А ещё Оливер ловит себя на том, что скучает по теплу и свету, когда смотрит в яркие-яркие глаз Джордана, улыбаясь ему самыми уголками губ для новой полароидной фотографии, а потом ему уже совсем не думается, и в голове легко и почти пусто, потому что его перехватывают, притягивая за бёдра ближе, и он растворяется в потрескавшихся от ветра губах и горячем дыхании. Кажется, Джордан всё-таки научил его любить солнце.