(уже)не имеет значения

Гектор буравил взглядом кружку с остывшим кофе уже добрый час. Обычно он вставал в шесть часов по будильнику и два часа тратил на сборы. Учитывая то, что он был очень суетливым и забывчивым человеком, ему и этого иногда не хватало. Гектор правда старался приходить на работу без опозданий. Только смысла в этом особо и не было. Сначала Гектор хотел остаться жить среди коммун, в своей дряхлой лачуге с прохудившейся крышей, зато родной и обжитой. Имельда часто брезговала ходить к нему в гости, поэтому передавала вещи для интерьера на нейтральной территории. Так у него появился фикус и несколько кактусов. Поначалу фикус был очень ухоженным растением, Гектор всегда поливал его вовремя и в нужных объёмах, протирал ему листики мокрой тряпочкой, переносил в места, где было больше солнца. Потом что-то пошло не так. Вместо воды он почему-то стал впитывать текилу, ликёр или чай, шторы теперь были плотно захлопнуты и в комнату не проникали солнечные лучи. Фикус чахнул под слоем пыли; хорошо было только непривередливым кактусам — некоторые даже уродливые отростки пустили. Гектору было и стыдно, и плевать одновременно. Раз в месяц он всегда погружался в хандру, которая стремительно перерастала в апатию. Он плохо спал, но всё равно много, постоянно откладывая дела на потом. Он слепо верил, что все проблемы решатся сами собой, если долго их игнорировать. И они решались. Можно подумать, что в этом было что-то магическое, но чаще всего проблемы либо просто преуменьшались в своей значимости и отходили на второй план, либо их за Гектора решал кто-то другой. Например, его трудовые обязанности выполнял кто-то другой, вопрос с его «незамедлительным» переездом решил кто-то другой. Имельда. Имельда о нём заботилась. Она точно не любила его, чтобы делать это, но их разница в возрасте была так велика, что к Гектору она стала относиться как к сыну. Он больше не мог жить в коммунах — это его убивало. Его соседи были наполовину забытыми обалдуями, доживающими свою смерть в атмосфере пьянок и карточных игр, а Гектор был так уязвим в это время, что подобраться к нему было очень легко. Поэтому она выделила для него отдельную комнату в их мастерской с условием, что он будет так же полезен для этого дома, как и все, кто проживал в нём. Вот он и пытался быть полезным. С самого утра в мастерской жужжали станки и звенели инструменты. Ривера трудились как пчёлы. Здесь никогда не было тишины, да и личного пространства тоже особо не было — Имельда часто врывалась в его комнату просто так, будто хотела уличить его за какой-нибудь пакостью. Но Гектор тем временем либо был занят в городе, либо возился со своей гитарой. В общем, она к нему придиралась. Но ради его же блага. Несмотря на то что работа кипела здесь целый день, Ривера никогда не пропускали семейных трапез и собирались за столом точно к положенному времени. Гектор обязан был присутствовать с ними тоже. Во время перерывов все становились такими весёлыми и непринуждёнными, обсуждали всякую чепуху и громко смеялись, но… Кого-то среди них не хватало. Гектору всегда не хватало ещё одного Ривера, чтобы получился законченный паззл. — Я понимаю, что тебе сейчас тяжело, — учтиво сказала Имельда, положив руку на сердце. — Но помилуй Бога, Гектор, ты думаешь только о НЁМ! Гектор пожевал во рту зубочистку. — Вовсе нет, — равнодушно возразил он. — Тогда расскажи мне, о чём же? — О том… — Гектор задумался на секунду, — о том, как я не хочу пить этот кофе. — Так вылей его и иди на работу! — возмущённо выдохнула Имельда. Он согласно кивнул, наконец встал из-за стола, водрузил на голову любимую соломенную шляпу и вышел из кухни. Спустя пару секунд послышался звон дверных колокольчиков. Имельда ещё долго стояла посреди кухни с опущенными плечами и отрешённым лицом. Это правда: сколько бы сил она ни бросала на то, что хоть как-то расшевелить его, Гектор всё равно жил в изоляции от внешнего мира. Это наводило её на мысль, что Гектор хотел страдать. На самом же деле, всё было гораздо проще: у Гектора просто в очередной раз сработала психологическая защита после последней встречи с Мигелем. Он убегал от реальности посредством неосуществимых фантазий и необщительности. Он застрял в зоне комфорта: каждый следующий день был похож на предыдущий, он с трудом писал песни, и все они казались ему какими-то шаблонными, он предпочитал молчать, когда ситуация требовала конфликта, и перестал планировать, чем будет заниматься завтра. Итак, он потерял смысл жизни. Снова. — Эй, Сапатеро! Гектор поискал взглядом источник звука. На противоположной крыше хозяйничал его старый приятель Диего, с которым они частенько выступали в трактирах и пабах ещё до того, как предательство Де ла Круса раскрылось. Диего подошёл к краю крыши чуть ближе, крепко удерживаясь за трос. — Давненько я не видел тебя на площади! Нет вдохновения? — Просто не хочу быть цирковой мартышкой для публики. Гектор закрыл дверь чердака на замок и прикрепил связку ключей обратно к ремню. Один проворный голубь всё-таки проскользнул на волю и закружил над его головой в ожидании новой порции корма. Гектор схватил его обеими руками и зажмурился от резких взмахов его небольших крыльев. — Пусти его, пусть полетает! — весело прокричал Диего. — Ещё чего! — фыркнул Гектор. — Мне за это платят, вообще-то! — Какой ты чопорный стал, друг, — Диего разочарованно помотал головой. — А раньше бы отпустил! Руки Гектора разжались сами собой. Голубь свободно вспорхнул в небо и скоро скрылся среди разноцветных крыш городских домов. Гектор неосознанно улыбнулся, даже немного тоскливо. Вот бы и ему так летать. Он больше не чувствовал той самой лёгкости, с которой он мог принимать решения раньше. Теперь его вечно тяготило что-то извне — деньги, ответственность, обретённая семья. Свобода ушла, как только он понял, что начинает краснеть от смеха Мигеля. Как хорошо, что под макияжем этого не заметно. Как хорошо, что Мигель тогда не узнал. Месяцы пролетали, как сутки, зима сменялась весной, весна — летом. За своей занятостью никто этого и не замечал — в Мексике было жарко всегда, жаль только, что моря по ту сторону не было. Гектор периодически выбивал у Андреса пропускные к своей могиле, чтобы отпустить душу хотя бы там. Да, впрочем, кому он врал. Он жил в вечном напряжении, и сбавить это напряжение ему не удавалось ничем. Он кусал ногти, нервно дёргал ногой под столом, не мог долго концентрироваться на одном деле — благо, его работа была многообразна и динамична, — постоянно курил. Вообще-то, он считал это делом принципа — воздерживаться от вредных привычек или дать слабину; но с некоторых пор он понял, что ему всё равно. В тот раз, когда он впервые попробовал никотин на вкус, он почувствовал небывалую лёгкость, которая нежила его тело ещё несколько сладких минут. И хотя он сказал Мигелю, что это — такая гадость, как будто ты пьёшь раствор парацетамола мелкими глотками, он решил, что сделает это ещё раз. Ещё раз закурит. Великолепно. Он сидел на мшистой лавочке рядом со своей могилой и медленно водил взглядом по сувенирам, оставленным его поклонниками. Мигель всегда очень старался, ухаживая за местом его погребения. Каждый раз, после череды ливней, он приходил сюда перепахивать просевшую землю и утрамбовывать холмик вновь. Он убирал принесённые ветром или выпавшие из карманов нерях фантики, чистил надгробие жёсткой щёткой, полировал крест. Он плёл венки из полевых цветов и вплетал туда Мертвоцветы — бархатцы, — и вешал их куда-нибудь на видное место. Иногда они с Агатой пекли его любимый лимонный бисквит и приносили его в корзинке. Всё было так красиво и аккуратно. Гектор проводил здесь целые часы и не мог налюбоваться. Ох, как он любил Мигеля за эту заботу и доброту. Да и, на самом-то деле, за всё любил. '— Иногда я так сильно хочу забыть тебя, что мне становится стыдно перед самим собой, — срывающимся голосом затараторил он. — Я целый год порывался выкинуть твои альбомы и убрать из комнаты алтарь с фотографией, — он прервался, чтобы перевести дыхание, — чтобы она стояла в общем зале. Я пытался полюбить Агату! но… Гектор затаил дыхание. — Но я тебя люблю! И позову её замуж тебе назло! И буду заниматься с ней магией тебе назло! И даже не подумаю взять в руки гитару! ' Его сердце болезненно сжалось. Они никогда не сталкивались на кладбище — Гектор всегда уходил раньше, чем приходил Мигель, потому что это было невыносимо. Он никогда не знал, как у Мигеля дела с учёбой; не знал, что нового произошло в его жизни; не знал, сколько песен он уже успел сочинить и кем или чем он был вдохновлён. Он никогда не знал, как Мигель плачет, закрыв рот ладонью, чтобы не вырывались всхлипы. Мигель думал, что он всё видит. Гектор считал, что он тратит время впустую. — Имельда. Они тогда сидели в тёмной гостиной, освещённой лишь несколькими свечами, вдвоём, но в то же время по одному, пили крепкий коньяк и настороженно вслушивались в удары грозы за окном. — Да? — откликнулась Имельда несколько заторможенно; алкоголь уже порядком расслабил её. — Ты меня любишь? — решительно спросил Гектор. Имельда робко сложила морщинистые руки на свою хрустящую юбку и слегка приоткрыла рот, намереваясь что-то сказать. Гектор приготовился услышать твёрдое «нет», приправленное нотациями, и неосознанно вытянулся по струнке. Он всегда принимал ровную позу, когда она за что-то ругала его. — Люблю, — произнесла Имельда с небольшой запинкой. — Правда? — Гектор на секунду стал чуть счастливее; на его лице расцвела улыбка. — Это… приятно. Имельда не сдержалась и улыбнулась тоже. Гектор отреагировал практически так же, когда она впервые призналась ему в любви. Он был так мил и кроток в их юношестве, так прост и добр душой… И что же пошло не так? — Ну, а ты? Ты любишь меня? — спросила Имельда более строго. Гектор выдержал небольшую паузу, а затем с нежностью прошептал: — Люблю. Имельда почувствовала, как её глаза увлажнились. Хорошо, что в тусклом свете её лица было практически не разглядеть. Она приложила ладонь ко рту и съехала вниз по спинке дивана. — Эрнесто был моим худшим решением, — сказала она и тут же замолкла. Не хватало ещё, чтобы алкоголь развязал ей язык. Ну уж нет. Она справится… — Но, если бы ты поступила по-другому, у тебя бы не появилась малышка Коко. Слёзы хлынули из её глаз беспрерывным потоком. Имельда всхлипнула один раз, второй, третий… И вот она уже рыдала в голос, не стесняясь никого в доме. Гектор услышал, как скрипнули половицы на втором этаже; Ривера выбрались из своих комнат, чтобы послушать их разговор, но никто из них не решался вмешаться. — Ты бросил нас… — Я не хотел, — с горечью произнёс Гектор. — Я знал, как тебе было тяжело с дочкой и с таким мужем, я думал вернуться в Санта-Цицилию! Но много ли поделаешь, умирая от боли посреди улицы… — Ты заменил ей отца! — Но я не её отец, Имельда! — одна из свечей потухла от его порывистого дыхания. — И не твой муж. Рюмки наполнились коньяком. Плач стихал. — Я хочу сказать… — Имельда быстро промокнула глаза платком, и голос её затвердел, — мы же не ровесники, Гектор. Я уже зрелая женщина, а тебе — как было двадцать, так и останется. Не ты тащил на своих плечах маленького ребёнка и считал каждую копейку, лишь бы не потерять такие нужные в то время деньги. Не ты поднимал всю семью с колен. Я полюбила тебя за острый ум, искренность, чувство юмора… Но я полюбила мальчика, — под конец её голос заметно стих. — А мне был нужен мужчина. Гектор стоически выдержал на себе её пронизывающий взгляд и сглотнул горькую обиду. — Будем, — сказал он и поднял рюмку. — Будем, — повторила Имельда. Они кивнули друг другу в знак уважения и осушили рюмки в один глоток. Мигелю было восемнадцать лет. Восемнадцать. Это как двадцать, только без двух годов — то же самое. Мигель поступал в музыкальный колледж в следующем году, — а Гектор лишь надеялся на то, что его стиль игры не извратят академическими основами, — их, кажется, уже сватали с Агатой, у Мигеля было всё впереди. А Гектор сидел тут, мёртвый, беспомощный, и потихоньку начинал чинить обувь. Чинить обувь. Гектор умирал. Они ведь с Имельдой не были ровесниками. Только вот он был подозрительно мудр для молодого. Прошло несколько лет, пока он не понял наконец, что Мигель ему во внуки годится. Они были очень далеко друг от друга ментально и не смогли бы спокойно сосуществовать вместе, когда страсть утихнет. Он понял. Он понял это на контроле, когда Жизель хмуро посоветовала ему поторапливаться и не задерживать очередь. Скан обнаружил его нелепую фотографию на алтаре. И самое страшное — он при этом ничего не почувствовал. Ничего. Вообще. Как будто это было само собой разумеющееся — всегда пропускать Гектора Сапатеро на ту сторону. Он поправил шляпу на голове, затянул покрепче ремни на бёдрах и чинно одёрнул манжеты рубахи. Он был идеален. Пока остальные — в том числе и Ривера — переходили мост целыми семьями, крепко сцепившись руками, Гектор шагал по нему в гордом одиночестве, чуть подняв подбородок. Его провожали любопытными взглядами, о нём перешёптывались и тихо хихикали. Гектор как будто вырос. Огонёк надежды в его глазах потух. В его глазах вообще всякий огонёк потух — он покорил сердца всех жителей Мира Мёртвых за одну ночь и в один миг его гитара просто утихла. Будто он и не был никогда музыкантом. Сапатеро — значит сапожник. А может, и так. Он уверенно шагнул навстречу барьеру и выставил руки вперёд, пробираясь сквозь тяжёлый туман, сдавливающий его тело со всех сторон. На секунду у него помутнело в глазах; как раз тогда, когда он вот-вот должен был ступить на землю живых. Его пошатнуло в сторону. Он почувствовал, как теряет сознание. — Ничего, Гектор, бывает, — подбодрил его вовремя подоспевший Хулио. Он толкнул его вперёд, и Гектор упал носом в лепестки Мертвоцветов. Дорожка из них приглашающе засветилась под его телом. — О! Как ты точно попал! — загоготал Хулио своим скрипящим старческим голосом. Гектор поморщился от тошноты. — Да уж… Сдохнешь во второй раз, пока пройдёшь, — проворчала Виктория, оглядываясь назад. — Что ты такое говоришь? — занервничала Росита. — А ты уши закрой! Росита смешалась, а Гектор и вправду закрыл уши. Ему не хотелось слышать их голоса. Ему вообще ничего не хотелось слышать. Он встал на ноги и пошёл. Туда, куда его вела дорожка из лепестков — к дому. У Гектора всё было просто: где Мигель — там и дом. И вроде бы всё было чудесно. Он шёл домой, улицы Санта-Цицилии затихли в преддверии Святой ночи, скоро в городе должно было развернуться грандиозное празднование. Всё было чудесно. Вдруг у Гектора промелькнула мысль, что он не успеет. К чему именно не успеет, когда впереди целая ночь? Он усмехнулся вслух самому себе. Только смешок этот вышел каким-то нервным и неуверенным. Он ускорил шаг и вскоре сорвался на бег. Как хотелось к Мигелю, Господи! Он бежал, представляя, как заметит его у общего алтаря с маленькой сестрёнкой, такого высокого, стройного, как вдохнёт запах его волос — он так должно ждал этого! — как поговорит с ним, пускай и останется неуслышанным, а Мигель как будто ответит ему своим чарующим голосом. Как хотелось к Мигелю, к его солнцу, к su corazón*! Он будто зажил по-настоящему в этот миг — от хандры не осталось и следа, он снова мог полюбить весь мир! Он вбежал во двор дома Ривера и чуть было не визганул от счастья. Впрочем, никто бы и не услышал этого, кроме Оскара и Фелипе, что каким-то чудом оказались здесь даже раньше него. Они задержались у общего алтаря, глумясь над фотографиями их родственников, которые казались неудачными только им (они делали это каждый год, чтобы скоротать время, пока не появятся остальные), и синхронно выругались, когда Гектор чуть было не сбил их с ног. — Ты что, куда-то не успеваешь? — крикнул Фелипе ему вслед. Гектор достиг заветной двери и замер у неё в предвкушении. Сейчас. Сейчас он наконец увидит его, увидит спустя целый год разлуки — как это было долго! — снова задышит. Он резко дёрнул дверную ручку и чуть не снёс дверь с петель. — Здравствуй, Мигелито! Ты даже не представляешь, как я по тебе ску… Он замер на полуслове. — …чал. Посреди комнаты, в петле верёвки, одиноко болталось молодое тело с пустыми глазами и наполовину вывалившейся из рук запиской. Записка состояла только из одного слова. «Простите»