[ ВСЕ, БОГА РАДИ, ВСЕ, РАДИ БОГА ]
Таксист смотрел на него с какой-то подозрительной ненавистью. Что тебе от меня нужно, Иван Андреевич Д., подумал Шура. Следи за дорогой, нас только что чуть не подрезал слева баран на бэхе. Кажется, что-то такое уже было — с Ильей. Когда его накрыло прямо на арене, и тот вызывал ему такси, предварительно обматерив до третьего колена — вполне заслуженно, сейчас Шура это понимал. Они ползли в оптиме по ночному городу, и на фоне завывал Басков. Очередная точка невозврата? Тронувшийся лед? Как же это все было… по-еблански. Он плохо помнил, почему вообще так реагировал — сейчас собственное поведение казалось до жути глупым. Да, Илья все узнал. Но это бы случилось и так, и так, потому что Шура был идиотом. Просто удивительно, как он не спалился раньше. Юля тоже ему за это выговорила, на самом деле, когда он все ей рассказал. И все — это не преувеличение. Он был на нервах, не выспавшийся, и Юля с легкостью дожала его. Наверное, стоило понять раньше, что причина, по которой у него рядом с Ильей отключались мозги, заключалась вовсе не в том, что тот его бесил. Ладно, тот его бесил, но это только часть проблемы. Стоило признать, он просто боялся. Боялся принять тот факт, что привязался. И боялся, что Илья поймет это быстрее него. У Ивана Андреевича в салоне не играл ни Басков, ни Билан, рядом не сидело Ильи, и от тишины было тяжелее вдвойне. Стараясь не пересекаться с таксистом взглядом в зеркале, он подключил наушники и устало откинул голову на спинку, рассматривая движение вокруг. Они встали на светофоре перед перекрестком — Шура почти начал молиться к тому моменту, как водитель остановился в полуметре от зебры: было ощущение, что тот сейчас попытается проскочить на красный. Он не хотел возвращаться домой. Мысль о том, что придется провести ночь в закрытом пространстве квартиры вместе с отцом, давила на виски тугим обручем — хоть бы не мигрень снова. Отец никак его не беспокоил эти несколько дней. Ни одного сообщения, ни одного звонка, впору было подумать, что ему жаль . Шура не хотел об этом задумываться — но не мог не. Единственный, кто, черт возьми, ему писал по поводу самочувствия, это Кир (чуть не забыл ему маякнуть, что временно перемещается в отчий дом). Ну, еще Левитан интересовался — через Христа, и Шура не хотел думать об этом тем более. Просто не укладывалось в голове, что Левитан все время был так рядом — что Семерка тупо окружила его, и он даже не был в курсе. Если бы он был чуть более параноидален, то решил бы, что такой приказ. Но он пока не дошел до такого. И не планировал. Волна играла что-то из Басты, незнакомое и мягкое. Шура не особо его слушал, но почему-то рука не поднялась переключить. То ли нежелание хоть бы и на секунду возвращаться в тишину салона к странному вниманию водителя, то ли музыка оказалась в нужной степени успокаивающей. Только текст — дебильный. Еще писал Даби. Всего несколько коротких сообщений, «ты как?» и «будь осторожнее». Шуре казалось, тут был какой-то скрытый смысл, но у него не хватало сил провести полный анализ всех скрытых смыслов, вложенных в лексикон Даби. Артема. Называть его Артемом у него не поворачивался язык. Если он еще раз сверит фотографии — у него перемкнет мозг. Сходство убивало. Как и тексты в песнях Басты. Клятая «Дочь огня» и клятый Баста. Шура мимолетно решил, что никогда в жизни больше не будет его слушать. Забавно, что Кир Артема знал. При жизни. Если задуматься, ничего удивительного в этом не было — они почти ровесники (были бы), а отец всегда таскал за собой Артема в качестве то ли моральной поддержки, то ли в роли секретаря. Но Кир знал, что Артем — Тодоренко. Это было интереснее. Рассказал ли Артем ему сам, или Кир просто сопоставил факты? Наверное, они никогда не узнают. В общем, Шура до сих пор плавал где-то между стадией отрицания и стадией депрессии — никаких полумер . С Юлей они, как-то не сговариваясь, ничего не обсуждали: ей было больно, просто по-человечески больно, и последнее, чего Шура хотел, — чтобы ей было херово. Поэтому они избегали чертову возможность, как будто слова могли сделать ее реальнее. Баста сменился Мак Миллером. Волна тоже, видимо, ни черта не понимала в его настроении, поэтому он все же переключил трек. И еще раз. И еще. А потом просто вырубил музыку и посидел в спасительной тишине шумодава, закрыв глаза. Потер виски. Водитель говорил с кем-то по громкой связи, и Шура невольно прислушался. — …да, Кать, последний заказ. Довезу — и домой, честное пионерское. Ну, все, и что, что комендантка скоро? У нас у всех пропуска же… Значит, не ненависть. Просто устал. Просто Шура свалился ему на голову в двенадцать часов ночи и потащил из Бутово в центр. Внезапно водитель перестал быть каким-то злодеем и так себе Шумахером — и оказался уставшим от работы, невыспавшимся чуваком, которого дома кто-то ждал. Шура тоже очень хотел, чтобы дома его кто-нибудь ждал. Отец не особо подходил на эту роль, он вообще не был в курсе, что Шура собирается вернуться. Может, ему повезет, и отца вообще дома не будет? Но это уже что-то из разряда фантастики. Вздохнул, разблокировал экран. Может, с четвертой попытки ему повезет, и Волна включит что-нибудь подходящее. Депо и Айспик. С этим уже можно работать, да? Если в голову не лез Даби-Артем и отец, в голову лез Илья. Шура уже не знал, что было хуже. Дурацкая ведь идея. Перебрать пальцами волосы, ничего не говоря. Илья никак не прокомментировал такую вольность — Шура рассчитывал, что он отреагирует, отшутится, но он ничего не сделал, словно привыкший, что надо просто переждать — перетерпеть. Илья отвратительно не вязался с тишиной. Бульвар мрачно читал что-то про то, что ему не нужен повод. Кажется, они простояли так минут десять — в полном молчании. Говорили, но уже потом, о чем-то отвлеченном, он устал, Илья устал еще сильнее, поэтому Шура пошел по пути наименьшего сопротивления и грациозно ушел от ответственности — свалил. На Илью было тяжело смотреть. Он закрылся, реагировал не сразу, полностью ушел в себя и затих — Шура не знал, что ему сказать, как успокоить. Как заставить поверить в то, что все нормально. Если бы Илья был Лерой, он бы мог его обнять, расспросить, унять дрожь, поцеловать пальцы. Но он не был Лерой. И, как правильно Шура себе напомнил, сломал бы ему руку за такую вольность. Он был тактильным, да, лип к людям, трогал за руки, с той же Лесей — вообще игнорировал существование у нее парня и каких-то рамок приличия. Но четкую грань между дружбой и чем-то еще он не переходил. Если бы грань перешел сам Шура (а он уже ее перешел тем, что не удержался), Илья бы понял. Сразу же. Сегодня он, скорее всего, просто выбрал игнорировать, потому что слишком устал. Илья проводил его до такси, не прощаясь, просто махнул рукой и попросил написать, как доберется. И дом уже был близко. Шура стянул наушники, оборвав трагический, почти замогильный шепот Креслиной, и пересекся глазами с водилой. Тот тоже подуспокоился, несся, конечно, но штрафы собирать не планировал. В салоне было тихо. По-мерзкому тихо. Поэтому Шура наступил своей социофобии на горло. Хотелось… Да ничего не хотелось, на самом деле. Причуда подозрительно молчала внутри. Как будто затаилась. — Спасибо, что взяли такой поздний заказ, — негромко сказал он, поглядывая на дорогу между передних сидений. Знакомые до последнего кирпича улицы вымораживали его до ужаса. Иван Андреевич покосился на него так, словно у Шуры отросла вторая голова, и он резко понял, на кого водила был похож — вылитый Якубович, только моложе и без усов. Крутите, блядь, барабан. В смысле, руль. Шура переставал доверять своей башке к ночи: лезли совершенно абсурдные мысли, одна другой краше. Про Якубовича, про Лерочку. Что ему ровно не сиделось, на самом деле. Мало, что ли, и без того проблем? Почему, просто почему? Это тебе не Европа, здесь всех, от бабки у подъезда до президента в Кремле, ебет, с кем ты спишь. С кем ты за руку ходишь, кому роллы в три часа ночи заказываешь, потому что «мне грустно(». К кому в машину садишься. Кому дверь в метро держишь, потому что прилетит насмерть. Чем Лера была хуже Ильи? Да не хуже и не лучше. Просто другая. Просто между ними ни черта не было, кроме уморительного перепиха в его тачке (Шура, какой стыд, долбанулся башкой об обшивку крыши, и Лера чуть не задохнулась от смеха, как и лежала, задрав платье к подбородку), после которого они без каких-либо обид порешали, что это какая-то херня, и им обоим это не особо вкатывает. А Лериными духами — блядские Амуаж Мемуар, перец, кардамон и полынь, как будто она ведьма, — салон пах еще неделю, пока Шура не тронулся от запаха головой и не отвез машину в мойку. Будет он еще собирать за ней волосы по всему салону — они там словно спавнились из ниоткуда. Да, это было прикольно пару раз, но на постоянку — совершенно точно не. Лерочка вообще была умная и сообразительная, он — не в пример тупее, правильно Юля сказала, тянуло его на людей куда сознательнее себя, как корабельной цепью. Скребло по дну. А Лера все равно оставалась охуенной подругой и откуда-то вытаскивала способность разгадывать все его мысли одним только взглядом. — Да че вы, это моя работа. Вы в своем праве, — просто ответил таксист, улыбаясь одним уголком губ. — Это, можно вопрос? Шура дернул головой. Настроение было дебильное. Словно еще немного — и рванет упорно сдерживаемый стресс, и потечет окончательно Шурина крыша. — Почему нет. — Вы так на дорогу смотрите, словно и сами не хотели ехать никуда. Юле он был по гроб жизни должен. Во всем и бесповоротно права. И все кругом — умнее его. — Не хочу, — честно ответил Шура, поглядывая на Ивана Андреевича. Везло ему на проницательных и порядочных попутчиков так, что все автостопщики обзавидуются. Ну, может, за исключением той бабки в автобусе. – Но надо. (Сильно позже — может, через полгода, может, через год, бабку он еще вспомнит. И поймет, что и она оказалась безбожно права во всем. Хуйня, что устами младенца — истина. Нет. Устами бабки из Алтуфьево.) — Вот и я, — доверчиво поделился водила, пропустил своего собрата по цеху в левый ряд. — Не хочу, но надо. Работа такая. — Семья. Ты и твой припадошный отец. Хороша семейка. Еще пару лет — оскотинишься, будешь его зеркалить, как миленький. Шура знал, что ему вполне уготован такой сценарий. — Невеста? — Иван Андреевич, святой человек, Шура уже успел к нему проникнуться и простить за дерганое вождение, взрезал ножом по больному. Хоть бы и невеста — он был согласен на кого угодно, лишь бы не на Эрнеста Тодоренко. — Если бы. Отец, — просто сказал он. Почему-то ему казалось, если он сейчас распишет таксисту всю свою короткую жизнь, тот выслушает, не моргнет и глазом и припечатает каким-нибудь глубоким народным афоризмом, чтобы сжать весь рассказ в короткое: — А вы верите в Бога? Иван Андреевич, ну, блядь. Нормально же ехали. Почему все снова к началу прикатилось? Что у всех за пунктик такой, то у бабок, то у таксистов. То у Христоса. — Нет. — И хорошо, — водила вдруг улыбнулся во весь рот, блеснув зубами. — Светским людям в этом плане проще. В мозгах не насрано религией и кто кому должен. У меня тоже с отцом не ладилось. А щас — тридцать лет уже, как не разговариваем, и чувствую я себя замечательно. Иногда перетерпеть какое-то время лучше, а потом убраться подальше, обрубить провода. И жить сразу станет проще и интереснее, — Шура поймал чужой взгляд в зеркале, расслабился. Кишки отпустило. — Вы остановите, если меня заносит. Ситуацию я не знаю. — Нет, нет, — быстро спохватился Шура, подбирая слова. Постучал телефоном по коленке. Погорячился с выводами. Храни вас, все же, Иван Андреевич, Бог. Наверное. Если верите. — Продолжайте, пожалуйста. А ситуация, скорее всего, похожая. — Вот так случается в жизни — не твой человек. Да, родители, самое святое, что есть. Но гарантий на то, что ты с ними уживешься, никаких. Не заложено. Уживешься положенные шестнадцать-восемнадцать лет, а дальше и решишь, надо оно тебе в твоей жизни, или нет. Проще перетерпеть. Или сбежать. Тут уж как придется. Я сам не из Москвы, но уже двадцать лет живу. Здесь нравы попроще. И работы много. Сбежать от семьи в работу — лучше всего, работает безотказно. Еще хорошо — по любви, разом и про семью, и про работу, и про все на свете забудешь. Любовь — вообще панацея от всего. Даже от себя самой. Шура слушал, не перебивая, дожидался положенной паузы. В Иване Андреевиче красочно умирал прекрасный собутыльник. Или мозгоправ. Или Бог. Если бы Шура был чуть смелее, а времени на часах — чуть поменьше, он бы попросил тормознуть у первого продуктового и вернулся бы с чем покрепче. И они бы распили на двоих, Шура бы поплакался бедному светлому мужику в жилетку, они бы поехали дальше и вписались бы в какой-нибудь столб. Чтоб наверняка. Осколками по всей полосе. Лобовуха — всмятку, гармошкой сквозь всего водилу, а Шуру, в лучших традициях «Файнал дестинейшн», проткнет какой-нибудь хуйней из под капота, и они будут умопомрачительно красивые и счастливые посмертно. Вот бы было отлично. Слава, что ли, Богу, что Шура смелее не был. Хотя таким образом обломать отцу все долгоиграющие планы было бы славно. — Я с ним не уживаюсь, скорее выживаю, — коротко ответил он, когда водила потянулся за бутылкой воды в подстаканнике. Пятнадцать минут до конца поездки располагали к пересказу биографии. — Он не плохой и не хороший, — признаваться самому себе в этом было трудно. Таксисту, которого он никогда в жизни больше не увидит — легче, чем дышать. С другой стороны, он и Даби не планировал больше видеть. Просто ему потрясающе везло. Как там сказал Илья? «Как тебя с таким фатальным отсутствием таланта к сторителлингу занесло в самый пиздец?» Вот. Как Боженька смолвил. — Он, наверное, просто сделал мне много херни, которую не простишь. А уйти… Мне уходить некуда. И нельзя. Даже если по закону уже можно. Потому что без тебя он в конец сопьется. Сожжет дом. Вздернется от паранойи. Натравит Сокола на Незенко и поставит все свои деньги на победителя. Короче, отколет какую-то херню в своем стиле. Шура его очень хорошо знал. Юля с Ником тоже. Потому и свалили, правильно водила сказал. Кто куда горазд. Артем — вообще поступил изобретательнее всех. Мама — а черт ее знает. По какой-то же причине она за него вышла. Не за смазливую мордашку же. — Совсем никак? — сочувствующе протянул Иван Андреевич, заруливая в переулок. В пластиковой бутылке забавно отражался уличный свет, и Шура залип. — Найдут с собаками и притащат обратно. Потому что Шура последний. Второго запасного плана у отца не было. Никита скорее в Неве утопится, чем полезет в политику. С Юлей все и без того было ясно. Артем, талантливая мразь, отстрелялся раньше всех — как знал. — Значит, только любовь, товарищ. Только любовь. В омут и с головой. Они подъехали к шлагбауму, и водила оценивающе оглядел обстановку, явно все про него понимая. — Тридцать лет… И ни разу не захотелось с ним поговорить? — спросил зачем-то Шура. Иван Андреевич обернулся к нему с умиротворенным лицом, ясным и понятным, как у блаженного. — Да почему ж. Хотелось, конечно. Да только из могилы не возвращаются. Когда Шура подошел ко входу в многоэтажку, преодолев шлагбаум и мрачного охранника, в голове было пусто. Крутилась только одна дурная мысль, внезапно вернувшаяся и ставшая более четкой, чем когда-либо. Она перестала его пугать, стала понятной и ласковой. Льнула к рукам. На радостях он отвалил таксисту пять тысяч чаевых сверху. Пусть купит своей жене — или кто там у него — шампанское и торт из Вкусвилла. Слова, сказанные вообще про другое, но сказанные не его внутренним голосом, а чужим и настоящим, цепанули провода где-то внутри. Из могилы не возвращаются, это правда. А из пустого гроба — вполне. И что Артем — мразь, скотина и сволочь — таким образом изобретательно слинял от отца и от них всех. Кажется, и от себя самого. В лифте Шура разглядывал фотографии, и счетчик этажей на дисплее рос синхронно с Шуриной бессильной яростью. Крохотная проповедь развернула все его чувства, все переживания, страхи и обиды на сто восемьдесят. Шура не помнил, когда последний раз осознавал что-то с такой леденящей отчетливостью и по такому поводу. Народная, сука, мудрость. Не возвращаются, да? Он свернул галерею, почти вслепую нашел нужный контакт в телеге. Лифт щелкнул остановкой, раззявил двери, и Шура вывалился из него, как на красную дорожку. Вот сейчас из пола прорастут репортеры, как грибы после дождя, и хоть в Шарли Эбдо, хоть в Коммерсантъ. Еще никогда он не был настолько в чем-то уверен. Левая рука опасно нагрелась, и он перехватил мобильный правой, игнорируя тянущую боль в груди. sh it Почему Входная дверь перестала быть страшной. Отец перестал быть страшным. Все потеряло смысл. Он смело провернул ключ, громко захлопнул за собой дверь, выдрался из кроссовок, бросил пальто на банкетку с такой злостью, что самому сделалось дурно. sh it Почему блять Ему казалось, еще немного — и он заорет на весь дом, так, что отца окончательно хватит кондратий. Вот бы поглядеть на заголовки. Где это было, злосчастная народная мудрость? У Фоера? Можно простить уход, но как простить возвращение? sh it Ты Сука Ты просто ебаная мразь артем тодоренко Он начинал понимать вечную злость отца. Может, отец знал. Может, он разглядел в синем пламени Даби знакомый почерк — как тут не щелкнет, это же твое, блядь, пап, это же твоя работа. У тебя ж этот огонь на сетчатке выжжен, как и у меня. А может и не знал. И от незнания его выворачивало так сильно, что всех задевало по касательной. Ведь сожженная квартира была пустой. Тела не было. Шуре захотелось сделать сразу несколько вещей: а) прибить Артема. На этот раз — уже наверняка, б) прибить себя, потому что чувствовать в один момент столько всего было невыносимо, за-пре-дель-но невыносимо, и в) написать Илье. Уточнить, как убить человека так, чтобы наверняка. Илья сто процентов знал. В конце концов, у мамы спросит, врачи вообще людей едят живыми и не давятся. Еще хотелось зареветь в голос. Разбить ебаный телефон. Просто хоть что-то. Чтобы не сойти с ума. Он думал, что рассказывать Юле было тяжело. Хуй там. Вот это — вот это тяжело. Там была возможность. Шанс. Здесь была суровая реальность, куда Боженька в лице Ивана Андреевича Д. невзначай ткнул его мордой и дал распробовать на вкус. Горькая, сухая, прах к праху . Потрясающий вкус того, что их всех наебали, как детей. Он зацепился рукой за гипсовую щеку китайского дракона, бессильно поскреб ногтями. В горле собирался смех — или слезы, он не разбирал. Артем был жив. Живее всех живых. Отодрал от него омоновца на митинге, чай заваривал, рядом стоял, как привязанный. Надсмотрщик, сука. Насмотрелся?, хотел спросить его Шура. Как тебе, нравится? В коридор вытащился отец. В домашнем, босой и непонимающий, словно его только что разбудили. Шура не чувствовал никакой злости, глядя на него. Ну что он еще может ему сделать? Больнее — не бывает. Отец посмотрел на него так, словно увидел вообще другого человека. И Шура резко, как ударили, понял, кого. Стоял, схватившись за барельеф, телефон повис в руке стопудовой гирей, лыба до ушей, волосы встрепанные, как будто он бежал по обочине Ленинградки, рожа перекошенная. По пальцам скакали рыжие сварочные искры. Очнулись наконец. Жги тут все, подначивали они, сожги это все нахуй. Вот я, мам, смотрю на сварку и не слепну. Даже тут наебали, как лоха. Отец явно думал: звонить в дурку или, для начала, пожарным. Скорее всего, оба номера у него были на быстром наборе. Издержки жизни с огневиками и ебанутыми. Накаркал. «Случится что-то еще на этой неделе» — не могло не случиться с его фантасмагорическим везением. Про соседнюю с матерью койку — тоже уже не смешно. Реалистично. Иван Андреевич Д., сам того не ведая, отчеркнул ему все почти-семь-лет. Надо, лихорадочно подумал Шура, было ему скинуть десятку. За все. — Ты под чем-то? — спросил отец. Не зло, не удивленно. Спокойно. Почему каждый раз, когда его кроет, люди считают, что он по вене ширяется? И лицо у отца — мертвенно белое, краше в гроб кладут. Гроб. Гробик, сука, на колесиках. Девочка, девочка, гроб на колесиках уже нашел твою квартиру. Он уже въезжает. Шура обессиленно заржал, сполз по стене на плитку, схватился за колени, вздрагивая от смеха. Телефон рухнул на пол, мелькнул новым уведомлением и погас. Шура туда не глядел. Он глядел в пол, на пеструю мраморно-каменную плитку, и тяжело дышал. Это даже не паническая атака. Это хуже. Это как остановка сердца. Это как на трехсот км/ч вылететь с М-10 за отбойники. Не соберут. Только если в пакетик. Еще лучше, если в кювете — болото. Тихое и бездонное. Потому что перед глазами — пустота. Зыбкая, тянущая, сосущая, как топь. — Саш? — отец подошел ближе, сел рядом прямо на холодный пол, и от его присутствия стало удушающе жарко. — Саша, что? Ravi de vous connaître, сука ты блядская. Приятно, нахуй, познакомиться. Колотило, как от озноба, хотя в коридоре — все плюс сорок. Шура подобрал трясущейся рукой телефон, игнорируя отца — вот и навык не замечать людей в реальной жизни всплыл, ты ж так его хотел, — глянул на строку уведомлений. Та предательски расплылась, буквы слиплись, как переваренные пельмени. Бросил обратно. Посмотрел на отца мутными глазами. Отец глядел на него, как на оживший ночной кошмар. Как на мертвеца, выбравшегося из могилы. Не туда ты смотришь, пап. Не в ту сторону. Все это время смотреть надо было на Лигу. Они же так и кричали везде: смотрите, смотрите на нас, да повнимательнее. — Саша, дыши, понял? Вот было бы смешно, если бы и Сперанский оказался сыном какого-нибудь Шойгу. — Ты дома, ты в безопасности, тебя никто здесь не тронет, я клянусь. Клянусь. Чтоб наверняка. Чтоб их всех наконец схлопнуло к чертовой матери. Чтоб они все сгорели.[ ПРОХОЖИЕ ]
Распущенные волосы задувало ветром в лицо, и Мира успела трижды пожалеть, что не собрала их. С другой стороны, так ее было сложнее узнать — челка рассыпалась по лбу, прятала глаза, белые волосы падали на грудь и плечи, непослушные, неукрощенные. Рабочий позывной так и взялся. Кто-то из одногруппниц еще в Академии пошутил, что волосы — как будто молоко пролили. Родной, натуральный, папин цвет. Но девчата оказались старательные, наваяли колонку синонимов, кто во что горазд, — хоть какое-то развлечение для вечера в общаге, когда после тренировок что лежать, что сидеть одинаково больно. А Георгиевна, когда ее увидела, так и сказала — луна в макушку поцеловала. Откуда-то у нее было это, говорить загадками и присказками и шутить про переменчивую погоду. Может, тоже профдеформация от позывного — Каямова ходила под «Полночью». Сейчас Мира себя никакой Луной не чувствовала. Вот дурой — уже теплее. В метро на нее пялились — на нее, по правде, всегда пялились, если она их распускала, и со временем Мира стала использовать этот прием в качестве обманного маневра. Работало безотказно. Всегда. Кроме того случая в клубе. С Киром сошлись на том, что владелец раньше работал в ментовке: на этом их немногочисленные идеи иссякли. Да, она сильно рисковала, приходя сюда. А Кир, кажется, напрочь забыл, что слил ей адрес. Она не собиралась ему об этом напоминать, поэтому и стояла, замерев у незнакомого подъезда в Отрадном в семь часов утра, совершенно одна. Нина Георгиевна чуть на месте ее не прибила. Выбравшись из участка, Мира тоскливо сдалась в лапы подоспевшей бригады скорой, но ничего нового ей там не сказали: да, легкое сотрясение, давление понижено, жить будет, а если осложнения — ну, удачи разобраться с ними самой и записаться в поликлинику, если совсем припрет. Ничего, что она бы не знала до этого. Кир куда-то смотал, поэтому, крепче стиснув чужую олимпийку в руках, она попросила удачно подвернувшуюся под руку и не контуженную Лилю добросить ее до родного управления и не задавать лишних вопросов в процессе. Вести машину в таком состоянии ей точно не стоило — и это, наверное, была единственная здравая мысль в ее голове за тот день. — Мира, ты охуела! — чуть не перевернув рабочий стол, вскинулась Георгиевна, когда Мира осторожно проникла в их кабинет часом позже. — Совсем, мать твою, сдурела! По ее расчетам, Нине уже должны были скинуть весь протокол допроса вместе с видео, и им бы не оставалось ничего, кроме как решить Миру в этом же кабинете. По старой дружбе, наверное, ее бы убили не сразу, но вот турнули — как пить дать. Мира послушно замерла и разрешила Нине вызвериться на ее идиотизм, резко проснувшийся в двадцать шесть лет. — Когда я просила тебя взять выходной, я не имела в виду вот так! — Нина Георгиевна обошла стол и схватила ее за плечи. В последний момент спохватилась, что дополнительно трясти человека с сотрясом не стоит, и отпустила, спрятала лицо в руках. Потом подошла снова: осторожно обняла, погладила по голове. Мира растерянно дернула длинным ухом. — Девочка, ну зачем… Мне только полчаса назад позвонили, я думала, меня удар хватит! Взорвать участок! Как мне это объяснять выше? Двадцать человек пострадавших! И ты не отвечаешь на телефон! Мира! Она не знает, внезапно поняла Мира. И слава Кришне. Даже Гогиевна бы не оценила такой прикол, который провернула она, проведя десять минут с лидером ОПГ в одном помещении. — Мне нужно было поговорить со Сперанским, — осторожно попробовала она, уткнувшись Нине в плечо. — Я знала, что это ловушка, Нин Георгиевна. Прости меня. Тупанула. Протокол… — Мира, мне никогда в жизни не было так плевать на Лигу, как сейчас! Какие протоколы, ты мне скажи, там весь архив разворотило, ничего не восстановить за последние сутки! Мира, в жопу это все, ты могла пострадать! Ты пострадала! — Это просто сотряс, — тихо пробубнила Мира, обнимая чужую теплую спину. Как нашкодивший ребенок. Неподъемная тяжесть вины перед Ниной давила ее вниз, к кафельному полу. — Завтра буду, как новенькая. Не знает. Никто не знает. Никто не знает, что она нарушила все возможные правила и… Чисто технически, конкретного запрета на то, что сделала она, нигде не было. Но Мира не до конца верила собственной памяти. И своим желаниям. Идиотизму. Никогда за все свои двадцать шесть лет она еще не поступала так безрассудно. Она почувствовала себя четырнадцатилетней школьницей, наповал сраженной дешевыми понтами старшеклассника. Может, она бы и винила себя меньше, будь она той самой школьницей, а он — старшеклассником, но возраст не скручивался по желанию, как и возложенная ответственность. Может, ей все это приснилось, пока она была в отключке. Это было бы отличным, безболезненным вариантом, но чужая куртка в сумке так не считала. А у Георгиевной все были «мальчики» и «девочки», как будто знала она что-то такое запретное, чего не понимали остальные, и было ей не тридцать четыре, а все девяносто восемь. Мира как-то услышала, как Нина назвала Тодоренко «мальчиком», и чуть не поседела от ужаса. Нина заставила ее подписать отпуск прямо там, проигнорировав все слабые возражения. И, впервые за пятилетку получив выходные, Мира пришла домой и занялась, сама себе не веря… работой. Курткой, если точнее. Отражение в зеркале тоже ей не верило. Следуя запредельно глупым мыслям, она беспокойно, словно ее могли застукать в ее же двушке, сняла рабочую форму, бессильно отправив ее в ссылку куда-то на пол, осталась в одной простой футболке и драных капроновых колготках — запустила себя совсем, забегалась. С ума посходила со своей работой, правильно ей Нина сказала. Стыдно было не то что перед собой — перед стенами квартиры. Обои в цветочек, блять. Переклею к едрене фене. И Кира припашу, достанет до антресолей, хоть пыль протрет. Села на кровать, подтянула вытащенную из сумки олимпийку ближе. Мягкая, пахнущая дымом и пылью, она приятно мялась в руках. Совершенно обычная. Просто куртка. Чужая. Тебе двадцать шесть, напомнила себе Мира. Ты взрослая, сознательная женщина. Ты пережила Академию. Ты майор полиции. У тебя почти девяносто шесть процентов раскрываемости. У тебя колготки с дыркой на пятке. У тебя обои в цветочек и иссохшее, как лич, одинокое яблоко в холодосе. Какого хрена. Какого хрена ты решила, что сосаться с экстремистом — отличная идея?! Мало на свете мужиков с красными глазами и бритой башкой, ты нашла самого отбитого! Поднялась, подошла к зеркальной стене шкафа. Робко натянула ветровку на себя. Зазеркальная Мира и рассмешила ее, и напугала одновременно. Точно утонула. Как знала. Забралась руками в карманы — вряд ли там что-то лежало, Сперанский не идиот, чтобы сдаваться им с компроматом на себе. Пусто. Внутренние — снова пусто. Но что-то оттягивало подкладку, почти незаметно внешне, но Мира все равно почувствовала. Снова проверила карман слева, нашла пальцами прореху в ткани, зацепилась за что-то твердое. Вытащила. Записная книжка? Нет, он, кажется, либо крупно их всех разводит, либо реально идиот. Впрочем, она не лучше. Благо хоть додумалась за перчатками сгонять в кладовку прежде, чем облапать всю обложку. Карманный ежедневник, полностью пустой — она начала пролистывать его с самого начала, боясь случайно пропустить страницу. И ближе к концу начались отметки. Грифель карандаша нервно записывал — на половину всей маленькой страницы — цифры, не имеющие никакой логической последовательности. Мира глупо уставилась на растущие числа, застряла. Провела пальцем по бледной «37». Перевернула. «46». Быстро пролистала до самого конца. На последней странице гордо красовались первые буквы. «60», «А.» и «слав». Отлично, он все же умел писать. Как минимум, среднее неполное образование у него имелось. Не то чтобы она сомневалась. Сперанский не сбегал бы от них так искусно уже несколько лет, будь он тупым. Но что могли значить аббревиатуры? Она перевернула блокнот вверх тормашками, проследила выстроившуюся лестницу из черт. «Слав», «60», «А.» Буква — скорее всего, имя. Психологический портрет Сперанского мурыжил весь отдел уже несколько лет, но не давался. Он мог действовать организованно, рационально — как с подрывом участка и последующим побегом, а мог, как случилось с кражей щенка или добровольным интервью — совершенно непредсказуемо и необъяснимо. Каждый раз, когда они думали, что разгадали его, он вытворял что-то такое, что перечеркивало все предыдущие заключения. Из всего выходило, что его привычный образ действия сводился к привлечению внимания общественности к определенной проблеме (чаще — социальному гнойнику) путем подрыва структуры, провокацией группировок, полиции или просто-напросто уличными демонстрациями, поджогами, скрошенной техникой. Лига вынуждала людей реагировать и хоть немного, но думать. Нет веселее человеческой забавы, чем гадать, по какому принципу маньяк своих жертв отбирает и что у него в башке при этом крутится. Любой тру-крайм подкаст поставить — втянешься на раз-два. Даже тот злосчастный склад — ну склад складом, кто вообще что знал о нем. А после Лиги рассекретили, что там, помимо оружия, хранили партии Спутника Х и геройских аутбрейкеров, что руководство склада приторговывало ими на сторону, выпуская на улицу непроверенные, нестабильные вещества, которые спокойно шли по рукам барыг, мешались с наркотой. И Лига милосердно уничтожила одним-единственным пожарищем весь бизнес, через который проходили миллионы рублей, к херам. Контролировались аутбрейкеры ВГД, но мало кто вообще о них знал. Возможно, даже не все власти. Несчастный Тодоренко, так ратующий за человеческие условия для героев, скорее всего, не знал — допингом занимались мелкие люди на местах, а что уже выносилось в отчеты для верхов — кто ж разберет, не узнаешь никогда. Мира и знать не знала, что за дичь такая, пока Кир ей не рассказал. Разгоняли причудный потенциал на максимум, подстегивали выносливость, силу, количество адреналина в крови. Превращали людей в механизм, заточенный на выполнение задачи. Без эмоций, без задних мыслей. Просто болваночка с мотивацией террориста-смертника. Такой допинг. Кир сказал: хуже, чем наркотики. Если мне в таком состоянии скажут, что ты — мишень, я даже не задумаюсь, когда курок спущу. А щенок… Щенок, на самом деле, прояснил пару вещей лично для нее. Сперанскому был нужен кто-то рядом, человек или собака — не важно. Зритель, слушатель, тот, кому он мог нести свое больное видение мира. Свое видение России, объятой огнем и погребенной под спицами колеса, которое он-таки доломает. Мира не понимала, почему сказала ему, что хотела бы это увидеть. Это было инакомыслие в высшей степени, и узнай кто-то, она бы не добралась до своего дома. За такое ей бы пустили пулю в затылок прямо в подъезде. Схемка-то отработанная. Но она сказала. И он подложил ей под голову собственную куртку, чтобы она не лежала головой на холодном полу. Он поцеловал ее в ответ. Ни привет, ни пока, как благодарность за то, что она ему, пусть и не до конца, но захотела поверить. Какая цена за то, что ты, лично ты, терпишь сапог на шее, майор? Сперанский разбирал ее самообладание по кирпичику. Вытащил один — и из дамбы хлынула вода, столько времени упорно сдерживаемая. Записная книжка ответов не добавила. Самое главное все равно было не то — а отпечатки пальцев. Книжку надо было тащить в отдел, и чем быстрее, тем лучше. Она почти сорвалась с места, дернулась за форменными брюками, а потом вспомнила — как по башке огрели. В прошлый раз, хренову тучу лет назад, биометрия на Сперанском поломалась. Непонятно почему, но отпечатки были растерты. Сейчас-то она понимала, что виновата его причуда, которую он, кажется, и сам контролировать толком не мог — ходил же в перчатках зачем-то. Она провела эксперимент просто ради науки. Зря ее, что ли, Андрюха-криминалист учил. Вдруг, сказал, пригодится. Как в воду глядел. Не отпечатки, а пиздец. Ее собственные поверх, на обложке, абсолютно нормальные. А Сперанского — толком следов и нет. Никто и ничто эту дрянь не считает. Что ж ты такой везучий, гадина. Откуда ты на нас такой свалился, уникум, Господи. Каямовой она ничего говорить не стала. Куртка вызвала бы вопросы, хотя ее с ней чуть ли не весь участок на Тверской видел, ладно, спишем на последствия детонации, а кому покажется — тому, как это, креститься надо… Мира не хотела думать, сколько законов нарушила, так просто решив эту моральную дилемму. Будет благодарность ответная, за незастуженный затылок. А потом… А потом, может быть, она что-нибудь придумает. Выкрутится. Вотрется в доверие. И припрет его к стенке, в глаза посмотрит, спросит. Все, как хотела, нет? — Да кому я вру, — она несильно ударила себя дурацким блокнотом по лбу, завалилась на кровать, разглядывая потолок. Потолок разглядывал ее в ответ. Че, приперла к стенке, посмотрела в глаза? Идиотка. Доигралась. Чувствовать себя маленькой и ничтожной ей очень не нравилось. Поэтому в субботу утром она пошла на очередной риск — и приехала. Ждать. Лига обычно не высовывалась после активности, дарила им всем (и себе в том числе) такое драгоценное время. Но у нее был шанс. Она просто возвращала чужую вещь — и, честно говоря, Мира не верила такому оправданию. Оно было очень хлипким. Натянутым. Но вещь-то вернуть надо было. Две вещи. И куртку, и записную книжку в ней. Мира вообще себе не верила последние несколько дней и отказывалась принимать, что вот — вот, до чего она докатилась. До предательницы страны. Да ты всегда такой была, напомнил кто-то в голове. Просто хорошо пряталась. Шанс — мизерный, на самом-то деле. Что хоть кто-то из Лиги объявится. Черт, они не знали ни хрена про то, как выглядят лиговцы, только общие портреты, собранные по частям. Из исключений, которые погоды не сделали: Аглая Апокриф. Женщина с непрозрачной жизненной историей и весьма интересными фактами в биографии. Ходил старый слух, что ее отец, основатель издания, и вовсе ее отцом не был, что она была внебрачной дочерью какого-то олигарха, как же звали журналистку, которая вела расследование, еще фамилия такая — как псевдоним?.. Но если Лига действительно базировалась здесь, если они здесь, ну, жили, или просто проводили какое-то время, кто-то же должен был выходить на улицу? Они же не питались святым духом и слезами ментов? У Миры начинала затекать правая нога, и она поменяла их — перебросила другую через колено, вздохнула. Она сидела на одном месте уже тридцать минут, и ничего, кроме расположения сонных дворников, не поменялось. Кир, наверное, еще даже не встал, работал ночью. Приближающиеся шаги чуть не застали ее врасплох своей тишиной. Разглядев подходящего к подъезду жильца, она расслабилась и принялась упорно рассматривать темный экран телефона, незаметно изучая прохожего в отражении. Высокий, темные вьющиеся волосы, глухой кожаный плащ. Армейские берцы. Лицо усталое, но счастливое — редкость для семи утра субботы и России в целом. Он замер у подъезда, разбираясь с ключами, и Мира поняла, что смысл попробовать все же есть. Поднялась со скамейки, пошуршала сумкой, привлекая внимание — он тут же оглянулся в ее сторону, пересекся глазами. Рыжие, как у волка. — Я могу вам чем-то помочь? — легко спросил он, полностью развернувшись к ней. Зажимал ключи в руке. Низкий, вкрадчивый голос, четкий. Мира начинала сомневаться, что спросить его — нормальная идея. Он как-то стремительно перестал производить впечатление примерного, добропорядочного гражданина, и Мира даже на расстоянии нескольких шагов почувствовала, насколько фальшивой была его легкость. Возможно, профдеформация, но по части людей интуиция ее обычно не подводила. (Да что ты, и со Сперанским не подвела?) Еще можно было повернуть назад. Сказать, что она перепутала его с кем-то знакомым, уйти по добру по здорову, но Мира в последнее время приучилась рисковать с отличным постоянством. Это обязательно ее догонит. Но не сейчас. Поэтому она не ушла. Вытащила из сумки триколорную ветровку. Выражение лица у него совершенно не изменилось. Ну, тыкает в него какая-то женщина курткой и тыкает. Мало ли сумасшедших. Да только спутать сложно. Хоть где-то манерная яркость Сперанского и переусердствование с символикой помогали. Он в ней засветился везде, где смог, разве что не в Кремле. Но либо мужик не смотрел новости, либо реально не знал. В глазах — пустота, ноль узнавания. — Вы случайно не знаете человека, которому принадлежит эта куртка? — мягко спросила она. — Он, кажется, живет здесь. Попытка не пытка. Он вежливо ей улыбнулся. — А вы, собственно, кто? Мира отзеркалила его улыбку, подошла — и вблизи он испугал ее еще больше. Вообще ничерта в глазах не отражалось. Где она там разглядела, что он был счастливый и умиротворенный? — Нехорошо сбегать от женщины после одного чудесного вечера, не оставив номерок. Ну, вы понимаете, — она незаметно потянулась свободной рукой себе за спину, к кобуре. Он, кажется, ничего не заметил, но Мира уже не могла быть уверена ни в чем, поэтому несла чушь. Сумасшедших же не убивают, они ж у Бога в кармашке, может, ну его нахрен, Мируш, оставишь как сувенир. — Золушка потеряла туфельку — я возвращаю. Или все же убивают. — Золушка будет очень рада находке, — он сделал шаг вперед, и Мира только выученным хладнокровием не позволила себе отступить. — Но вы не ответили на мой вопрос. — Он вздохнул. — Да не бойтесь вы так, хотите посветить табелем — вперед. Но я бы не стал, на вашем месте. Напряжение взметнулось и схлопнулось, с погасшего фонаря соскочил голубь. Страх исчез, как будто его выдумали. Мира, наверное, показала свое удивление слишком явно, потому что он рассмеялся. Мягко, ласково почти, как с ребенком. Лига. Совершенно точно Лига. Стопроцентное попадание. Но кто? Не Туман, тот не выделывается и играет втихую. Мага? Мелковат. Даби? Абсолютно точно нет, манера речи не та, хотя поведение — очень похоже, может, это их общая фишка, семейное. Кто-то из шестерок — тоже вряд ли, слишком уверенный, ко двору допущен. Значит, только один вариант, если не появился какой-то новый человек. И он ей сильно не нравился. Потому что на этот вариант у них не было вообще ничего, и теперь она понимала, почему. Мира постаралась выдавить из себя глупую улыбку, подозревая, что он уже в курсе, кто она, и без ее ответа. Куртка перешла из рук в руки, как Олимпийский огонь. — Простите, рабочая привычка, — наконец сказала она. Мужчина благодарно кивнул ей, чуть наклонив голову, и, не говоря больше ни слова, отошел к подъезду, успев разобраться с ключами за весь их короткий разговор. Мира старательно заучивала каждую деталь. Тусклое солнце не отражалось в ее волосах, собрало все тепло, налипшее к ней за полчаса просиживания на лавке. Было холодно и мерзко, но тяжесть отпускала. Она ведь уже все сделала. Все, до чего додумалась. Чужой голос догнал ее в последний момент — перед тем, как закрыть дверь, он обернулся. — Туфельку я Золушке верну, но как зовут несчастную принцессу? Она спрятала руки в карманах красного пуховика. — Мира. — Не Мирослава? — Просто Мира, — спокойно повторила она. Фокусник еще раз кивнул ей и исчез в темноте подъезда. Дверь медленно захлопнулась.