[ БОЛЬШАЯ КОЛЬЦЕВАЯ МЕДВЕДИЦА ]
Грязь. Просто ебаная грязь. Все, чем напоминал этот переулок о произошедшем, — это грязью на снегу. У него не было хорошего оправдания, на самом деле. Он вообще не думал, что сделает это. Проще сказать: не думал вовсе. Ему достаточно было знать на себе, что чувствовала Соня. У этой эмоции не было определенного названия, или он не мог его подобрать, но этот затхлый ужас, сковывающий все тело, каждый позвонок, каждую косточку — он слишком хорошо его помнил, чтобы не сорваться. Илья провел рукой по стене дома, прислонился. Совсем ничего. Совсем никого. Шура не задержался надолго. Что-то с отцом, кажется. Илья не уловил из их разговора ничего, кроме Шуриной руки в волосах. Он смог поймать момент, когда надо было среагировать — выпутаться, сбросить руку, отшутиться, но не сделал этого. Он догадывался, почему: у него было очень извращенное представление о таких жестах. Конечно, Шура не имел в виду что-то. Что-то. Шуре просто повезло, что ему эту руку не вырвали с корнем в ту же секунду. Момент с тем, что он сам спровоцировал это, не собирался отпускать его голову в ближайшее время. Под ребрами все еще болело, стоило сделать резкое движение, но не так сильно, как могло бы. Шурины пальцы на его коже оказались куда холоднее, чем замороженное мясо. Какой-то плюс. Илья вообще не хотел про это думать. Не хотел думать про то, как себя ведет, почему и зачем. Реакции выезжали с какого-то подсознательного уровня, от горькой злости до застывшего сердца. Как будто механизм коротнуло, что-то затерлось в шестеренках, и работа шла с перебоями и надсадными хрипами. Расчеловечивать себя получалось с отличием. Отождествлять с чем-то неживым, металлическим, закованным в кольчугу. Панцирь, броня, чешуя. Чешуя. Проще. Легче. Результативнее. Днем он чуть не вывихнул себе руку, дернув ручку двери. Денис смотрел с ужасом. Илья вздохнул. Выходила какая-то ебанина. Возможно, стоило выспаться. Взять выходной. Полночь на часах, заветный тринадцатый — и двор с херово расчищенным снегом. Это было привычно. Восемнадцатая зима. Забрался на лавку у подъезда с ногами, стряхнув налипший снег рукой, и положил голову на сведенные колени, отстраненно наблюдая за полночной тишиной. Ни души в такое время, что не было удивительным для предкомендантского часа. Хотя одиночество успокаивало. Или пугало. Он не знал точно. Ему было хорошо одному. Ему было заебись одному. Слабыми пальцами выцарапал пачку из куртки, потратил полминуты на поиск зажигалки по карманам — она оказалась во внутреннем, боже, почему здесь так много карманов, — прикурил, не с первого раза щелкнув колесиком. Закрыл глаза. Было тихо, как в морге. Жужжали редкие фонари, горела парочка окон в новостройке, видной отсюда. Ветер кусал за озябшие пальцы. Была ли это самозащита? Была ли это попытка искупить не свою вину? В тишине и одиночестве был несравненный минус — он начинал задумываться над всем тем, над чем не хотел думать еще минимум лет десять. От винстона подташнивало. Шум шагов на мгновение оглушил, словно провели наждачкой у самого уха. — Что, вернулся, герой-любовник? — не поднимая головы, спросил Илья у чужих кроссов. Костя хмыкнул и завалился рядом, даже не озаботившись стряхнуть снег со скамейки. — Жопу еще не отморозил? — поинтересовался он, по нос завернувшись в воротник куртки. Этот черный ублюдский пухан мозолил Илье глаза уже второй сезон подряд, но Костя в упор игнорировал факт своего стопроцентного сходства с гусеницей-переростком. Илья передал зажженную сигарету протянутой руке и вздохнул. — Тебя реально это сейчас волнует? — Сохранность национального достояния России действительно меня очень беспокоит, — с каменным лицом выдал Костя, даже не моргнув. — Ну, сорри, ты с этим опоздал почти на год, — серьезно сказал Илья. Костя наконец раскололся, заржал в голос, подавился дымом, и Илья улучил момент между его предсмертными хрипами, чтобы выхватить сигарету обратно. Костя, откашлявшись, развернулся к нему в полоборота и прищурился. — Если серьезно, че ты здесь сидишь? — Тебя жду, очевидно. — Леся? — Леся, — кивнул Илья. Перехватить Костю в этом году едва ли получалось даже с учетом того, что жили они на одной лестничной клетке. Для Ильи, привыкшего к постоянному нахождению Кости где-то неподалеку, на расстоянии шести шагов от входной двери, это оказалось тяжело. Да, он мог завалиться на ужин к Марине и дядь Боре в любой день, но иногда ему просто нужно было помолчать с Костей. Чуть чаще, конечно, посраться из-за слитой катки в Овере. Или из-за политики. На их дебаты обычно призывалась теть Марина и чуть ли не по углам растаскивала, но взаимопонимание и какое-то на молекулярном уровне доверие, выработавшееся за годы, от этого ни на грамм не рушилось. Им просто в кайф было собачиться. А с Костиной Академией и его вузом и работой проделать такой нехитрый фокус по восстановлению человечности в себе практически не выходило. Так что Леся, свистнувшая о прибытии Кости на выходные и выложившая поминутно, когда и где он сможет его выцепить, оказала ему невероятную услугу. На одних сообщениях и звонках долго не протянешь. — Ты не сказал ей, — утвердил он, приглядевшись к Косте внимательнее. Тот покачал головой. — Не смог. Приглушенный дальностью громкоговоритель с соседней улицы оповестил о пятнадцати минутах до комендантского часа — Костя едва ли дернул головой на звук. Илья попытался найти подходящие слова. — Даже не скажешь, что я долбоеб? Он выразительно на него посмотрел. — Ты и сам это прекрасно знаешь. Пятнадцать минут, значит. Пятнадцать минут на подышать. Холодный уличный воздух успокаивал, отрезвлял. На морозе даже думалось как-то проще и быстрее. — Как это ощущается? — наконец спросил он, тихо, как бы боясь собственных слов. — Убить человека? Костя, чуть выпрямившись, перехватил его взгляд. — Никак, на самом деле, — пауза. — Отвратительно, если задуматься. Но в моменте… Это эффект той силы, ты не ощущаешь, что делаешь, как бы… полноценно. Словно это не с тобой происходит, не ты это делаешь. Только когда из состояния транса выходишь и на тебя накатывает, осознаешь уже. Пустота вот эта. Меня до сих пор тошнит от запаха, хотя его и нет. Паленое мясо. Был человек — и больше человека нет, как и запаха. И в тебе самом как будто тоже чуть человечности сокращается. — Ты бы смог убить его без помощи чужой причуды? — еще тише спросил Илья. — Нет, — тяжело ответил он. — Нет. — Вот так ты и должен был ей сказать. Спорить с этим Костя не стал. В какой момент все пошло не так, Илья не знал, но очень хотел бы. Почему это происходило именно с ними, а не с кем-то другим. Почему они просто не могли жить спокойно. Без грязи. Кровь на снегу. Мутило. Илья с силой провел рукой по лицу, как бы стряхивая душную тяжесть, налипшую за день. — Меня пугает, когда ты задаешь такие вопросы, — чуть невпопад сказал Костя, коротко взглянув в его сторону. — Я пытаюсь понять, — неуверенно объяснил Илья. Чтобы угомонить поднявшуюся тревогу, зарылся пальцами в мягкий серый мех на куртке. По какой-то непонятной причине, она его успокаивала. Со всем своим миллионом внутренних карманов. Мама притащила ее откуда-то в сентябре, сказала: «Авось подойдет». Села как влитая. — Даже пытаться не нужно, — пробормотал Костя, почесав отросший ежик волос. Илья ответил не сразу, поднялся на ноги. Сделал последнюю затяжку — дотлело до самого фильтра — и устало посмотрел на Костю. — Иногда я думаю, что мог бы убить его. За все. Задушить или, не знаю, просто свернуть ему шею. Но потом понимаю, что не смогу. Не хватит сил. Тупое чувство, по правде. — Тебе не нужно просить меня об этом дважды, — напомнил он, поднявшись со скамейки следом. Спрятал руки в бездонных карманах, моментально превращаясь в черную гусеницу. — Мы все рано или поздно помрем. Не вижу смысла сокращать этот и без того мучительный процесс искусственно.***
Они сидели в раздевалке перед физрой, Костя, по уже выработавшейся к тому моменту привычке, переоделся за какие-то полминуты, Илья — уже привыкший к тому же моменту забивать на школьную физру хер, — старался уместиться на лавке так, чтобы не отстреливало в позвоночник, и чтобы вообще лишний раз не двигаться, и смотрел в шпаклеванную стену напротив. Искал там Бога, вероятно. Слабость была страшная: не спас даже редбулл после двух чашек кофе. Возможно, не стоило в четыре утра прорешивать половину сборника по физике, но спать… Спасибо большое, он отлично пережил тот день и без сонного паралича. Да и уснуть как-то не особо выходило. Водолазка давила на горло, но стратегически закрывала все, что не стоило видеть Косте. Не стоило видеть никому, кроме отражения в зеркале. Зрелище было отвратительным даже по его меркам. — Что ты там ищешь? Вопрос повис в воздухе, как огромная пороховая бочка — и в нее только что зарядили фаерболом. Илья в два шага добрался до кровати, выхватил свой мобильник и прижал к груди, отступил назад, чуть не споткнувшись о рюкзак. Дима посмотрел на него, улыбнулся, не показывая зубов. — Ты что-то прячешь? — спросил он вежливо. Когда они остались последние, Костя решил вскрыть ящик Пандоры. Причем сделал он это, как обычно, в своем духе — с фанфарами, с целым блядским оркестром наперевес. Наверное, в этом были виноваты те сообщения. Илья до сих пор не знал точно — и знать не особо хотел. Клетка захлопнулась, десять на десять, зелено-белые стены, трещины в шпаклевке, ключ — только в Костиных руках. Стоило, наверное, пойти тогда сразу. Помозолить глаза физруку отсутствием формы и какого-либо желания. «Дом с нормальными явлениями» играл вперемешку, и Илья пока не мог понять, становилось ли ему от музыки хуже, или нет. — Ты ж клялся не прогуливать без повода, — как черт из табакерки, рядом возник Костя, упал на скамью, сдернул один наушник («ломает, как будто по вене—») и легко ткнул его локтем под ребра, как делал всегда — всю тысячу раз. Фатальная ошибка. Потому что конкретно этот тысяча первый был слишком не вовремя. Он был напряжен до дрожи между позвонками, молился, чтобы его никто не трогал, потому что за себя в то утро отвечать он нормально не мог — и заорать от боли после какого-нибудь безобидного тычка в плечо как-то не входило в его планы. Хорошо, что не заорал в итоге. Просто дернулся в сторону и переждал накатившую волной боль, стиснув зубы. Она распространялась по телу и грызла все, до чего добиралась, по всей кровеносной системе, грязь-грязь-грязь. Ладно, кому он пиздел, какие сборники. Ревел, как сука, все три часа до выхода, не в силах даже сдвинуться с кровати. Потому что надо держать лицо, надо улыбаться людям, надо делать вид, что все хорошо, ведь все хорошо. Надо выключить стиралку, чтобы не проедала мозги своим пищанием, надо закрыть окно, чтобы сквозняк не гулял, надо помыть посуду, надо придумать, как поесть без того, чтобы не выблевать это через три минуты. Надо обнять маму, которая вернулась с ночной. Надо написать Якову, что он не сможет сегодня. Надо-надо-надо — и все это при таком отходняке, когда от боли не соображаешь, где пол, где потолок. «ты чувствуешь, чувствуешь, ну?» Сука, ну кто в здравом уме и трезвой памяти ставит физру первым уроком? Водолазка, футболка, не собирать волосы, пересобрать аптечку. Он уже выучил распорядок. Любимую золотую цепочку брать тошнило. Телефон лежал рядом. Его то ли положили так близко специально, то ли он тут все время и лежал — Илья слабой, неуверенной рукой подвинул его ближе, вдавил кнопку разблокировки. Тусклый свет экрана не врезался ему в глаза. Все вокруг казалось неправильным. Оглушающим. Эфемерным. — Че такое-то? — спросил Костя, нахмурившись. Илья даже не смотрел на него; чья-то красная толстовка на другом конце раздевалки двоилась в глазах. — Если мы посрались — уж сорян, я не врубаюсь, почему! Нет. Все же хуже. Илья устало стянул второй наушник, бросил телефон в паутине проводов на лавку. Фатальная ошибка номер два: встать. Его качнуло, как теплоход в незапланированный девятибалльный шторм, и он едва зацепился рукой за ближайший крючок для одежды, чтобы не упасть. В глазах не то что потемнело — почернело так, что он несколько секунд не видел вообще ничего. Анальгетик, да, блять, Дим, большое, нахуй, спасибо. Поклон. В пол. А закат был ал. В мусорку просто все статьи про яды. Химия, ты ж в ней так охуенно шаришь. Ничего, кроме химии, в его крови в то утро не было. Болеутоляющие махнули ручкой и просто решили перестать работать. И он сам был в этом виноват. — Илья! Странный звук, звон почти, мешающий думать и дышать, короткое помутнение — он в норме, в абсолют-ы-врешь-ной норме. Дыши глубже. Шатаясь, сполз с кровати, на ощупь нашел разбросанную одежду. Цепляясь за предметы интерьера — шкаф, на полке которого ютилась стопка грамот и висели медали, вешалка, стена, дверь, ручка двери, — он добрался до ванной. Пищала постиравшая машинка, и он устало и не с первого раза открыл дверцу, чтоб она заткнулась. Дотянулся до выключателя, желтая лампочка в потолке загорелась и по-болезненному подсветила ему лицо. — Ты норм? Скорую? — Костя обнаружился рядом, взял за запястье. Илья смог разобрать, куда легла его рука, с запозданием. — Медсестра не работает сегодня… — Пожалуйста, — с трудом выцарапав из горла слова, он сфокусировался на Косте, — просто… замолчи. Прошу тебя. Если сейчас не наступит блаженная тишина — он точно заорет. — Не-а, ни хрена не норм, — полностью проигнорировав его, продолжил Костя, потянул за руку на себя и воткнул в деревянную лавку с такой силой, словно собирался его в нее забить. Илья вцепился в ее край побелевшими пальцами, когда бедра свело судорогой. Переждал, зажмурившись, коротко вздохнул. Нельзя показывать слабости. Нельзянельзянельзя. — Сел, блять, я не шучу! Че творится? Закрой лицо руками, не дергайся, может, он уйдет, может, это все просто закончится. Может, для полного комплекта, надо попросить Костю его подорвать. Илья уже не знал, что будет лучше. Он просто хотел лечь, свернуться в клубочек и почувствовать сквозь лихорадочный бред, как Дима заплетает ему волосы. Тянет, возвращая в реальность, и просит потерпеть. Костя сел перед ним на корточки и рассерженно, на грани полного непонимания, заглянул в глаза. Илья едва видел его обеспокоенный взгляд через пальцы и спутавшиеся волосы, но не мог ничего с этим сделать. Мир был шатким, готовым обрушиться под ближайшей волной, утопив риф целиком. — У тебя кровь, — вдруг тихо сказал Костя, и Илья, с трудом проморгавшись, посмотрел на руку, которую держал у лица. Сложил ее на колено. Риф окатило ледяной водой. По запястью из-под края водолазки стекало темное — по ладони, по пальцам. Капнуло на пол. Костя уставился на него с абсолютно пустым, ничего не выражающим лицом. Минус один бинт, подсчитал Илья. — Это не кровь, — замогильным шепотом оповестил его Костя. Наверное, если бы Илья в тот момент сказал, что в курсе, Костя бы его замочил. Пожалуйста. — Илья, это что за хуйня? Отошел на шаг назад даже. Какая прелесть. Добро пожаловать в мой дивный мир. Круги под пустыми глазами, лопнувшие капилляры, опухшие веки, багровые щеки, посиневшие губы. Он нехотя отвел голову в сторону, морщась, с чувством обреченности рассмотрел потемневшее пятно укуса. Смазал пальцами выступивший яд. — По идее, виперотоксин, — неуверенно ответил он, сдавшись. Неотрывно смотрел, как капля за каплей падала на пол. Слова давались с трудом. — Или что-то такое. Правда он бесцветный… Смешался, наверное. Организм его отторгает. Обычно это быстрее. Костя метнулся к своему рюкзаку, порылся, обернулся с пустыми руками. — Салфетки? — …Похуй, — отмахнулся Илья. Наконец отвис, вытер другим рукавом. Вроде, чуть отлегло. Вроде нормально. — Тебя щас Гриша Семенович хватится. — Не хватится. Он уже запер нас тут на ближайшие сорок минут, — кисло улыбнулся Костя. — Тебя ж не выцепишь. Илья прижал руки к груди, не чувствуя собственного сердцебиения. Может, это уже жизнь после смерти? Если да, то что уже терять. Сорок минут — этого вполне достаточно, чтобы Костя разочаровался в нем окончательно. Он должен непременно разочароваться — это казалось какой-то базовой истиной. Илья не помнил, кто ее подсказал. — У меня есть. Возьми. Маленький карман. Костя вытащил маленькую косметичку, которую когда-то отдала Олеся, вытряхнул содержимое на пол. Илья безэмоционально наблюдал, как пачка цитрамона оказалась погребена под пачкой найза, распотрошенной упаковкой спутника, пузырьком валерьянки… О, салфетки. К сожалению, Костя больше оказался заинтересован в другом — Илья слишком поздно понял свою ошибку. Он взял в руки блистер с белыми таблетками, повертел. — Погоди, — сказал он, — откуда у тебя вообще Спутник? По привычке. Костя перевел взгляд с таблеток на его руки. — Он блокирует, — легко соврал Илья, глядя куда угодно, но не на Костю. Было ощущение, словно воздух в легких сгорал с каждой секундой. — Симптоматику. — Пиздишь. — Пизжу, — так же легко согласился он. — Это Димы. Он забыл у меня. На несколько секунд установилась потрясающая, спасительная тишина. А потом до Кости наконец-то дошло. Как-то так это и должно было произойти, да? Интересно, он сразу ему втащит или побрезгует даже подойти? Илья молился, чтобы первое. Ему уже было невыносимо: молчать, прятать, врать, быть послушным. Дима перешел черту — и он знал, что так произойдет. Знал и ничего не сделал. Даже не сопротивлялся. Скажи ему кто такое год назад — он бы не поверил. Закинул ногу на ногу, обхватил коленку рукой. Что-то надо было срочно придумать. Миллион отмаз вертелся в голове, но ни одна не подходила. Ни одна не прокатила бы перед Костей — слишком хорошо он его знал. — Тебе в футболке и кофте не жарко, не? — опасно спросил Костя, со злостью швырнув через половину раздевалки несчастный блистер. Упал куда-то под ноги. Илья даже не вздрогнул от звука. Просто глядел, как полиграфическая подложка блестит под холодным светом, рассыпаясь по пластиковой пленке между напечатанными буквами. Ему мерещилось, что там написано всего два слова. — Да нет. Сука. Сука. Почему он вообще их взял утром. Почему Костя вообще их заметил. — Руки, — скомандовал Костя, подойдя к нему и на ходу потроша пачку влажных салфеток. — Показывай. Илья, вздохнув, закатал рукава. Руки в целом… целые. Только чуть выше запястья на правой руке намокший бинт. В этом была засада, конечно, кровь почему-то продолжала очень долго идти после укусов. Останавливалась, только если пережимать совсем. Видимо, хреново закреплял. Или Костя сейчас сдернул, когда схватил. Но надо ж было так… — Господи, блять… — выдохнул Костя, закрывая рот рукой. Вокруг бинта кожа посинела. — Пожалуйста, не смотри так, — тихо попросил Илья. Хотелось спрятаться. Сбежать. Два слова. Он знает. Костя снова его проигнорировал и принялся осторожно снимать бинт, и с каждым мгновением на его лице проступало все большее отвращение. Когда он окончательно его снял, Илья отвернулся. Он и так помнил, что там. Отпеча- льно. — Я сам могу. — Да ты самостоятельный дохуя, Илюх, — прошипел Костя. Вытер кровь, яд — грязь, бережно пройдясь салфеткой. — Она останавливается, вроде бы. Еще где-то есть? Илья замер. Как по тонкому льду. — Только это, — спокойным, наверное, слишком спокойным голосом сообщил он. — Надо будет снова замотать. Посмотрел на Костю. Костя смотрел на него так, словно знал. — Снимай нахуй все, — жестко сказал он сквозь сжатые зубы. Илья отпрянул от его руки резче, чем стоило, отчего снова взбунтовалась мигрень. Глаза жгло. Просто прекрасно. Просто прекрати. Хватит. — Я не обязан перед тобой отчиты… Костя резко наклонился к нему, упер руку в стену за его спиной. Илья постарался смотреть куда-то сквозь, чтобы Костя не видел, как близко к краю он был. — Снимай, — по слогам выплюнул он. Отошел. Отвернулся. Не то чтобы он там что-то не видел. Дыша через раз, Илья осторожно поднялся, вытряхнул себя из безразмерной черной футболки, стащил водолазку через голову, морщась от боли. Инстинктивно закрылся руками, когда стало холодно. Один взгляд. Косте будет достаточно одного взгляда, чтобы все понять. Ладно рука, похуй, ее можно было списать на что-нибудь еще. Но остальные двенадцать слабо походили на приколдес. Не все такие сильные, как на шее, но. Хорошо, что сверху не все. Когда Костя обернулся, Илья уже успел попрощаться с их дружбой, с собой, с мамой, с где-то шляющимся отцом, с миром, в общем и целом. Как он и предполагал, Косте хватило секунды. — Господи боже, — это точно был персональный рекорд для него по сближению с богом, — что это за хуйня, Илья? Что это, блять! Шея, ключицы, плечо, ребра. Хоть траекторию черти. Костя не видел, но Илья знал, что дальше: внутренняя сторона бедра, щиколотка. Синяки от пальцев, цепь бордовых пятен на шее, как ожерелье-оберег. Как ошейник. Пластыри. Ближе к укусам — всего-то две черные точки, может, это просто очередные родинки, — кожа воспалилась и потемнела, бестолково сражаясь с ядом. Скажи это, Белла, скажи, кто я. Позорная и крайне неуспешная попытка бегства, клыки вошли ему в кожу, в мясо — глубоко, не дернешься даже, не раскроив полплеча. Он подавил истерический смех, крутящийся в горле. Голова была ватная. Костя бессильно врезал по стене, прижал руки к лицу. Несколько раз вдохнул и выдохнул, подошел ближе, явно подсчитывая количество. Илья послушно позволил запомнить, как быстро, оказывается, можно было приручить его. Боль — это язык международный, почти как мат. Костя пытался уже семнадцать лет. Диме потребовалось всего полгода, чтобы поставить его на колени и выучить глодать кость по команде. — Что он с тобой сделал? — всего лишь спросил Костя. Сел на лавку, закрыл лицо руками, уперев локти в колени. Отнял, снова посмотрел на него. Если бы Илья сказал спасибо, что он их познакомил, оценил бы Костя такую шутку? — Когда это началось? — Что именно началось? — Илья отошел на несколько шагов в безопасность, подхватив одежду. Костя мрачно смотрел, как он осторожно натянул водолазку и футболку обратно. Почему-то это все начинало его смешить. — Ничего не началось. Ничего он не сделал. Ничего, на что я бы не дал согласия. Почему ты так боишься это признать? Почему ты так боишься признать, кто ты, кто он? — Виперо… Виперотоксин? Это же змеиный яд? Да? — Какая уже разница, — глухо сказал он. — Большая, блядь, — Костя бездумно ударил еще и по лавке, на которой сидел. Бедный предмет интерьера. Как и ты. — Как? Просто как? — Как что? Скажи это. Сделай это реальным. Более реальным, чем в моей голове. Сделай реальным все. Костя в три шага оказался рядом. Тепло от его раскаленных рук долетало через оба слоя одежды. Илья вгляделся в чужое лицо, ища что-то, за что можно было зацепиться. Отвращение, неприязнь — все те вещи, которые были нормой. Но Костин взгляд был глух и непроницаем, словно Илья вконец разучился его читать с полужеста. — Это статья, — с болью сказал Костя. — То, что он сделал. Господи, боже, блять. — Это две статьи, — он рассмеялся, схватился рукой за крючок вешалки, чтобы не упасть, когда ноги подкосило. Костя наблюдал за ним с определенным оттенком ужаса. — И ни одна не сработает, потому что ни одна не работает, — наверное, его трясло — он уже толком ничего не чувствовал, потому что херовее быть уже просто не могло. — Все хорошо, правда. Все нормально. — В каком месте это — нормально?! — повысил голос Костя. — Потому что это пройдет, — настойчиво заверил его Илья, сжимая пальцами двойной крючок. — Потому что я ничего не могу с этим сделать сейчас. Костя схватил его за здоровье запястье, встряхнул. Илью качнуло. — Почему ты не пошел ко мне, когда это началось? Почему ты не пошел к, я не знаю, Лесе? Потому что Дима знал, на какой полке шкафа он прячет пистолет. Потому что Илья знал, у кого Дима берет наркоту. — И что я бы сказал? — смеясь, спросил он. — «Короче, мы с Димой трахались, а потом у него потекла крыша, и все пошло по пизде?» Костю на секунду перекосило. Он смотрел в потолок, игнорируя туман, застлавший голову и заморозивший любое сопротивление, смотрел на трещину в штукатурке и чувствовал звенящую внутри пустоту. Ему казалось, что он сам — этот потолок, эта штукатурка, эта трещина. — Я убью его, слышишь? — тихо пообещал Костя. Шорох его слов долетел и рассыпался, как об стекло. Он не слышал. Совсем ничего. Только сдавливающий спазм в грудной клетке, импульсом бьющий под ребра. Он постарался вдохнуть, но дышать не получалось. Обхватил горло рукой, медленно съехал по стене на пол. Костю потащило следом — тот все еще держал его. Костя что-то говорил. Раздевалка расплывалась. Потому что без Димы, без его руки на спине, без его голоса в голове, без его грустного взгляда исподлобья, он сам не чувствовал себя настоящим. Потому что Дима был его якорем. Не давал окончательно сойти с ума. Наверное, если бы Дима вчера ночью нашел способ вытащить сердце из его груди, он бы позволил. Ему просто было безумно одиноко. Ему просто был нужен человек рядом. Хоть кто-то. Ничего из этого не было реальным. Только то, с какой силой Костя удерживал его в сознании.***
— Видишь, — продолжил Илья, подойдя к подъезду, — все дело в нужной мотивации. Фишка той причуды — не просто погружение в подходящее состояние, это внушение нужной эмоции. Необходимый толчок для разгона. — Он разобрался с ключами и пропустил Костю вперед, дернул за собой дверь, оглянувшись на пустую улицу: привычка. — Возвращаясь к теме, я скорее смирился. Просто привык. Ты не понимаешь, что что-то не так, пока не становится слишком поздно. — Как можно было привыкнуть к этому? — спросил он. — Как ты, из всех людей, просто «привык» к этому? — Это защитный механизм. Человек привыкает к любой херне, потому что ему нужно продолжать двигаться. Как… Даже если на улице будет война, поезда продолжат ходить, потому что работу никто не отменит, — спокойно объяснил Илья. — Просто скажи мне, ты разве хочешь, чтобы Олеся мучилась? Чтобы ей пришлось привыкать? — К чему? — нахмурился Костя. Да блять, подумал Илья, как же долго до тебя доходит. — К тому, что ты врешь ей. Пытаешься ее как заборчиком, блин, обнести, чтобы она ничего, не дай б-же, не узнала и не увидела. Это же Леся, она узнает и увидит. Пойми, когда она узнает, что ты ей соврал — окей, что не сказал ей всей правды, — ей будет больно. Очень. Потому что нельзя о таком умалчивать. — Илья, ее отца убил герой, ее мать ненавидит меня, как, черт возьми, я должен был ей сказать о том, что произошло? — Я уже тебе говорил, как, причем несколько раз, — раздраженно бросил Илья, прислонившись к обивке двери. — Что на тебе использовали причуду. Заставили тебя самого причуду использовать, отдали приказ, которого ты не мог ослушаться в тот момент под наведенным внушением. Это даже не убийство в состоянии аффекта, это… — Я мог! — вскипел он. — Мог, понимаешь? Но не остановился. — Ты пытаешься обвинить себя в том, в чем не виноват, Кость, я не знаю, как до тебя это донести еще. Она не идиотка и не слепая, она прекрасно понимает, что происходит. Понятно, что ей важно, что именно ты сделал, но куда важнее то, как ты к этому относишься. — Как же лицемерно слышать такое от тебя, — прервал его Костя. Илья рефлекторно взялся за ручку двери, но улыбнулся. — Лицемерить я еще даже не начинал, уж поверь. Дверь за Костиной спиной резко распахнулась, явив на свет лестничной клетки сонную и очень недовольную теть Марину. Илья моментально стих, поглядел виновато. Костя замер и со скрипом обернулся на маму. — Двенадцать часов ночи! — громким шепотом напомнила она, оперевшись о дверной косяк. — Вы сдурели орать тут? Почему нельзя делать это днем, когда люди не пытаются поспать? Костя попытался вставить хоть слово, но Марина была быстрее и радикальнее и просто запихнула его в прихожую, взяв за куртку, как маленького ребенка. Илья ретировался без лишних подсказок.***
Лицемерно. Лицемерно, божечки! Илья бросил ключи на полку в прихожей и чуть не подскочил от того, как громко это вышло. Что происходило с Костей, он понимал очень слабо. Мать, решил он, она что-то ему наговорила, и теперь Костина логика спотыкалась сама об себя же. Вытащил наушники из кармана, потратил три минуты на их распутывание. Волна включилась самостоятельно, и у него не было сил ее перенастраивать. Медленно выпутался из берцев — ему осточертело их шнуровать каждый раз, но он слишком любил свои кеды, чтобы убивать их об московскую хитровыебанную погоду. Выключил в коридоре свет и чуть не споткнулся об мамины туфли, пока наугад заворачивал на кухню. Подсветил темноту фонариком на телефоне — пятнадцать процентов, скоро сядет от холода, — аккуратно поставил туфли к стене под обувную полку, чтобы мама сама утром об них не навернулась, потянул затекшую спину. Возможно, он погорячился. Костя не стал бы давить на больное, если бы сам не ползал по грани. Илья хорошо это знал. Холзи мягко напевала что-то на ухо, пока он разбирался с чашками в раковине. Вода стекала по рукам, пузырясь от моющего средства. Телефон провибрировал в заднем кармане, и Илья, вытерев мокрую руку о край футболки, разблокировал его, щурясь. Леся. Он принял вызов и зажал телефон между плечом и головой, на автомате домывая кружку. Холзи автоматически отрубилась. — Вы говорили? — Ага. Не долго. Марина его сцапала, — ответил он. Желтая губка смешно сложилась в руке. — Ничего серьезного. Че он тебе в итоге сказал? — Что там все хреново получилось, — расплывчато пересказала Леся. Илья устало потер лоб. Вот же феерический дебил. — Он сказал тебе что-то другое? — тут же схватилась за паузу она. — То же самое, Лесь, — непринужденно ответил Илья. Перед глазами расплывалось. — Слушай, уже поздно, ложись спать, окей? — Завтра суббота. — Лесь. Ложись, правда. Не думай ни о чем, — мягко попросил он, чуть улыбаясь. Олеся поворчала еще с минуту, прежде чем отключиться. Это им обоим еще аукнется — Илья знал наверняка. И он очень не хотел бы попасть в перекрестный огонь в качестве их халявного семейного психотерапевта. Выключил кран, постоял, уперевшись руками в край столешницы. Холзи сменилась Ланой. Илья не обратил на это особого внимания, пока разбирал сушку: трек не воспринимался иначе, чем фоновый шум. Шура выглядел таким испуганным. …Или все же обеспокоенным? Грань была слишком тонкой, а он слишком устал, чтобы ее разглядывать. Наверное, потому и пошел на поводу у собственной дурости, позволил себе расслышать биение чужого сердца. Мерное, теплое. Он не чувствовал никакой опасности от Шуры, что немного удивляло — она, в той или иной степени, проявлялась почти ото всех. Как вариант — у него просто были какие-то проблемы с головой. И они точно имели место быть какое-то время, когнитивные нарушения, но прошли к тринадцати или четырнадцати, точно он не помнил. Маленькая расплата за пережитую грозу, наравне со всей кровеносной системой, отпечатавшейся на спине. Дружба с Денисом в контексте казалась особенно смешной — молния дважды в одно и то же место шарашить, по идее, была не должна. Что-то скребло в груди. Он не сразу разобрал причину. Текст второго куплета догнал его на пороге в комнату, и он едва удержался от того, чтобы не сдернуть наушники сразу же. I could've died right there, ‘cause he was right beside me. Он прислонился к дверному косяку, прикрыл глаза, пережидая внезапный приступ тошноты. Сжал телефон в руке. И сделал громче. В конце концов, он был дома один. Никто бы не пришел. Никто бы не увидел. Никто бы не узнал. Jim raised me up, he hurt me but it felt like true love. Люди целиком состояли из маленьких слабостей, и Илья не был ни лучше, ни хуже. Провел рукой по шее, там, где у самой сонной артерии в коже было два едва ощутимых проступа. Потом вниз, к ключице. Знание доводило его до какой-то ненормальной агонии. Jim taught me that, loving him was never enough. В темноте все снова казалось ненастоящим. Блеклым, пустым. Нереальным. Даже слезы. Добрался до шкафа, сел прямо на пол, дернул нижний ящик. Запустил руки в теплые вещи — где-то там, где же… Мягкая ткань попалась в пальцы, и он вытащил старую футболку из ящика быстрее, чем успел бы передумать. Прислонился к стене, игнорируя, как трясутся руки. В кромешной темноте не было видно, но он знал ее наизусть — где был не отпоротый ярлык, где начинался выцветший принт — женщина с крыльями, лого Нирваны, список туровых городов на спине. Он прижал ее к груди, вдохнул — запах совершенно стерся, но все еще словно мерещился ему. Сандаловое дерево, ванильный чапман. Не разобрать, действительно ли остался запах, или он только помнил его — так четко, как будто это и не ткань вовсе. Футболка была Димина. С силой провел ногтями по паркету, не слыша через музыку царапающего звука. Не слыша собственного голоса — только как горело горло. Как жгло глаза. With his Ultraviolence, Как жалко это выглядело со стороны, наверное. Волосы лезли в рот. Ultraviolence, Сквозняк облизывал кожу, кусал за предплечья. Желание просто позвонить ему оглушало. Сорваться, забить на все, просто позвонить. Рассказать, как он его ненавидит. Дима взял бы трубку. Он всегда ее брал. Ultraviolence, Илья обнял себя руками, сдавил, чтобы на мгновение ничего не чувствовать, но это не помогло. Если он сейчас позвонит — Дима приедет. Скажет: «Тише, детка, я буду через полчаса». Это был факт, прописная истина — как дважды два. Ultraviolence, Еще сильнее закружилась голова, и он спрятал лицо в сгибе локтя, словно этот глупый, детский жест мог хоть как-то мог помочь. Дышалось через раз. Пусто, маленькое темное пусто, оно поглощало все. Даже чужую футболку в руках. I can hear sirens, sirens, Лицемерно, Кость, вот это — лицемерно. Читать про стокгольмский синдром, но отрицать очевидное. He hit me and it felt like a kiss. Он прикусил костяшку, чтобы не сорваться на крик. Он просто хотел, чтобы перестало болеть — хотя бы на секунду, хотя бы на мгновение. I can hear violins, violins, Хотя бы на секунду услышать не свое сердцебиение. Наверное, это были абсолютно те же самые грабли. Новый круг. Новая конечная. Give me all of that ultraviolence.