Ведьма

      Я чувствую себя грязной. Несмотря на знание того, что я чиста перед собственной совестью, ощущение, что меня осудили верно, что я действительно виновата… невыносимо, ещё более невыносимо то, что я себя за это ощущение ненавижу. Знание того, что это просто психологическое давление, мне не помогает.       Я права.       Точка.       Всё.       Убедить других в этом куда проще, чем себя, потому что связи с внешним миром никакой, я только надеюсь, что к моей семье не придут с обыском, но их поди найди… За этот «суд» и несколько суток я успеваю много чего подумать, и в следующий раз ко мне пускают адвоката уже в воскресенье вечером.       Второй суд проходит в понедельник, двадцать четвертого февраля, в девять часов по Москве. В этот раз не только суд, охрана и прокуратура — в зале заняты все места: есть и обычные люди, и пресса, при том не только российская, я замечаю и представителей американских и европейских каналов, есть несколько человек из Японии, те занимают не самое популярное, но отличное для ракурса место. Отдельно ото всех остальных стоят блогеры, не связанные между собой, у ФБК свой личный пост рядом с канадскими СМИ.       Судья зачитывает права и обязанности присутствующих, периодически косится на адвоката, вовсе избегает взглядом меня — при таком количестве людей, при таком количестве иностранцев нельзя будет подтираться законом так, как они делают обычно.       И поэтому суд идет долго. Сидеть за решеткой дело уже почти привычное, да и стены мне тут, считай, почти родные уже. Периодически отвлекаюсь на свет, который проникает сквозь окна напротив, там серое в стальную полоску хмурое столичное небо.       Руки привычно спереди скованы наручниками.       Я прикрываю глаза, на секунду перед тем, как начнут зачитывать статьи, цепко смотрю на лицо адвоката, который точно чувствует себя в своей тарелке — рядом с ним стоит его помощница, неправильно-яркая на фоне всех остальных, несмотря на то что одежда на ней весьма скромная.       И когда Максиму с явной неохотой предоставляют слово, тот расходится, предъявляет кучу доказательств — зовет свидетелей в лице представителя авиакомпании, которой принадлежит самолет, и офисного клерка — типичный из типичнейших, предоставляет записи с камер самолета, где четко видно практически каждое наше движение, начиная с нашего появления на лестнице, ведущей из эконом-класса в багажный отсек и заканчивая тем, как нас выкидывают неподалеку от него же.       Видно и то, что именно злодеи застреливают пилота ещё до того, как мы появились. Видно и слышно мои переговоры с пилотом истребителя, и теперь всем становится понятно, что меня крайне нагло оклеветали.       Когда проектор выключают, в зале стоит гул. Судья коротко стучит молотком:       — Тишина в зале заседания! — и продолжает. — Это всё?       Адвокат без слов показывает ещё одну флешку, и передает её человеку за ноутбуком, тот, тушась под свирепым взглядом судьи, не с первого раза попадает в порт. Между адвокатом и судьей мелькают искры, а где-то на заднем плане идет диалог судьи со мной — и я не могу сдержать ухмылки, потому что слова про три миллиона слышит каждый.       — Подсудимый, Вы признаете свою вину? — спрашивает судья.       — Подсудимая, господин судья, — поправляю его я.       — Женщина-подсудимый, Вы признаете свою вину? — переспрашивает судья, хотя не в его положении и не со мной ему острить.       — Никак нет, мужчина-госпожа судья, — отвечаю я.       В зале повисает тишина, слышен чей-то тихий то ли смех, то ли икание.       — Судья удаляется для вынесения приговора, — отвечает он, стукает молотком и удаляется вместе с помощником.       Ко мне тихо пытается подкрасться адвокат, но не выходит — его не пускают. В зале стоит тихий шепот, я растворяюсь в нем, чтобы услышать что-нибудь ценное.       — Ведьма, у тебя клёвый муж! — раздается откуда-то с рядов. На молодого парня оглядываются, но в основном только кивают.       — Да, — улыбаюсь я, вспоминая Шоту, а потом застываю. А они все его откуда знают? Он же валялся с температурой у моих родных, как он вообще мог добраться до столицы без документов с не слишком большими деньгами? Неужели он здесь?       Мама или сестра довезли? Как?       Но больше мне ничего не рассказали, вернулся судья.       Зал замер.       Я сохраняла спокойное выражение лица, задаваясь только одним вопросом: будут ли они достаточно наглыми, чтобы творить беззаконие на глазах всего мира?       Однако по выражению лица стало понятно — нет. За несколько секунд до озвученного вердикта, глядя напряжённое от плохо скрываемой злости физиономию, я до последнего слова чувствовала, что он произнесет, и потому не гнушалась радоваться моей — и не только моей — победе.       — Ведьма признается невиновной. Все обвинения снимаются. Решение окончательное и обжалованию не подлежит, — и опускает занесённый молоточек. — Объявляю судебное заседание закрытым.       Раздаются радостные вскрики, что-то говорят между собой, после могильной тишины, в которой громом звучал голос судьи, зад наполняется гулом и почти криками. Кто-то хлопает и свистит, но таких немного.       Решетка отпирается одним из военных, который старается не пересекаться со мной глазами, когда я выхожу и подставляю руки полицейскому.       — Бу, — ухмыляюсь я, когда с меня снимают оковы и потираю руки, наблюдая исказившееся от ярости лицо офицера.       Меня переполняет чувство свободы и счастья, и я вскидываю руку с всем известным знаком мира, показывая указательный и средний палец.       Щелкают затворы фотоаппаратов, настраиваются объективы камер, это все слышно, и всего этого приятно много, особенно после тишины камеры.       — Ведьма, надо поговорить, — обрывает меня адвокат, когда я заканчиваю подписывать формальные бумаги.       — Надо, но это подождет. Я дико тебе благодарна, но, говорят, Сотриголова тут?       Энергия внутри закручивается в тугую пружину. Глупая, неправильная надежда, застилает разум. А если он правда?..       — Да, он снаружи, не может пройти через толпу у здания, добрался сюда буквально минут десять назад…       Я бегу к дверям, уже не слушая, позволяя себе нестись вперёд на уставших от постоянного сидения ногах.       Тяжёлые двери открываются без особых трудов, я замираю на широком крыльце, охватывая глазами толпу, и пытаюсь найти…       — Пустите меня к ней, — слышится где-то среди радостных криков и поздравлений, скандирования лозунгов…       А я думала, дело только в присутствии иностранцев на суде, только, кажется, это вторичное.       — Где мой муж? — кричу я.       Глаз выхватывает плакаты, на которых мое прозвище пополам с какой-то «Валькирией», но разбираться у меня нет времени и желания.       — Пустите меня к нему! — ору в толпу я, чувствуя, как перенапрягаются голосовые связки.       Тревога сжимает сердце тугим обручем, не давая вздохнуть, неужели мне показались, неужели мне соврали… Но нет: толпа меняется в своем хаотичном движении и чуть расступаются, вся площадь, заполненная людьми, разделяется на два, и через тонкий проход рвется, чуть ли не запинаясь, Шота.       Радость заставляет поверить в существование за спиной крыльев.       У меня крылья есть.       Делаю несколько быстрых шагов вперёд, разгоняясь, прыгаю через все ступени разом и приземляясь на площадку, чуть не падая от отдачи в пятки и неустойчиво положения, цепляя руками снег и бегу вперёд, чуть помотавшись.       Выхватываю детали как-то совершенно внезапно — развевающиеся на морозе волосы, чуть заиндевевшие у лица, прикрытые горнолыжной шапкой, все тот же костюм, широко раскрытые темные глаза, пар из рта, остающийся белым облаком позади…       Растянувшееся в вечность мгновение, где меня колет за руки мороз, проникая под кожу сквозь недостаточно толстую кофту, и долгожданные объятия, теплые, знакомые крепкие руки, сжимающие, как самое драгоценное.       Чувствую дыхание в волосах.       — Я так рад, что ты в порядке, — обеспокоенное шепчет он чуть дрожащим голосом, а потом интонация меняется, в ней ни капли упрека, просто радость как-то иначе выместить не получается. — И без шапки, без куртки выбежала…       — Типичный учитель, — шмыгаю носом я совершено по-дурацки и сжимаю крепче, вцепляясь моментально зябнущими пальцами в чужую куртку.       Поднимаю лицо от куртки, притягиваю за воротник и крепко целую, чтобы хоть как-то поделиться радостью от встречи. Последние дни выбивает как током, и главное только одно — всё закончилось.       — Давай вернёмся к твоей замечательной маме и поедем уже в Академию? — спрашивает Айзава, не собираясь отпускать.       Не отпускаю его и в такси, когда мы уезжаем из Москвы. Пришлось, правда, задержаться почти до обеда — ответы на камеру, разговор с адвокатом, который был неимоверно важным, но не более важным, чем человек рядом.       — Заедем за кофе или чаем? — спрашивает Шота уже ближе к МКАДу. — Не хватало ещё и тебе простыть.       Я трогаю его лоб — не показалось, прохладный.       — Можно. Расскажи, что происходило-то, что за люди, кто такая Валькирия?       Шота улыбается, мягко укладываю мою голову к себе на плечо. Его накинутая на плечи куртка греет, но в машине и без того тепло…       — Валькирия — это ты.       Я брови поднимаю, у меня же другое прозвище…       — Слышала же про ФБК? — я угукаю в ответ, и он продолжает. — Они выпустили свое расследование, где доказали твою невиновность. А называлось оно «Валькирия за именем Ведьмы». Людям понравилось. Более того, выходили по всей стране двадцать третьего февраля. Власти не могли игнорировать сотни тысяч человек — и это по весьма скромным подсчётам. Более того, директор провел конференцию, где твои труды были весьма ярко признаны первыми тремя героями, Полночью и самим Незу. Но самое первое — это обращение Ястреба, на котором ко вчерашнему вечеру было почти полмиллиарда просмотров.       Ебать.       — А ты? — как-то невпопад спрашиваю я.       — Дал комментарии ФБК и помогал организовывать митинги. И сам выходил вчера.       Ну у меня и муж…       — Ничего себе ты даёшь, — улыбаюсь я, протягиваю руку, прикрыв глаза пытаюсь нашарить его пальцы. Мои берут, мягко целуют.       Кажется, новые впечатления работают, пусть и немного иначе, чем хотелось бы… А я думала основной моей проблемой после четырнадцатого февраля будет именно напряг в отношениях… Жизнь, как всегда, поимела всех куда качественнее, чем предполагалось.       Теперь нафиг этот День Святого Валентина, ну нахер.       — Хорошо то, что хорошо закачивается, — успокаивающе бормочет он, — Рад, что помог со всем этим.       Я улыбаюсь, из-под ресниц наблюдая наши переплетенные пальцы. У Шоты красивые руки.       — Не закончилось. Будет ещё Европейский Суд по Правам Человека, но с этим мой адвокат справится без моего непосредственного участия на ранних стадиях, а потом нужно будет приехать на один-два заседания максимум. Это теперь их по судам затаскают, а не меня. Начиная с тех, кто отдал приказ, заканчивая судьей, которому ещё предъявят за взяточничество. Уверена, раз ФБК взялось, либо сама с этим разберется, либо найдут тех, кто за это возьмется. Кстати, о мудаках. Как там Лига?       — Мне пока новостей не поступало, — качает головой Айзава. — Но связь у меня тут всё ещё не ловит, оператор не поддерживает сигнал вообще. Так что приходится окольными путями, а так много не узнаешь. Твоя сестра помогла немного с этим по мере возможности, но, кажется, я её больше всех задолбал, и она меня недолюбливает.       Я только смеюсь:       — О, это значит, что ты ей нравишься, — на меня слегка испуганно оглядываются. — Но у нас уже давно есть некое табу на парней, которые нам нравятся, с кем мы в отношениях есть или были. Так что она специально так делает, чтобы держать ситуацию под контролем и проверяет, как реагирует.       Айзава вздыхает:       — Какие сложные схемы…       — И это она ещё на психолога не училась! — хмыкаю я.       После холодной камеры в теплой машине почти по-домашнему уютно, я растекаюсь по сиденью и Айзаве, и то он явно не против таких прикосновений, после моих-то кругов вокруг да около. Из-под полуприкрытых век смотрю на облака за окном — в камере не было окна, и это отлично давило на мозг.       Даже странно, что всё так быстро кончилось, но, опять же, битва только начата, моя ближайшая цель — выкинуть того судью из власть имущих, а там посмотрим, что это даст.       Мысли закручиваются вокруг мрачных тем, хотя, казалось бы, можно расслабиться. Меня очень мягко целуют в макушку:       — Твоя мама просто невероятная. Теперь я понимаю в кого ты такая… — замолкает ненадолго, а потом всё-таки находит подходящее слово, — Яркая и сильная.       Сейчас я, правда, меньше всего похожа на яркую и сильную, но Шота смотрит чуть глубже, чем на мой внешний вид.       — Знаешь, давай задержимся тут на пару дней? — предлагаю я. — Работа, конечно, не ждет, но мне нужно немного отдыха, а, учитывая сколько ты спишь, уверена, и тебе тоже.       Шота улыбается:       — Почему-то так и думал, что это предложишь. Идея правда хорошая, но не уверен, что сейчас подходящий момент.       Я закрываю глаза окончательно, подставляясь под пальцы, которые перебирают волосы и иногда приятно почесывают кожу головы:       — А ещё я знаю, что даже когда ты со мной спал, ночью всё равно вставал работать и возвращался.       Айзава коротко смеется:       — Актриса из тебя вышла замечательная — я и не понял, что ты проснулась.       — Тему переводишь?       Я скорее угадываю, что Шота кивает, совершенно бессовестно улыбаясь:       — И очень топорно. Тебе точно нужен отдых, но я в норме, и мне не обязательно. Разве что ты хочешь, чтобы я остался.       Я приоткрываю один глаз, раздраженно поворачиваясь:       — Конечно хочу!       Обнимаю его обеими руками, устраиваясь на коленках, чувствуя себя коалой.       Отсутствие тактильного контакта в течение долгого времени плохо на мне сказывается. Я молчу, пока Шота негромко рассказывает о том, что происходило в мое отсутствие, я начинаю дремать под мягкий, почти бархатный голос. Сквозь сон мне мерещатся другие прикосновения — неверные, нежеланные и неправильные, но я безо всякого труда отпускаю их, не зацикливаясь и концентрируясь на том, где я сейчас.       Смысл слов от меня очень мягко ускользает, но уже свозь сон я слышу, как Шота просит таксиста приглушить музыку и поправляет сползшую куртку.       Жмусь ближе, с трудом контролируя уставшее тело, уже засыпая понимаю, что он опускает голову и прижимается щекой к моей макушке.       — Я тебя люблю, — говорю совершенно сонным голосом.       И в ответ слышу тоже самое, после чего проваливаюсь в сон окончательно.