Подвал

Наш герой жил в то время, когда браки заключались не по любви, а на выгоде. Миклош получил в своей академии множество рекомендаций, за которые его взяли писарем у столичного казначея, хотя изначально работал в той же конторе, не выделяясь. И хоть должность его была не самой высокой, его лицо было везде узнаваемым. На всех пиршествах и балах он был первым гостем на ряду с таким важным человеком, как сам Казначей. Миклош лишь плёлся за ним по пятам, как некое подмастерье, но был всюду любим. Никто не ставил его в ряд с собой, но был знаком с ним лично. Тем более, что молодой человек себя показывал на томных вечерах деревенщиной, коих поискать ещё стоило. Он всегда был на грани манер: не заправлял рубаху в брюки, кланялся высшим чинам хоть искренне, но разгибался слишком быстро, хихикал пуще дам и жестикулировал до неприличия широко. Но всё то ему прощалось, потому что наряду с такой его социальной необразованностью, он был на вид плутоват, и если кто видел его неуважительные жесты, то понимал, что Миклош то делал не со зла, а по глупости или от излишней радости видеть всех. Так или иначе: спроси у любого, кто такой Миклош Хедервари – он закатит глаза, но про себя с теплотой вспомнит как на днях этакий балбес гонялся за обезумевшей графской лошадью, на которой сидела юная дочь легкопехотного Полковника. Лошадь взбунтовалась, и никто из слуг не мог и не осмеливался остановить её, пытающуюся скинуть с себя несчастную девчушку. А Миклош смог, хоть и выглядел на том как шут и свой затасканный доломан порвал и обвалялся в траве, как рыба в муке, но остановил ведь! За что ему все щёки были зацелованы и юной дочкой, и её маменькой. То была немыслимая потеха, и после этого случая над Миклошем подшучивали, что зовут его на знатные вечера лишь только для того, чтобы с конями управляться вместо конюха. Миклош не обижался. Таковой нелестной, но тёплой, сердечной славой он прослыл, что, не меняя жалкой должности, стал другом даже некоторым не особо высоким придворным. За такого отдать свою единственную дочку пожелал один не очень знатный, но во всей округе известный своими не по статусу высокими манерами мелкопоместный дворянин Эдельштайн. Юная Софи была порядком младше Миклоша и явно наивнее и злее. Эдельштайн говорил с неприятным немецким акцентом, а дочь его и вовсе на родном языке Миклоша не знала как мурлыкать, ведь «не хотела пачкать свой язык» – так она отзывалась о родном венгерском. Пришлось Миклошу развивать познания в немецком. Но то было ему очень на руку, ведь отныне его уважала и немецкая знать, а белолицые фрау в его руках находили порядком ласки. Софи, в дальнейшем его новоиспечённая супруга, тоже была очень хороша собой, а её статность и высокомерность – опять же – не по наследству, были поразительны. Иной её бы спутал с королевой, но Миклош знал, что Софи могла быть до глупости груба и упряма. Но сколько бы супруг не жаловался на строптивицу её отцу, никакого уважения к себе он не претерпел. Зато Софи теперь также стала частой гостьей вечеров, отчего Миклош сам добровольно ушёл в тень. Он давненько устал от праздного веселья с личностями, что смотрят на него свысока, но понимал чётко, что без унижения ничего ему не добиться. Вдобавок теперь жёнушка потешалась над ним очень охотно из-под света огромных люстр, от которых её синие жестокие глаза расцветали мириадами холодных звёзд. – Вот стану я господином над тобой! – обещал он Софи по-немецки, а та хохотала от души над ним, что даже её ровная спина горбилась и содрогалась от судорог. – Будешь знать!.. Софи обрела смелость с людьми другого рода, блестела лукавыми глазками, манила шикарными ресничками, которые скромно опускались перед тем, кем требовалось, упивалась вниманием не только дам, но и мужей с закрученными усами, которые после двусмысленного прикосновения к Софи победно и насмешливо смотрели в сторону рогатого отныне Миклоша. Но был он так далёк от всего этого, словно бы сам с радостью пустил свою жёнушку по рукам. Замечая это, совсем ещё юная Софи обращалась к нему капризно: «Ты, видно, меня совсем не любишь!» – «Не люблю» – отвечал ей Миклош. Но Софи это также волновало очень мало. Миклош был для неё всего лишь опорой в обществе, а Софи для Миклоша служила отныне оковами, снять которые он был не в силах до определённого времени. Романтик сознавался, что есть у него розовокрылая Голубка где-то далеко, в родных краях. Что он сбежит к ней однажды тёмной ночью, её будет любить и с ней будет рад семью построить. Но об этой Голубке вслух он вспоминал в минуты лишь позорного молчания, когда Софи снова смотрела в его сторону после колючего поцелуя какого-нибудь и без неё женатого козла. Никто ранее об этой Голубке не знал, не слыхивал, её имени не мог узнать даже от самого Миклоша. Он, видно, и сам не надеялся, только вздыхал обречённо, тронутый головой от несчастливого брака. А такие слухи действительно ходили. Говорили, что Голубку свою он специально придумал, что Голубку эту он описывал полным антиподом нелюбимой Софи, словно бы так сильно свою жену он ненавидит, что даже хорошие качества статной красавицы заменяет на не особо похвальные для своей Голубки, лишь бы только не Софи. Например, по тогдашним веяниям во всей бренной Европе признаком аристократии была бледность, болезненность, и юной Софи удалось уродиться фарфоровой куколкой, от которой матовым белым светом отражалось солнце, видимо, не имевшее таких сил, чтобы затронуть её личико хотя бы лёгким загаром. Его же Голубка, по его бредовым описаниям, когда он говорил вроде с окружающими, но себе под нос, – имела ланиты точно румяные яблочки. И так он вздыхал по ним, словно никакая иная мода и убеждения о красоте его не волновали. Как говорил он: "не нахожу приятным целовать околотрупную". Уже давно наш герой стал с кем-то тайно переписываться и словно бы даже расцвёл на какое-то время, пока Софи не пристала к нему с переездом в какое-нибудь тихое место. Сказать честно, Софи не была такой уж праздной и разгульной, ей милее было посидеть за книжкой, чем щебетать с дамами, которые об одних только усиках какого-нибудь симпатичного широкогрудого полковника-иностранца могли мечтать. Тем более она даже жалела Миклоша, с которым отношения у неё не сложились с самого начала. Но, будучи особой холодной и гордой, она решила не спрашивать у супруга причину всех его душевных волнений, и поступить так, как сама считает нужным. Она общалась с множеством лекарей, которые то и дело пытались ей польстить тем, что всячески соглашались с её догадками и предположительными методами лечения, даже ни разу Миклоша в глаза не видавши. Так и вышло, что Софи решила помочь супругу, который воспринял переезд из столицы в штыки, но всё это она свалила на болезненную глупость и слепую, присущую одним лишь венграм неблагодарность, а те, с кем она советовалась по этому поводу, её поддерживали в этом. Насильными манипуляциями супруги перекочевали подальше в тишь, где кроме природы ничего особо не было. Поместья разного рода располагались не менее, чем в трёх километрах друг от друга. Миклош почти не появлялся дома, но не по своей воле. Теперь дорога до здания казначейства от дома занимала у него время даже большее, чем сама работа. Софи же была только рада тому, что её муж подолгу не бывает возле неё, и даже предполагала, что он пошёл на поправку, потому что его состояние отслеживать не могла, а спал он от ежедневной усталости как убитый. Миклош не мог наслаждаться превосходными пейзажами, которые окружали их гнёздышко. В отличие от белорукой Софи ему, чтобы пробиться в общество, нужна была эта должность. Голубке своей он писал реже теперь, при Софи он не мог, за пером и счётами ему было не до того, а в дороге ему приходилось лишь задумчиво вздыхать и бесполезно качаться в седле. Никто не видел, как он слал письма, кому платил за доставку и как он читал её ответы на свои. Словно ничего этого не было. Если его где и заметят с любовно дрожащей рукой, то подумают, что письмо своей воображаемой Голубке он выбросит вскоре после написания. Да даже сама Софи в эту Голубку не верила, в основном из соображений о том, что любви на расстоянии не бывает. Софи толком и не любила никогда наяву, а тут любовь по переписке! Так только в сопливых романах и бывает. Через пару лет супружеской жизни на отшибе у Миклоша родился сын. Причём супруги дико цапались за его имя: отец упорно звал мальчишку Лайош, а мать – Людовиком на немецкий манер, и не было им примирения в этом деле. Мальчик во младенчестве был капризным, и Софи шутливо объясняла это тем, что Лайош будет весь в отца. Ругань по поводу имени прекратилась почти через месяц после рождения мальчика – его стали ласково величать Барашком из-за его неродительской кудрявости. У обоих старших вились волосы, но не так сильно, как у сына. Его волосы словно были суммой всех завитков на голове обоих родителей. Софи порой с грустью смотрела на своего Барашка, ведь кто-то из знакомых ей наговорил, что с возрастом кудри разгладятся. Даже слуги в доме звали благородного отпрыска Барашком, но только между собой, никто не смел при Господах звать юного аристократа не по имени, и при чём в строгом порядке при отце его звали Лайошем, а при матери Людовиком. Приличия ли ради, от счастья ли Миклош переболел своей Голубкой и вслух о ней более не вспоминал. С появлением Барашка в доме стало уютнее. Молодые ссорились меньше, не желая растить своё чадо в раздоре. Да и у Софи появилось больше забот, обсуждать со сварливыми ядовитыми подружками своего мужа просто не хватало времени. Миклош, как обычно, целыми днями тем и занимался в основном, что бил коня пятками по бокам. Сына до трёх лет он почти не видел и воспитанием его не занимался. Ровно до того времени, пока не умер старый Казначей, который решил своим преемником назначить Миклоша. В ход пошли судебные разбирательства с сыновьями покойного магната, которые, в отличие от Миклоша, имели судимости за мелкие, позорные разбои. Имея некоторые состояния, Казначей всё же не платил выкупы за своих непутёвых сыновей. Не потому, что желал честности в представительстве – он сам был тем ещё пройдохой и взяточником, нет, – он считал, что сыновья его фамилию по миру пустят, если займут должность отца. Миклош сидел на суде с больной спиной, не спавший из-за того, что малолетний его наследник всю ночь капризничал, одолеваемый ростом новых зубов, а юная его супруга жаловалась на головную боль от этого. Даже в таком состоянии Миклош пальца о палец не ударил, а дело выиграл, заседание и длилось не долго, зато обругать его всячески успели. У присяжных, знавших местного балабола Миклоша, как признавались они сами, глаза шли из орбит от удивления тем порицаниям, что шли в его адрес. Однако ничуть не огорчённый Миклош, вскочил на коня, не желая даже отпраздновать жалкую победу выпивкой, и поехал домой отсыпаться. После этого молодой казначей смог спустить свои рукава, а точнее взвалить работу на более мелкие должности. И то, потребовалось время, чтобы его начали слушать, ведь новые его подчинённые к нему любви не питали главным образом из-за возраста, словно бы он был ещё совсем зелёным. Миклош беспощадно лишал жалования за любые грубые промашки, тунеятдство и даже за насмешки в свою сторону. Он не раз говорил, что здесь он не «театральный пёс» и шуток здесь шутить не станет. Воистину пойти на покой Миклош смог только когда Барашку пошёл шестой год. Перестав ежедневно объезжать долгие километры, Миклош слегка набрал вес, за что его стыдила Софи, постоянно хлопая его то по ляжке, то по животу, которые вполне влезали в старую одежду и были заметны только в неглиже. За это Миклош частенько мстил, если они находились одни, и щипал супругу то за ягодицы, то за стройные бока, и получалось так, что он стыдил её сильнее. До обеда Софи в такие дни ходила по необыкновению пунцовая и Миклоша обходила стороной, не преминуя бросить в его сторону визгливое: «варвар!», на что он непременно рассмеётся ей вслед. Настало то время, когда Миклош мог каждый вечер разваливаться в хозяйском кресле – более высоком, но менее мягком нежели остальные, и курить "какую-то пакость" – как любила говорить Софи. Она даже дарила ему утончённый короткий мундштук, но Миклош единожды бросил его в кресло, а затем по неосторожности сел и переломил его, с того дня обломки подарка он прятал в далёкой шкатулке (ему часто приходилось перепрятывать их, так как Софи любила рыться в старых вещичках). И хоть он любил это приспособление, дабы отвести от себя все подозрения, он говорил, что всё это «бабье дело» и достойного кавалера мундштук вовсе не красит, а сам плутовато прятал глаза, когда Софи ворчала на него в очередной раз. Главной её нелюбовью в Миклоше были его пальцы, вечно смердящие табаком, поэтому сварливая Софи постоянно норовила завести об этом речь. Он не раздражался, а боялся этих напоминаний, словно какой школяр. Наглядно Софи носила корично-лимонный помандр размером не более того кружочка, в который сворачиваются большой и указательный пальцы. Таким уже давно не пользовались современные женщины, но Софи специально достала его из вещей какой-то давно умершей родственницы и ходила с ним на цепочке, демонстрируя Миклошу свою неприязнь практически незаметной деталью. При гостях, ясное дело, она его не доставала, чтобы не выдать себя, главным образом, за какую старомодную обдергайку. Молодая Миклошны¹ обладала вопреки всему личными фетишами. Популярные во всей Европе заморские благовония теперь устилали едкими туманами комнаты и коридоры, где находились хотя бы жалкие подобия тумбочек или столешниц, – всюду стояли мисочки и крошечные расписные вазочки, похожие на дорогие фарфоровые чернильницы, и из них торчал курящийся фитилёк. Запахи, которые испускали эти модные палочки, казались Миклошу до слёз гадкими, неправдоподобными. А если он, капризный этакий, надышится благородными белыми туманами, то они для него становятся цветными, подобно тем цветам, которым ароматы жалко пытаются подражать, плывут в глазах у него, и помутнения вызывают нелёгкие. И если от мужских сигар желтели потолки, то от женских модных благовоний смердеть начинали цветочные дорогие обои и мебель. И некуда было Миклошу спрятаться от этой повсеместной дряни. – В конюшне пахнет приятнее, милая, чем в спальне! – огрызался Миклош, демонстративно открывая окна нарастопашку. – Куришься в закрытой комнате, как баранина в дымоходе. Вон, и красно-зелёная уже вся! – Вот там и живи. Тебе там самое место... – лениво мурлыкала сонная его супруга, ничуть не задетая нелестными сравнениями. В основном она молчаливо садилась в соседнее кресло – чуть ниже, но гораздо мягче, с новомодными оборочками – за книжкой или вышиванием. Они могли молчать часами, могли говорить так, словно не родные и вовсе друг дружкой не дорожат, а могли за баррикадами личных столиков: у Миклоша – вечно заваленным чем-то, а у Софи – с жалкой попыткой выглядеть прилично, но из-за количества всякого всё равно выглядящего небрежно, – обменивались ленивыми язвами, но им явно было не в радость повторять старые колкие шутки из раза в раз, и если кто-то из супругов отпускал что-то новое, то второй непременно едко посмеивался, но на деле действительно радовался разнообразию. У них в ногах вечно как червяк копошился пятилетний Барашек, которому, видимо, не суждено было обрести официальное имя до конца своих дней. При нём супруги всякий спор непременно превращали в шутку, а поразмыслив, и сами осознавали, что спорили ни о чём из-за упрямства каждого. В такие вечера, когда в небольшом по тем меркам доме загорались огни и огонёчки, когда супруги садились рядом, чтобы как обычно завуалированно зубатить друг другу, дабы их ребёнок не понял, что родители снова бодаются на житейские темы, – тогда семья ощущала себя в уюте и безопасности. О таких романтичных вечерах напротив камина пишут многие, и если Вы пришли сюда за этим, то Вам стоит знать, что история вовсе не об этом... *** – Лайош! Ох... Лайо-ош! – скрипела старая неуклюжая гувернантка, которая являлась ни то тёткой Хозяйки, ни то бабкой третьего колена самого Хозяина, никто так и не разобрался в их родословной. Подобрав многочисленные подолы в скрюченные кулаки, нелепо, как курица, расставив локти в стороны, тётка Лола ковыляла вниз по лестнице. При этом она смело оголила многослойные, как капуста, чулки, ибо, по её заявлениям, давно она не девка и стесняться ей нечего даже перед юношами. Барёныша она кликала по-венгерски, так как думала, что Хозяин услышит её лучше. Хотя ей вообще не хотелось, чтобы кто-то из Господ её слышал, потому как мальчишку она ищет битый час. Может, он сбёг и ранее, но старая Шарлотта даже представить не могла как давно она задремала. Вот он сидит, нелепыми своими, пухлыми пальцами с трудом давит на клавиши материнского рояля – темно – и его нет! И сколько его уже нет – возьми да скажи. Бедная старуха облилась потом трижды, пока обыскивала дом и двор, а обойти их вместе вдоль и поперёк от силы составляло полчаса, если смотреть ещё и в подвалы, и на чердаках. Но нигде его не было. Она и принялась отчаянно кричать, не желая родителям на глаза появиться, но уже чувствуя, что старая одна козлёнка этакого не найдёт, а если игра эта затянется, то отец не поскупится на обидный подзатыльник прямо по красивым кудрям, после которого Барашек непременно раскапризничается, а раздражённые супруги поссорятся на этой почве. Ссор не было очень давно, но домашние их боялись, как огня. Запыхавшийся Шаркёзи, непутёвый неказистый отрок, цыганский выходец, окликнул старуху из-за спины, напугав её до взвизга. Он, шевеля усатой губой, сообщил с неприятной для пожилой дамы цыганской руганью, что Барашка он не нашёл в тех местах, где слоновье тело Лолы пролезть не могло. За такие слова Лола звонко хлопнула отрока по спине, так что лёгкие его по принципу дикого барабана зазвучали, а тот в ответ замахнулся на неё костлявой рукой. Шаркёзи был очень добрым, но резким и грубым по необразованности, он бы ни за что не ударил бедную Шарлотту, но та всё равно вскинула для защиты руки и завизжала: «ой что делается! Что делается!..» Цыганок стал оглядываться и топорщить свою противную поросль над губой. Ещё пара слуг пустилась на поиски Барашка, но кого бы эти двое не встретили, всякий отвечал, что не нашли. Странно, что Хозяева не замечали этого муравейного кипиша. Вероятно, Миклош счёл это за некие буйные игрища, которыми Шаркёзи на пару с кухаркиным приёмышем вечно красным Бернартом развлекали Лайоша. Как Миклош не глядел в окно: видна была только кудрявая мочалочка, хвостом мчащаяся за старшими ребятами. И всегда это сопровождалось какой-то вознёй, побоями (маленький Лайош пытался ввязаться и в драку, но старшие намеренно от него отбегали подальше и только тогда разводили баталии, иначе за обиду маленького им бы влетело по самое не хочу), и всё это сопровождалось воинственными визгами смелого Барашка, похожие больше на верещание котёнка, если бы тому отдавили хвост. Софи, видно, решив точно также, как и муж, вовсе ушла в отдалённую комнату, чтобы заняться делами в тишине. Отрывались супруги от своих дел только когда к ним, как бы невзначай, забегал кто-то и то спрашивал барёныша, ссылаясь на невинные салки или прятки, либо беспокойно окидывал взглядом комнату, спрашивая о чём-то насущном и далёком от благородного отпрыска. Но Миклоша и Миклошны это нимало не смущало. Вскоре весь дом был поставлен на уши, кроме самих Хозяев. До обеда не смолкал кипиш на территории всего поместья, но мальчишка играл в прятки так хорошо, что до сей поры никто его не нашёл. Уже и родителей оповестили, а они, вначале взволновавшись, после нашли кучу объяснений такой пропаже. – Помните, в прошлом месяце... – начинал Миклош утешать всех, а главным образом молодую супругу, чьи глаза по-мышиному забегали от общего переполоха. – ...он также спрятался между винных бочек, даже как-то открыл одну, попробовал вина и уснул так крепко... Та история действительно была показательной. Лайоша нашли потому как весь пол был залит забродившим виноградом, который успел накапать за то время, что погреб не проверялся. Неясно вообще как мальчик туда попал, ведь ключ хранился строго у кухарки. Вероятно, старшие хулиганы решили туда пробраться и Барашка взяли с собой, чтобы не оставлять его без присмотра, напились, и заперли его там по случайности. Благо и свет они там оставили, а венгерскому отпрыску даже в таком юном возрасте не было скучно средь винных бочек. Но отроки божились, что не заводили в этот раз барёныша никуда, с учётом того, что отвечали они теперь головой. Да и не было в том нужды: Миклош не устраивал кровавых наказаний на территории своего имения, и каждый знал, что и за обман голова останется на их плечах. Более важным было то, что Шаркёзи и Бернарт ноги стирали, тоже не представляя, где бы мог быть любимый всеми барский щенок. Ближе время шло к трапезе, и каждый теперь ласково звал юного Барашка кушать. Но никто так и не вышел, и даже к ужину. Под вечер паника обуяла даже собак, что теперь беспокойно бились на привязи и гремели цепями, как злые духи на Фаршанг. После длительного промедления, уже в темноту этого же дня, вышли герои с масляными фонарями, разбрелись по парам среди деревьев. Затем и пары разбились поодиночке, несмотря на непроглядную темень жаркого вечера. Человек десять домашних, не считая женщин, облезали каждое дерево. Было велено заглядывать и под корни, кричать так, чтобы каждый бесёнок – и Людовик-Лайош – пробудился в эту ночь, если таковой где-то уснул. Миклош со временем всё меньше божился, что оторвёт мальчонке уши, что не пожалеет даже ремней на тело хрупкое, которое не выдержит таких строгостей. Но всё то было лишь угрозами, словно если бы грозный отец их высказал погромче, мальчонка вышел бы тут же с опущенным носом из-за какой-нибудь сосны, но то не произошло. Всё чаще Миклош забывал о том, что беглецов обычно нужно наказывать, и думал, что при разлуке длинною в вечность нужно встречать в объятиях. Чем больше он размышлял об этом, тем чаще выговаривал дрожащим голосом: – Лайош, я тебя наказывать не стану, ты только выйди... И хоть связки его подводили, он старался выкрикивать это. Другие домашние подхватили эту нежность и угрожали теперь пропавшему лишь сладостями и уютной койкой. Ближе к утру по возвращению Миклош вошёл в дверь с опущенной головой, снимая шапку. У бедной Софи от этого жеста подкосились ноги, но сильные служанки её подхватили здесь же. Ей не хватило сил плакать, тем более, что прошло времени совсем ничего, и в душе ещё теплилась сильная надежда. Софи просто задыхалась при виде пустой кроватки, высокого стула, принадлежавшего Барашку, на который коротышка залезал, закидывая на сидушку бедро и подтягиваясь. Хозяйка ночь, когда мужчины бродили в поисках, провела за роялем, потому как Барашек всегда спешил с инструменту, чтобы мешать матери, давя на ненужные мелодии клавиши. В обычное время она ласково хлопала ему по пухлым пальчикам, но теперь она только и мечтала о том, чтобы Барашек лез ей под руку. Часто она останавливалась за игрой и долго вслушивалась. Под звуки рояля переговаривались слуги, ходили и гремели вещами в тщетных поисках барёныша. Но стоило музыке замереть... Замирал и весь дом. Никто не смел шелохнуться или сказать слово. Все прислушивались: не стучат ли вдалеке детским нелепым маршем ботиночки, отбивая неритмичное эхо. Но никто не спешил к маме более. Миклош ранним утром, сразу после неудачного осмотра окрестностей, покинул дом. Его соседи жили хоть и поодаль, но он был обязан спросить о своём сыне и, получив в ответ, что мальчонку не видели, заручиться помощью сонной челяди. На следующий день ребёнка искали уже несколько десятков человек. В город послали за комендантом, чтобы расспросить его не пропадали ли люди... Дети. Но ничего о таких случаях не было известно за последние три года. Это слабо обнадёживало, но всё же. Софи всё время щебетала, что материнское сердце подсказывает ей, что малыш её где-то рядом. Супруги заговаривались и, чтобы не оскорблять друг друга, Софи звала сына Лайошем, а Миклош – Людовиком. Оба ходили бледные с красными кругами вокруг глаз, хотя Миклош в силу своей смуглости был серым, словно выпили они по стакану уксуса. Воистину то, чего им пришлось хлебнуть, было совсем не сахарным, однако пьянящим, берездящем мозги. Один Миклош только покрывался нездоровыми розовыми пятнами в приступах ярости, когда какой-нибудь проходимец начинал ему в открытую сочувствовать и жалеть его. Супруги не конфликтовали, смея предполагать, что виною исчезновения сына послужили как раз таки их вечные разборки. Софи гладила вьющиеся кончики волос у мужа, которые были, по той моде возвращения к старым канонам мужской красоты, отпущены до плеч, и думала о своём Барашке. Миклош не мешал ей тешиться хотя бы этим. Спали оба, падая без сил, и то, за последнюю пару лет они впервые стали спать вместе, утешая друг друга даже в моменты бессилия. Софи не желала сидеть сложа руки и, облачившись в самое лёгкое своё платье, которое она не носила из-за любви к изыскам даже в повседневности, возилась в пыли наряду со слугами, даже осматривала конюшню, проявляя настоящее женское благородство, насколько то не было ограничено её статусом. Несмотря на запреты мужа, в сопровождении старой Шарлотты и ещё двух служанок словашек, она обходила поместье и при свете солнца, и в ночи, пока того не видел обеспокоенный её безопасностью Миклош. На пятый день в лесах орудовали уже около двух с половиной сотен человек разного рода и сословия. Каждый день посланец коменданта, как руководитель, пересчитывал людей, ведь каждый уже сомневался, что коротенькие ноги могли уйти так далеко сами, после каждой вылазки людей доставало вдоволь, а то порой какой-нибудь лесник прибьётся к общему стаду, и людей по окончанию становилось только больше. На шестой день смекнули, что стоит разделиться на несколько групп и искать поочерёдно. К вечеру шестого дня было решено расширить ареалы поиска и уже подать объявления с вознаграждением за нахождение ребёнка в город. Стоит ли говорить, что после этого число охотников найти потерянную овечку резко увеличилось, но то и было нужно. Однако никаких вестей не было и далее. Так минула неделя. – Ты знаешь, иногда я представляю крошечный гробик... – Софи подняла на мужа глаза опустошённые тоской, синие, страшные своей бездонностью и неопределённостью. Говорила она без слёз, так она увяла всего за семь дней, что не было сил даже на то, чтобы по своему изысканному обыкновению сесть ровно: Софи сидела так, как не сидели даже последние деревенщины, точнее, даже лежала на сидении кресла спиной. Миклош глянул на неё дико, нисколько не поддерживая её болезненные фантазии. Ему на миг вошла в голову до умиления маленькая трупная шкатулка, и всего его затрясло. Он освободился от этих мыслей очень быстро, потому что в голове его не складывалась внезапная пропажа сына и его похороны, настолько Миклош был упрям. Но и бедную Софи ему нечем было утешить, ясное дело, она не теряла надежду, но наперёд зачем-то думала о плохом. Время, видимо, сейчас такое... Она сидела всё время потерянная, а инструментальной игрой её попытки приманить к себе ребёнка более нельзя было назвать: она забывала ноты, мелодии, знакомые с детства, клавиши вдруг сделались для неё одинаковыми по виду и звучанию. Но Софи не оставляла это дело, словно это было единственное, на что она была способна, и как безумная она смотрела на собственные пальцы, не понимая как ими ранее она извлекала из непокорного инструмента подобие музыки. Единожды, когда она расслабилась, и смогла на импульсе сыграть, к ней подошёл несведущий о её неистовых чувствах кудрявый Миклош, и, как обычно то делал Барашек, нажал на лишнюю клавишу, привлекая к себе внимание. Софи остановилась в непонятках, посмотрела на грубую мужскую руку, жёлтую кое-где от табака, и не смогла сопоставить картинку в опухшей от горя голове. В беспамятстве она смотрела на то место, где бы стоял сейчас Лайош, но находилась там лишь скорбно опущенная шапка мужа у его же бедра. Слёзы на её холодном лице в тот момент оставляли розовый обожжённый след. Допросы чинили супругам постоянно: вели расследование. Софи за достаточно короткую свою жизнь не нажила врагов, скорее даже не могла их нажить из-за высокой себестоимости, вечной сдержанности и силе, которую она вселяла в сердца других, и было ясно, что эту девушку так просто не сломить, поэтому и не пытались. А вот Миклош... Сам он толком назвать не мог своих недоброжелателей, но вот Софи, смотрящая всегда со стороны, могла предположить. Муж её известный шут в прошлом и в настоящем уважаемый князь, вышедший из грязи, а у таких, как правило, врагов до кучи. Миклош слушал супругу и бледнел, осознавая, что каждый встречный, оскорблённый им или задетый мог являться его врагом, и тогда мадьяр особенно ценил присутствие сильной Софи. Сама Хедервари Миклошны готова была назвать пофамильно список вероятных недоброжелателей. Как бы ни ненавидела она свой брак, в этот раз она говорила по существу, не пытаясь задеть этим мужа, ведь речь шла о её драгоценном Людовике. На этой почве у супругов возник спор. Миклош уверенно заявлял о многих: «Он не мог! Он сам отец и не поступил бы так!», но Софи холодно мела всех в одну кучу. Они бы явно раскричались, если бы их не остановил заместитель коменданта, на которого возложили ответственность за это дело. Человеком заместитель был явно неподходящим. Какой-то глуповатый и слишком лояльный ко всей ситуации, словно бы не ребёнка искали, а мешок картошки не особо благородного сорта. Размеренный, несуетливый. Лошадь он никогда не подгонял, когда Миклоша вызывали в город для дополнения расследования. Зазря несчастный отец хлестал коня и отбивал ему бока каблуками, ведь странный, будто вечно сонный, усатый заместитель никогда не торопился, и его приходилось ждать. Единожды Миклош ему послал такую язву, назвав неблагочестивого куратора дела бесполезной Ракалией, так та самая усатая Ракалия пригрозила Миклошу, что не будет искать его щенка с таким отношением. Как раз тогда впервые смуглокожий Миклош раскалился до цвета обожжённой меди и все, кто был рядом, ощутили, что пороховая бочка в его израненной душе вот-вот взорвётся, залита она была кипящей кровью, но от того бы только взрыв страшнее стался. Но ни тогда, ни когда-либо ещё Миклош не смел срываться в присутствии Ракалии, которого так и звали с тех пор, правда, не в его присутствии. Закрепилось за заместителем это прозвище именно после дела о пропавшем Людовике-Лайоше Хедервари за абсолютное равнодушие к судьбе человека. Тем временем дома Миклош, по заверениям окружающих, стал вести себя странно. Он стал избегать Софи совсем, если изначально они необычайно сдружились, то после того, как супруга стала терять голову, ему оказалось невыносимым находиться рядом с ней и слушать о маленьких гробиках и новых траурных нарядах, которые она порывалась заказать. – Ты кого хоронишь, душа моя? – рычал он на неё. Ей нечего было ответить, но она чувствовала, что так надо, что это единственное, что остаётся по прошествию двух недель, когда поиски не прекращались, но никаких вестей о Барашке так и не поступило. Вишенкой на гнилом их свадебном торте стал день, когда Миклош силой выгнал с поместья священника, которого Софи позвала специально, чтобы найти хорошее место для маленькой могилки. –...И рядом с ним меня вот тут положат! – кричала в исступлении несчастная Софи, и театрально скрещивала руки на груди, как вид тому подобный принимают безвольные покойники. – Ты меня доведёшь! Миклош слушать её не желал, как и не желал и успокаивать. Состояние супруги он пускал на самотёк. Оба стали вести себя так, словно каждый считал, что одному ему здесь тяжело. Минул ещё день и они уже без стеснений ссорились прилюдно. Кто видел это, сразу бросал поиски, теряя всякий настрой помогать такой семейке. Тяжелее всего это было видеть старой Лоле, которая являлась хоть и дальней, но родственницей маленького Барашка. Родители его по большей части доводили друг друга и отпугивали тех, кто желал помочь им в их горе, но не искали своё чадо. Мать зазря рыла могилу для Барашка, отец тем только и мог заниматься, что отбирать у неё лопату. На двадцатый день всего этого Миклош не выдержал и напился до полусмерти. Минула третья неделя. *** – Барин, вставай, Барин! Целую Ваши руки-ноги, нельзя же себя так мучить! – юный цыганок стоял над своим Хозяином, который валялся где-то в вишне всю минувшую ночь. Отрок шмыгал носом и морщил его, выделяя свой сомнительный предмет гордости – серые редкие усы, которые росли странным образом: над уголками губ, но под носом белел лишь неприметный цыплячих пух. Миклош продрал глаза с таким выражением добрым, словно бы успел позабыть обо всём на свете. Он не явился ночевать домой, потому как в приступе ярости он крушил перед собой всё, вполне себе свободно представляя кости несчастной маленькой Софи. Тощий Шаркёзи упёрся ладонями себе в бёдра и глядел на похмельного Барина явно свысока, однако чувство этого превосходства было только у него в душе, но не в голове и не на языке, он и думать не смел, что пьяный Барин чем-то хуже беспутного цыганского выкормыша. Хозяин поднялся, присел, его тут же замутило, затошнило. Он сплюнул в кусты полный рот перебродившей с желчью пакости и снова оборотился к Шаркёзи. Улыбка наплевательская и усталая изобразилась на его лице, он устремил в водянистые глаза цыгана свой мутный, но отчего-то не по-хмельному здоровый взгляд полный смущения и, задающий один нескромный, волнующий всех вокруг вопрос: что же делать? Кажется, впервые за эти дни он выспался как следует. – Вставайте-давайте! Вам бы только всё пить! А мне уши надрал милостливый Хозяин, когда я смел глоток один отведать из его бочек... – тут он с каким-то страхом посмотрел на Миклоша, словно ожидая, что за такие слова ему снова достанется. Но Миклош не был в состоянии воспитывать кого-либо, он сам ожидал, что слуга застыдит его. И всё же Шаркёзи добавил с опаской: – Целую, конечно, Ваши руки-ноги за такой хороший урок! – на это Миклош улыбнулся ему ласково, поднялся на ноги, но тут же с гадким гортанным бульканьем сплюнул под себя. Шаркёзи пьяницы не смущали никогда, и тут он не нашёл поведение Хозяина странным даже для представителя достаточно высокого сословия. – Зудишь всё! – сильным голосом упрекнул его Миклош, но даже шутливо. – Эта встала? «Эта» – имелась ввиду Софи, ссорясь с которой, Миклош не звал её никак: ни по имени, ни по девичьей фамилии, да даже Хозяйкой он её назвать не хотел, чтобы ненароком не подчеркнуть хоть какой-то её здешний авторитет. – Встала, как же! Вон, играть пытается. – оба вскинули голову к окну залы, где стоял рояль. Оттуда и вправду доносились нескладные визгливые звуки, долбившие Миклошу спросонья уши. Миклош цокнул языком, Шаркёзи, подстраиваясь под хозяина, улыбнулся ему. Хитрый цыганок и без того любил Хозяина-венгра многим больше, чем высокомерную немку, а теперь и вовсе единственный вставал на сторону опустошённого отца. Когда Шаркёзи особенно весело заигрывался с малолетним Баричем, он и не замечал, как начинал почитать Барашка за младшего брата, а Хозяина за отца, хоть в этом он никому не признавался, всё же теплилась в его душе какая-то скромная любовь к нынче больному с похмелья мадьяру. Софи он невзлюбил за излишнюю жеманность, с ней не поговоришь так, как с Миклошем, который, несомненно, знал себе цену, но не завышал её так сильно для необразованного оборванца, как Софи, которая, по нескромному мнению выкормыша, была глупа, раз не влюбилась в Хозяина и не была ему покорна. Однажды он озвучил эту мысль перед Миклошем, за что непременно получил по мозгам от него. Однако иначе думать цыганок не стал. Всё же Шаркёзи льстил и Софи, показывал ей все свои потайные, как он сам считал, бесполезные манеры, и порой даже глумливо перед ней преклонялся по-турецки. Софи не понимала насмешки, списывала на уличную дикость, а вот от Миклоша Шаркёзи снова получал без всяких объяснений. Такая была между ними связь. И сколько бы Миклош не таскал отрока за смоляные, по-подростковому вечно сальные волосы, Шаркёзи питал к Хозяину слепую привязанность, как к простому человеку. – Помните, как я Барича научил слову нехорошему? – щурясь от солнца, весело проворковал цыганок. – Я думал, Вы мне тогда все лохмы повыдираете... – И правильно бы я сделал! – Миклош попытался зыркнуть на него со всей строгостью. Глаза его стали по-собачьи больными, тяжёлой скорбью наполненными. – Так ведь Вам тоже потешно было, пока то, как Барич выражается на цыганском, Эта не услышала! – сказав «Эта» Шаркёзи небрежно вскинул руку в ту сторону, где находилось окно Софи. Миклош, хоть и подавленный, как-то плутовато улыбнулся слуге и отвесил ему почти ласковый подзатыльник. – Ай! – от этого Шаркёзи стало лишь веселее. Более Миклош паясничать не мог, он припомнил события последних дней и снова впал в беспросветный траур. Он не заходил домой, не менял одежд и не умывался в этот день. Он приказал Шаркёзи готовить ему коня, и через полчаса липпицианская лошадка с неприлично длинным телом стояла у ворот. Большеглазая красавица звалась Камиллой за свой белый окрас². Она была очень умной, но зашуганной в основном по глупости самого Миклоша: он брал её с собой на охотничьи вылазки. И хоть лошадей оставляли поодаль специально, Камилла натерпелась страху с приглушённых расстоянием ружейных выстрелов. Все вокруг считали это минусом этой лошади, но Миклош её искренне жалел. Залезая верхом на низкорослую любимицу, Миклош припомнил, что вот ещё недавно держал в седле подмышки Барашка, чтобы тот, ощущая себя настоящим рыцарем, осваивал езду с пелёнок. Так ему стало горько, что он по-женски нежными движениями принялся ласкать лошадиную гриву, будто бы думая, что Камилла тоже опечалена пропажей юного ездока, и теперь Миклош успокаивал её, уверяя, что найдётся маленький её рыцарь. – Не оставляйте меня на растерзания Вашей супруге, милейший Господин! – закричал Шаркёзи, выезжая из ворот на своём кривом, но необычайно выносливом молодом конике неизвестного происхождения и породы. Подстать ездоку. – Не останусь я с Этой... Куда Вы хоть? Целую Ваши руки-ноги, конечно же, но чего ради в такую рань, да ещё и в таком состоянии? Миклош смерил его быстрым недовольным взглядом, будто бы даже обиделся, но, потупив с мгновение, всё же ответил: – Не хочу я в этом доме жить без Лайоша...