nasty boy

не выдержать так ещё один день, покинуть неосвещённый город, забыв на платформе свою мигрень, и перерезать провод — стать, словно мобильный без связи с больным калечащим грузным прошлым и жить изо всех сил даже тогда, когда тошно, тошно, тошно.

набор его текстов — формула «как» пробиться с подобным увечием сердца: когда смысла нет отрицать топкий мрак, сумевший с изяществом намертво въесться, всверлиться сквозь дёсна ещё век назад, при первом, похоже, походе к дантисту, приходится это рутинно принять в числе прочих, ранее признанных истин. он так сожалеет почти обо всём! он тем, кто вокруг, не желал повреждений, но дважды за день их дарил, а потом — сплошною виной обволакивал стены и плавился нежностью у чьих-то ног... он всех и себя запер в эту тюрьму. сегодня он смог, наконец-таки смог, не навредить хоть себе самому! ближайшая ночь — начало конца (его бесконечной печали). боле́зная горесть — орнамент лица — лежит гравировкой устало всю долгость протянутых, выжитых лет. он дышит и возрастает, и значимость шрамов сходит на нет. он часто танцует по краю (на сцене, пред тысячей лиц, например) в попытке быть понятым кем-то: он в сотне попсовых безликих премьер — артхаусная кинолента с залипшими кадрами в тридцать секунд на радужках хрупких, стеклянных; на жалких стараниях быстро уснуть в чужих обмороженных спальнях; на свете молочном сквозь жалюзи вползь крадущемся по паркету. «с таким блеском глаз здесь не принято, брось, ты, верно, ошибся планетой» (он вымучал, выстрадал блеск своих глаз, черпая тазами эссенцию боли, в глазницах — два радостных яблока страз; он в новой, неведомой ранее роли и тащит свой мир на нехрупких плечах, разбухший в пути до масштабов вселенной). совсем не такой, как в прошедших годах; практически тот, сквозь года неизменный готовый, как раньше, стоять на обратном в кругу инструментов и записей пыльных... назвать эти двадцать лет только стартом — чтобы зазвучать, как любовь. и уже никогда не стихнуть.