A hundred kisses

— Не думал, что ты девушка, — сказал Куроро однокурснику, с которым как бы случайно столкнулся в коридоре утром, чью худощавую фигуру подчёркивало длинное розовое платье, а светло-русые волосы в свете лучей рассветного солнца отливали золотом. — Ты долбаеб? Гендерная нон-конформность? Нет, не слышал! — парень зло закурил сигарету прямо в коридоре общежития, хотя это и было строго запрещено правилами. Тот факт что Курапика носил платья не делал его девушкой, и ровно по той же причине Куроро оставался безнадёжным геем, а не запутавшимся гетеро или хотя бы отчаянным би. Своих биологических родителей Куроро не знал. Пара католиков, воспитывавшая его, забрала его из приюта еще в младенчестве ради того чтобы воспитать из Куроро образцового христианина и представить это богу в качестве платы за индульгенцию всех их земных грехов. Об этом маленький Куроро узнал случайно, когда однажды ночью пошел на кухню попить воды и, застав там родителей, подслушал их жаркий спор. Его не особо волновало то, что у него нет генов ни от «матери», ни от «отца», несмотря на такую вот странную цель, их любовь к нему была абсолютно искренней. Больше всего он боялся разочаровать их, и если ношение футболки My Chemical Romance, снявших клип в церкви, вряд ли заставит родителей от него отвернуться, то его собственная гомосексуальность могла стать краеугольным камнем в этом вопросе. Отношение христианской церкви к однополым союзам разительно отличалось от страны к стране и во многом определялось через взгляды большинства населения и культурный контекст, та же протестанская Норвегия вела дискуссию о том чтобы разрешить однополые венчания в церкви, считай перед лицом божьим, однако это не особо помогало понять настрой родителей, которые вообще не поднимали эту тему дома ни в позитивном, ни в нейтральном, ни в негативном ключах. Сам Куроро склонялся к последней крайности. Не зная такого понятия как «внутренняя гомофобия», он считал это бунтом гормонов, который со временем уймется, но если от похабных мыслей еще можно сбежать, то «мокрые сны» ты не сдержишь как ни старайся. Переход в колледж с пансионатной формой проживания был возможностью начать все с чистого листа и попробовать на вкус свободу взрослой жизни. Эта хваленая свобода ощущалась слабостью от шести часов сна, багровой полоской рассветного солнца, тянущей болью в животе из-за того, что вчера Куроро не успел на ужин, и запахом сигарет, что курил Курапика, высунувшись в окно общежития, а шанс на «нормальность» оказался гнк-парнем в платье. Глядя на то, как блондин пускает белые круги дыма, Куроро не на шутку задумался: что будет хуже для его родителей — сын-блудник или сын-гей-блудник. Куроро было проще делать вид, что при виде Курапики его живот сводит вовсе не от возбуждения, Курапике было проще прикинуться, что парень, который в первую же встречу по ошибке назвал его девушкой, не является воплощением его идеала хотя бы чисто внешне. В тот раз они разошлись со странным внутренним противоречием, вытекавшим из взаимного притяжения и взаимного отторжения, подействоваших одновременно. Следующей лекцией у Курапики был факультатив по психологии. Колледж, в котором они учились, считался одним из лучших. Там обучали языкам, естественным и социальным наукам, предоставляли факультативы по психологии, основам бизнеса, истории искусств и музыке, которые также шли в диплом. Выпускники этого колледжа могли поступить в почти любой ВУЗ здесь или за границей. Поступить сюда было тоже непросто— зачисляли не только на основе баллов по общенациональным тестам, но и по экзаменам, проводившимися непосредственно заведением. Расписание учеников было индивидуальным — кому-то не нужно мхк, кому-то — бизнес, кому-то — высший уровень химии, да и при всем желании изучить все это одинаково хорошо просто невозможно, — но несмотря на это, некоторые пары у Курапики и Куроро были общими, а именно основы бизнеса, экономика, глобальная политика и литература. Помимо этих курсов Курапика также взял психологию и второй язык. Куроро же, сказать по правде, не очень интересовался предметами, которые ему предстояло изучать, его душа вообще не особо лежала к этим сферам. Больше всего на свете ему хотелось стать художником, но он уже был гомосексуалом, а становиться двойным разочарованием родителей ему не хотелось. Тем не менее в колледже были курсы основ живописи и истории искусств, на них Куроро и записался с согласия родителей. Рисование было одной из его отдушин. Несмотря на то, что они с Курапикой были отличниками, которых особенно выделял учитель основ бизнеса, глаза Курапики буквально горели когда он расписывал очередную схему; Куроро же большую часть лекций чиркал что-то карандашом на полях тетради. А вот на основах живописи уже глаза Куроро загорались: он не мог этого видеть, но мог сказать наверняка, мало что приносило ему больший эмоциональный подъем. Ради этого он был готов вставать на два часа раньше, чем все его одногруппники с бизнеса, в понедельник утром. Ещё одной отдушиной для Куроро была литература. Парень был любимчиком преподавательницы литературы: недюжие познания в области религии давали ему огромный простор для того, чтобы привязать к священному писанию что угодно, и это почти всегда прибавляло ему баллы. Курапика же предпочитал анализировать исходя из исторического контекста и собственных коннотаций, аргументируя тем, что оценивать ценность литературы лишь через громоздкость предложений и количество ссылок на другие произведения конкретной ее единицы некорректно — если для понимания книги нужно перед ее чтением провести исследование, справился ли автор с задачей донести информацию? Спор о понятии «великая литература» произошёл на паре литературы, что после обеда во вторник, в тот самый злополучный день, когда выйдя с утра покурить в ночном платье Курапика первым делом услышал вопрос о его половой принадлежности. — «Великая литература — это просто язык, наполненный смыслом в максимально возможной степени» — прочитав предложение вслух, Курапика оторвал взгляд от листа с цитатой и поднял руку, — могу ли я привести аргументы против этой цитаты? — Конечно, — преподавательница этого предмета поощряла обсуждения, можно сказать что в какой-то степени она была даже рада энтузиазму Курапики. — Я в корне не согласен с тем, что ценность литературы определяется количеством отсылок. Книга в первую очередь должна быть интересно написана, затягивать атмосферой, если нужно просто донести мысль можно написать эссе, — не успел Курапика закончить предложение, как сидящий на другом конце кабинета Куроро поднял руку. — Имею ли я право возразить? — после кивка учительницы он поднялся и начал речь, — ваше высказывание видится мне крайне однобоким будто вы хотите сказать, что главная цель литературы это развлечение. К примеру тот же «Улисс» Джойса, который считается величайшим произведением двадцатого столетия, построен на отсылках к Библии. Да, читается он тяжело, но буквально каждую строчку можно разбирать, это и есть величие. Рассматривать литературу через ее развлекательную ценность это редукционизм. — Не называйте редукционистом того, кого оборвали на полуслове. И позвольте продолжить: чтобы понять «Улисса» фактически приходится прочесть две книги — «Улисса» и томик где разбираются все отсылки. Получается, для понимания книги приходится проводить исследование, а если учесть, что с Библией в той или иной степени знаком каждый, то это больше похоже на неумение автора справляться с поставленной задачей, чего нельзя сказать о «Рассказе Служанки» Маргарет Этвуд, который тоже считается великой литературой. Она была обеспокоена ситуацией со СПИДом в восьмидесятых и отразила это в романе через эпидемию мужского бесплодия, которая привела к катастрофе — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять отсылку авторки, — Курапика был одним из немногих людей, которые используют в устной речи сложные грамматические конструкции. Сочетание его громоздкой речи с кучей терминов и тем фактом, что темой лекции было вовсе не обсуждение редукционизма на выходе давало эмоцию «Господи, дай мне сил» всем в аудитории, исключая спорящих. — Ну кто же виноват, что тема СПИДа вам ближе, чем религия, — студенты в аудитории начали закатывать глаза, послышались раздраженные вздохи. — Не только вы, молодой человек, читали священные писания. Этвуд буквально начинает свое произведение с цитаты из Бытия. Чем не библейская отсылка? Возможно, вам просто не очень хочется признавать, что ваш всепрощающий бог закрывает глаза на эксплуатацию женских тел? — каждую следующую реплику они произносили все громче и громче, под конец переходя на крик. Атмосфера вокруг них накалялась, казалось, еще секунда и они начнут в прямом смысле драться за правду. — Прекратите оба! — преподавательница голоса не повысила, но звучала она строго, и эта строгость отрезвила парней. — Прошу прощения, мэм, — сказали они хором и виновато опустились на свои места. — Обычно я за дискуссию, в споре рождается истина, но вас, молодые люди, я прошу спорить не на моих парах. Возможно Куроро пора начинать ненавидеть вторники.