Истлевшие

Саре снятся русые локоны, лоснящиеся по плечам златой роскошью. Лёгкой щекоткой задевают лоб, щёки, нагую шею и плечо — хмурится, жмурится, тянется рукой. Саре снятся невероятной красоты руки. А в них (от одной лишь мысли лицо алеет до шеи) — кисти, ласкающие оборот маски, придающие изделию, одному из сотен тысяч, черты того самого шедевра мастера, скрупулезно отделывающие фурнитуру, собирающие воедино бесчисленное годы учёбы и опыта. У Сары дрожат пальцы, и от волнения она кусает губы. Ведь это он. Он. Он. Её мастер. Ничьи руки она не способна спутать с его руками. Ничьи глаза не способна спутать с его глазами — и этот его взгляд она чувствует нутром и телом, от него внутри всё обжигается пламенем, словно брошено в печь. И вся она медленно горит и тлеет. Потягивается. Пытается размять плечи. Безуспешно и безутешно. А потом снова, колесом сансары — касания локонов к плечам, шорох пальцев на коже, улыбка в плечо — ноги сводит, а руки отнимаются. Он снится ей. Обожает приходить во снах и жечь её касаниями, желаниями и тем, чего у них попросту не может быть, ведь он давно не живой, и даже почти не мужчина — прекрасный лик скрывает демона. Но Сара, бедная Сара, обречена видеть его во снах всякий раз, смыкая веки. Чувствовать его руки, губы, жар тела, дышать им и его любить. Десяток лет за десятком её тело, не видевшее касаний страстно долгое время, сгорает во снах и мечтах о мужчине-дьяволе. Он является ей каждую ночь, зовёт своей любовью, нежностью, своей девочкой, и сводит с ума, поджигая давно холодные простыни, хватая в свои цепкие и страшные сети, не давая ни покоя, ни дыхания. Капкан на её теле и душе захлопнулся так давно, что и подумать страшно. Ей вот-вот исполнится сорок лет, а она по-прежнему гасит неутолимую тоску неразбавленным виски и тонет в объятиях мужчины, которого ненавидит вот уже, страшно подумать, двадцать три года. Саре снится он, её первый мужчина, забравший девственность у бедной девочки почти против её воли, и ей бы его ненавидеть, да только капкан ей мил. Она безжизненными глазами глотает всё, что ей говорит он, прижимая к себе, пока душит, дышит, любит её: — Цирк проснётся через три дня. Она знает. Никогда не забудет эту отвратительно дату, сдирающую с неё кожу каждый год и потрошащую органы раз в десять лет. — Приезжай. Будь моей. Сколько можно противиться?.. Саре тошно — от него, а ещё больше от себя самой. Но она больше не может отвести глаз, а бежать некуда. Все, кого она когда-то любила, на кого села надеяться, умерли и растворилась в нём же. Он сожрал всё, что было ей дорого, он не оставил живого места на её жизни. Теперь он хотел отнять у неё последнее — саму жизнь. И, что ж. Терять ей уже давно нечего. Сражаться ей уже давно не за что. Сара зажмуривается и сонно трёт глаза от вскипающих слёз. Он снится ей. Он давно слился с ней. Он давно её уничтожил. Сара окидывает пустым взглядом покоящийся на стене календарь — цирк проснётся ровно через три дня. Что ж. Терять ей больше нечего. Она уже в его руках.