Истлевшие

— Что с тобой? Cмотрит прямо, открыто, холодно. Не норовит опустить взгляд, не мнёт в пальцах подол платья, не заламывает рук. Нет смысла скрывать эмоций, когда чувств нет. Когда их остатки истлели. Человек морщится, уже и не упомнить, в который раз радуясь наличию маски, укрывающей от неё слабость — нелепые потуги страдания, сдерживать которые он разучился. Даже это, увы, совсем некстати и чересчур поздно. Однажды он стоял перед ней такой же ледяной скалой. Она — с остекленевшим от слёз взглядом. Выдай его хоть единожды дрогнувшая мышца — может и не пришлось бы сейчас поминать былое. — Что с тобой, моя любовь? Её волосы, собранные минувшим вечером в две косы, растрёпаны безбожно. Их тронула ночь, проведённая вместе, обезобразившая эту чистоту любовь, не являвшаяся ею ни тогда, в первую-роковую ночь, ни в этот день. Он и понятия не имел, каково это, пока привычно сомкнувшаяся на её шее рука и в самом деле не стала привычкой. Пока все устраиваемые сцены не перестали тянуть из неё агонию, пока боль не сменилась смирением. Каждая близость — страшная бойня в судный день. Он набрасывался, лишая путей отступления, брал её всюду, где и когда ему вздумается, устроив однажды адский погром в столовой прямо посреди ужина: руки мгновенно были перехвачены от попытки закрыть рот, дрогнувший в крике, а она вся, целиком и полностью, была им проглочена. Словно надеялся, что только так сможет сберечь её — в себе, свернувшуюся змеёй на рёбрах. Но она была мудрее, зная, что то собственничество права называться любовью не имело. И всё же ждала, что опомнится, ответит, ощутив на своей шкуре преданность, какую не сломить даже граду укусов любимого. Ума не хватило. Зато страхов было с лихвой. Те укрыли собой всё и вся. Теперь лишь стоять пред нею и смотреть в эти холодные глаза. (Корчась от того, как отчётливо помнится их блеск.) Они замирают практически на разных концах комнаты, что чудится изрезанной квадратами шахматной доской. И слишком отчётливо Человек ощущает, что шансов у него не так много, как было прежде. Война себя изжила, а потому он лишь тихо, ласково твердит: — Я предлагаю перемирие. Сара ожидаемо не откликается. Первая попытка ударяется о выстроенную ею же броню глухо, не издавая и малейшего шелеста. — В нём нет нужды. Я не обижена. — Лёд — капюшон, за которым ты от меня не спрячешься. — Надо же, заприметил. Что-то мой капюшон не очень-то и мешал тебе, пока не коснулся тебя самого. — А отчего бы ему мне мешать? Одному во всём мире видеть тебя настоящей было почётно. Я получал то, что было скрыто от всех остальных. — В том и дело, моя любовь, — обращение срывается с губ не плевком и не издёвкой. Сара спокойна — в голосе одна боль и усталость. Невысказанная мольба о передышке. — Тебя трогает, ни больше ни меньше, лишь то, что я лишила тебя чего-то, что ты считал своим. Режет, не скалясь. Хороша. — Ты проницательна. — Ты делаешь мне больно. — Я люблю тебя, Сара. — Я даже имени твоего не знаю. — Я не встречал людей подобных тебе. — Ты твердишь о верности, но постоянно меня оставляешь. — Ты можешь в любой момент меня покинуть! Я боюсь, Сара, боюсь тебя потерять! — Поступать со мной так, как это делаешь ты — самый верный способ это сделать. — Сара, я могу всё исправить. Я знаю, как. Я люблю тебя. — Я тебе не верю. — О чём ты говоришь? Тебе кажется, вот и всего! Представление отгремело минувшим вечером с триумфом, какого за последние годы и не упомнить. Вот только никакой радости Сара не чувствует и подавно — даром что отработала своё она на отлично. Он вошёл в её покои бесшумно, даже скрипу двери не позволив выдать присутствие. Но Сара смогла бы заметить его появление и уход хоть с сомкнутыми глазами, хоть с затянутыми ушами. Слишком напряжена, слишком многое нужно сказать — от злости почти потрясывает. От того её хватило лишь смять под воротником рубашку и прошипеть в кожу просьбу прийти к ней, как только занавес закроется. Но вот только пришёл он спустя несколько часов. И эту выходку, как и множество других, она должна была проглотить, вытереть салфеткой губы, елейно ему улыбнуться и спасибо ещё сказать. Сара поднимается и ступает к выходу. Никакого желания ни продолжать разговор, ни даже смотреть на него — мужчину, которому она однажды отдала вожжи от своей судьбы. Мужчину, который их не удержал. — Ну скажи, напомни, где и чем я тебя обидел? Он выстреливает прицельно, даже не задумываясь об исходе — эта тропа знакома обоим и каждый раз ведёт к одному и тому же. Сара ступнями к полу прирастает. Тянет опасть на него коленями, но она держится, держится, держится. Оборачивается, поднимает на него тонущий в стылом разочаровании взгляд. И, не говоря ни слова, мотает головой. Человек только не скалится от собственного довольства. Сара поджимает губы, впивается ногтями в ладони до кровавых лун. Он показательно издевается над ней, растягивая слова, смакуя свою победу: — Так и не говори тогда, что я веду себя неправильно. Любой факт нужно подкреплять доказательством. Иначе никакого смысла нет в твоих обвинениях. О'Нил взрывается. Могла бы — взорвала бы его голову одним взглядом, обрушила бы на их головы чёртов кроваво-алый балдахин. — Ну да. У нас же тут судебное разбирательство. Прости, что это я! Забываюсь! В следующий раз непременно приведу Мордогрыза и попрошу сыграть своего адвоката. — Не паясничай. — Буду. — Вот только не нужно потом говорить, что я тебя не слушал. Что не хотел поговорить и разрешить всё мирно. — Ага. Давай, проваливай. Аудиенция окончена, можешь катиться к чертям собачьим. И сама же подрывается, едва не пролетая сквозь комнату к выходу. Наперерез, пока не успел остановить. Но она и сама понимает, что это бесполезно — пытаться от него убежать. — Разве я давал разрешение? — дверь захлопывается, а ключ в замочной скважине проворачивается дважды. Сара тянется к нему, почти успевает выхватить. Но тот взмывает и уносится в руки Хозяина проклятого цирка, оставляя на ладони коснувшейся его девушки тонкий порез. — Разве я обязана у тебя его просить? — сглатывает, нарочно смотря на него с высоты собственного величия. А сама боится, что он потеряет контроль. Что разозлится и приблизится, не сдерживая порывов. Но Человек качает головой, читая по лихорадочному блеску глаз голоса её страхов, сомнений. Он не двинулся ни на шаг, лишь руки развёл. — До тех пор, пока являешься моей женой — да, Сара. Всё тело зудит, хочется спрятаться от него где-нибудь или уйти подальше. Но она замирает, правда теперь уже около самой двери. Ранки на руке касается безотчётно, смазывая выступившие бусинами алые капли. И в этот самый момент он замечает и понимает: пора прекращать. Грань пройдена, дальше — хуже. Он подходит к ней медленно, как если бы крался к опасному зверю, способному его разорвать, или шёл, стараясь не напугать, к малютке, кем-то страшно обиженной. Девушка сглатывает, терпит сокращающееся меж ними расстояние. Слишком дорого ей обходится не отводить взгляд, не заламывать рук. — Я отрекаюсь, — голос против воли надламывается. C'est La Vie. — Не глупи, — касается руки — а Сара злится на него и себя, потому что деревенеет напрочь. Потому что ломка ушла, а успокоение не настало. Она скучала, ему по-прежнему замены нет. — Слишком многое мы пережили вместе. Эту связь не разрушить. Тонкая ладонь ложится на губы Человека невысказанной мольбой. — Осторожно. Следующий удар от тебя будет смертельным, любовь моя. — Ведь ты не сможешь так, — проговаривает он едва слышно, неверяще. — Конечно не смогу. Я люблю тебя всем, что во мне ещё живо. И буду любить, сколько бы боли ты мне не причинил. Но это не значит, что я согласна оставаться рядом несмотря ни на что. Мне в отличие от тебя не требуется каждый день тебя видеть и касаться, дабы иметь смелость говорить, что я люблю. А теперь пусти меня. Я не могу больше терпеть твоё тщеславие. — Я без тебя не выживу. — Лжёшь. Жил же как-то все эти годы. — То было до встречи с тобой. — Немногое для тебя изменится. — Ты не знаешь. — Знаю. Я знаю больше тебя. — Сара! — он с силой сжимает её ладонь. Будто это сможет отрезвить, заставит переменить решение. — Отвори мою клетку. Я больше так не могу. Человек молча вкладывает в её ладонь ключ. Вкладывает и отшатывается от неё — ненамного, будто бы и вовсе невольно. Сара смотрит на него выжидающе — чувствует, что ему нужно это прощание, за которое он цепляется как за шанс что-то изменить. Даром сама она уже давно к тому себя подготовила. Но в обмен всем тем словам, которых она от него ждёт, звучит тихое, отстреливающее наповал своим неверием: — Можно мне тебя обнять? Губы Сары рассекает горькая усмешка. — Нет, любовь моя. Нельзя.