Акт I
Есть фраза, гласящая, что какие-то качества передаются с молоком матери, но, к сожалению, Жан не попал под эту раздачу, потому что многое, что он получил, от отца. В его отце была злость, присущая, как парень понял позже, всем отцам: громкая и устрашающая. И она осталась с ним на всю жизнь. — Бей его, бей! — Остановитесь! — Зовите учителей! Живо! Хор голосов смешивался в голове Жана, когда он оседлал парня в школьном коридоре. Его кулаки ныли, кожа на костяшках натягивалась и лопалась от резких и сильных соприкосновений с чужим лицом. Раз, второй, третий. Жан успел перевести дыхание перед тем, как получил под дых. — Жан Кирштейн и Марсель Галлиард! Прекратите! — закричал один из учителей, подходя к дерущимся. Ещё несколько человек начали разгонять собравшуюся толпу. Жан перекатился с парня на спину, уставился на белый потолок и начал дышать через сжатые зубы, держась за живот. Он должен признать, что последний удар Марселя был хорош. — Что вы себе позволяете в стенах школы, молодые люди? — строго спросила высокая и худая женщина, подходя ближе к лежащему Жану и уже вставшему Марселю, которого уводили в медпункт. Кирштейн кинул взгляд на парня и получил в ответ средний палец. Жан оскалился. — Кирштейн, ко мне в кабинет, — продолжила всё та же женщина, директриса, миссис Уоррен. — Надеюсь, вы будете так же улыбаться, когда мы вызовем вашу мать. Жан тяжело вздохнул и, оперившись о грязный пол рукой, встал на ноги. — Не думаю, что есть необходимость в этом, — миролюбиво начал он, посмотрев в глаза миссис Уоррен, но та только изогнула бровь дугой. — Вы так говорили две драки назад, Кирштейн. Помнится, даже обещали не лезть больше в них. Жан несколько секунд пристально смотрел в глаза мисс Уоррен, которая непоколебимо принимала его спесь, и затем отвёл взгляд на пол, закусив губу. — Не стоит беспокоить маму, — вышло у него тихо. — Я напишу объяснительную и готов понести наказание. — В мой кабинет, — приказала директриса, развернувшись на каблуках. Жан устало поплёлся за ней. При ходьбе у него болели бок и рёбра, но Жан, даже не притрагиваясь к ним, знал, что они не сломаны. Отец с превеликим удовольствием показал ему на его же теле, как ощущались переломы. Жан слышал то тут, то там шепотки, но сплетни — это последнее, что его волновало. Пока мисс Уоррен не даст бумаги и ручку, не пообещает, что не побеспокоит мать, Жан не сможет думать о чём-то другом. Его отношения с матерью — это не то, что он мог объяснить. Он её любил — он иногда не мог вынести и минуты с ней рядом. Она его друг — он не мог поделиться с ней ничем. Она заставляла его быть лучшим человеком — она заставляла его кричать и биться в истерике, моля уйти от отца. Миссис Уоррен открыла дверь своего кабинета, пропуская Жана вперёд. Он привычно сел на мягкое кресло, сложил руки на коленях и стал ждать, пока женщина займёт своё место за длинным дубовым столом. — По какой причине началась драка? — сразу же спросила она. Жан поджал губы и посмотрел на свои руки, что лежали на коленях. Он не стыдился бы назвать причину, по которой началась потасовка, но он стыдился того, что не знал, что послужило толчком. Временами, убегая от отца, он не замечал, что бежал задом-наперёд. — Хорошо, — сказала миссис Уоррен, когда стало понятно, что Жан не ответит. — Вы перевились к нам недавно, и на вашем счету уже пять драк. Вы хотите побить какой-то личный рекорд или же причина в чём-то другом? — У меня нет личного рекорда, — прошептал Жан немного пристыжено. Возможно, это могло смягчить директрису. Миссис Уоррен закинула ногу на ногу и откинулась в кресле, не поменявшись в лице. — Почему вы продолжаете это делать? — несмотря на позу и невыразительное лицо, голос ее стал мягок. — Возможно, вам нужна помощь? Если так, то вы можете сказать об этом. Почему он продолжал драться? Возможно, потому что это единственный элемент коммуникации, в котором он хорош. Или, возможно, это ему интересно. Также может быть, это из-за того, что только во время драки он чувствовал себя сильным. — Может быть, вам записаться на бокс? — предложила мисс Уоррен, когда Жан отмолчался и на предыдущий вопрос. Кирштейн вскинул взгляд с колен. На мгновение в его глазах заплескалась паника. — Нет, спасибо, — хрипловато ответил он, теребя край рубашки. — Мне не очень нравится бокс. — Тогда что вам было бы интересно, мистер Кирштейн? Что интересно тому, у кого не было никаких интересов? У других людей, одноклассников или знакомых был какой-то вкус к жизни. Казалось, они понимали то, что проходило мимо Жана. Может быть, ему чего-то не хватало? Мисс Уоррен тяжело вздохнула и пододвинула к парню ручку и бумагу. — Это последний раз, мистер Кирштейн. Напишите объяснительную и понесите наказание, — сказала она и, открыв журнал, пролистала его. — Ваше последнее наказание — дежурство на месяц — ещё не истекло, поэтому мы можем либо добавить ещё один, либо поставить вас главным по уборке класса после уроков. Жан скривился, подумав о пыли, жвачках под партой и надписях. — Можно продлить дежурство? — попросил он, взяв ручку и листок. — Значит, уборка, — сделала вывод миссис Уоррен. Жан только вздохнул в ответ. — Или же вы можете рассказать, что служит вашим двигателем в процессе самоуничтожения. Жан аккуратно писал на бумаге, стараясь не допустить ошибку. В последний раз ему пришлось переписывать четыре раза прежде, чем ему разрешили сдать объяснительную. — Иногда вы говорите так, что вам впору стать писателем, — проворчал Жан таким тоном, что было непонятно — комплимент это или оскорбление. — Поэтому я и преподаю уроки литературы. Если бы вы их посещали, то знали бы. Миссис Уоррен сложила руки на груди. — Вы, как всегда, уходите от вопросов либо молчанием, либо ничего не значащими фразами, — продолжила она. Жан остановился, отложил ручку и стал перечитывать объяснительную, чтобы выявить ошибки. — Могу с вами поспорить. Это фраза значит многое, — сказал он немного лукаво, приподнимая взгляд с листа на миссис Уоррен. — Из вас бы вышла неплохая писательница. — Благодарю. На некоторое время на кабинет опустилась тишина, прерывающаяся тиканьем часов, которые отсчитывали время до конца перерыва, и шуршанием листа, когда Жан решил перечитать объяснительную в третий раз. — У нас есть хороший штатный психолог, — предложила директриса. Жан только покачал головой. Этот разговор они вели не в первый раз с миссис Уоррен, и такие же разговоры его преследовали в других школах. Жан не имел ничего против психологов, он даже побывал на одном из сеансов, который не закончился ничем хорошим: он не желал делиться своими проблемами — специалист желала узнать подробности. Их несостыковка в желаниях спровоцировала конфликт со стороны Жана, который использовал лучшую тактику, которую знал, — нападение, но не кулаками, а словесно. Первый и единственный поход Кирштейна к психологу закончился выговором со стороны директора. — Я не думаю, что уместно давать советы, не зная всей ситуации, — сказала миссис Уоррен, когда Жан передал ей лист и обратил на неё всё своё внимание. — Но я видела много детей, похожих на вас. Вы думаете, что ваша беда в том, что прошлое, каким бы оно ни было, тянет вас вниз, но это не так. Пока вы позволяете прошлому управлять вами — вы заключены, даже если думаете, что свободны. Прозвенел звонок на урок, но они остались сидеть неподвижно. Жан понимал. Он правда понимал, что позволял прошлому, его отцу, вечным скандалам и избиениям брать над собой вверх. В самом деле, чему можно научиться, если в раннем возрасте познать кулаки вместо объятий? Он понимал, но это не значит, что он знал, как с этим бороться. Жан грустно усмехнулся и встал со стула, собираясь пойти к выходу, но в последнюю секунду остановился. — Мисси Уоррен? — спросил он. Директриса убрала объяснительную в папку, закрыла её и только потом подняла холодный взгляд на Жана. — Да, мистер Кирштейн. Что-то еще? — А можно конфету? — Жан указал кивком головы на чашу с разнообразными сосательными конфетами, что стояла на столе. Миссис Уоррен позволила себе закатить глаза. — Она положена только тем, кто может обойтись без драк хотя бы месяц. Жан усмехнулся и отсалютовал двумя пальцами. — Когда-нибудь я возьму её. Обещаю. — Поверьте, я очень на это надеюсь. А теперь, будьте так любезны, идите в медпункт. И не забудьте про уроки. — Конечно. Спасибо вам, — сказал он со смехом, потому что нужно было либо рассмеяться, либо что-то со всем этим делать. На данном этапе Жан не собирался выворачивать всё то дерьмо, которое накопилось с годами. В тот день он пропустил не только посещение медпункта, но и оставшиеся уроки, чтобы прийти домой пораньше, выпить обезболивающее, которого было в избытке, и замазать синяки сворованным тональным кремом. Он умел делать это профессионально и быстро и не знал, хорошо это или нет. В любом случае мама пришла уставшая после ночной смены на второй работе спустя три часа, и её встречал приготовленный ужин. — Когда ты успел? Разве уроки у тебя не до четырёх? — мягко спросила она, обнимая сына левой рукой, которая была в напульснике от запястья до локтя. Несмотря на то что прошло достаточно времени, чтобы можно было не скрывать раны, это было сделано, скорее, как напоминание и нежелание отвечать на посторонние вопросы. Жан прижался к ней сильнее, будто боялся потерять. От неё пахло цветочным шампунем, который подарил ей Кирштейн на какой-то из праздников. — Нас отпустили пораньше. Физкультуру отменили, — ложь легко и быстро сорвалась с его языка. — Спасибо за ужин, — поблагодарила мама и оставила поцелуй на макушке сына. — Сейчас помою руки, и сядем за стол. — Конечно, ма. Я всё накрою. Мама наградила его тёплой улыбкой и ушла в сторону ванны. Улыбка же Жана завяла. К счастью или к сожалению, его мама никогда не могла распознать ложь. Даже когда она понимала, что ей лгут, она не знала, что делать с этим. И каждый раз, когда отец говорил: «Во всём виновата ты сама», — она понимала, что это не так, но всё равно принимала как истину. Мама не боец, поэтому Жану пришлось стать им — стать тем, кто принимал удары и раздавал их. Ему пришлось стать мучеником по собственной воле, чего он никогда не желал. Иногда Жан сомневался в собственной любви к матери. Нужно ли ему простить, чтобы полюбить, или же ему нужно полюбить, чтобы прощение стало возможным?Акт II
Жан заметил её в день, когда меньше всего этого ожидал… — Тебе стоит быть аккуратнее с Марселем, — сказал один из одноклассников во время перемены. Жан поднял взгляд с конспекта, который старался выучить, потому что вчера был слишком вымотан беспокойным сном. Его рёбра всё ещё ныли от ударов, и ему пришлось встать пораньше, чтобы замазать тональным кремом несколько синяков на лице. По итогу он абсолютно не выспался. — А что с ним? — незаинтересованно спросил Жан. — У него отец коп, но если бы только это было важно… Марсель любит говорить обо всём своему старшему брату, а тот немного поехавший. Знаешь, тот тип людей, который сначала бьёт, а потом выясняет отношения. — Думаешь, будут проблемы? Одноклассник хмыкнул. — Не думаю, а знаю. Марсель двинутый на том, чтобы остаться победителем. Жан поблагодарил одноклассника, потому что не знал, что ещё можно на это ответить. В любом случае старшие братья — это не его проблема, пока они сами к нему не заявятся. Поэтому он предпочёл вернуть взгляд на конспект, не думая, что через некоторое время его жизнь так круто поменяет своё направление. … Жан заметил её после уроков во время уборки кабинета, о которой так любезно напомнила миссис Уоррен, проходя мимо. Он не горел желанием сдирать жвачки с парт, но сопротивление было бесполезным. Пока все уходили по домам, он остался в одиночестве, смотря в окно, и встал только тогда, когда учитель передал ему ключи и вышел. Жан заметил её, когда на улице стояла знойная жара ранней осени, когда рубашка неприятно липла к спине, а по вискам периодически стекал пот из-за того, как парень механически протирал парты: туда-обратно, туда-обратно. Жан заметил её, когда пришла пора вылить воду из ведра в уборной. Он взял ведро в руки и, пыхтя больше от усталости, чем от тяжести, вынес из кабинета. Сначала Жана привлёк резкий шум в коридоре, будто кто-то избивал шкафчики в порыве ярости, затем раздался глухой звук, больше похожий на падение тела. Жан аккуратно поставил ведро и выглянул из-за угла, посмотрев на источник шума. На полу между стеллажами с наградами и шкафчиками, забившись, полулежала девушка, хватаясь за горло и пытаясь вдохнуть пересохшим ртом порцию воздуха. Жан собирался рвануть к ней, но отчего-то встал как вкопанный, продолжая смотреть. Её иссиня-чёрные волосы зигзагами, словно змеи, распластались на полу, отпугивая, как змеи Медузы Горгоны. Что-то в этой девушке, несмотря на видимую хрупкость, настораживало. Каким-то образом Жан знал, что паническая атака девушки — это то, что она готова пережить лишь в одиночестве. Может, её выдал яростный взгляд, который то и дело проскальзывал, будто она свирепо желала вернуть контроль; может, что она не выдала ни одного звука изо рта, не просила о помощи; может, потому что это было чем-то личным, и девушка выглядела так, будто это не впервые, так, будто она привыкла. Жан знал это чувство. Временами ему было всё ещё восемь, когда отец решал, что алкоголь не единственный способ выплёскивания ярости. Он говорил заплетавшимся языком: «Ты такой же, как и все остальные. Слабый и никчемный». После слов обычно наступали действия, но уже в сторону мамы. Возможно, этой девушке тоже временами всё ещё восемь. Но, как бы то ни было, Жан простоял до конца, чтобы дождаться, когда девушка рвано и громко взяла первый глоток воздуха, чтобы вернуться к ведру и грязной воде. Она будет в порядке, подумал он. Этой ночью ему снились чёрные гладкие змеи, окутавшие его тело. На следующее утро, как и предупреждал одноклассник, Марсель пришёл на спортивную площадку в одиночестве, когда Жан разминался. Никого не смутило, что это был урок физкультуры, никого не смутило, что парень не из этого класса свободно передвигался по площадке. Даже преподаватель не отвлекался от своего телефона, сидя на другом конце футбольного поля. — Хочешь повторить? — поинтересовался Жан, разминая шею. — Хочешь опять проиграть? — нагло усмехнулся Марсель, встав почти вплотную. Жан мог почувствовать его ярко выраженный одеколон, от которого хотелось прикрыть нос. — Не помню, чтобы проигрывал. — Так же, как и отцу? Жан на этих словах застыл, не веря в услышанное. — Что ты только что сказал? — переспросил он, надеясь, что ему послышалось. — Спрашиваю, — прошептал Марсель, подойдя вплотную. — Сколько раз ты проиграл отцу прежде, чем выбил из него всю дурь? Жан даже не успел дослушать слова, как его тело среагировало быстрее и ударило парня напротив, повалив того на песок. Кирштейн не слышал криков вокруг, сосредоточившись на своей цели оседлать Марселя и нанести как можно больше ударов. Жан бил в лицо, пока Марсель ставил блоки и отвечал ударами в бока. Кто-то попытался влезть в их потасовку, но, получив кулаком по голени, отошёл в сторону. — Кто тебе, блять, сказал это? — рычал Жан, методично сбивая всю спесь с лежачего парня. Марсель, напротив, рассмеялся. Его, казалось, вся ситуация в целом забавляла, и Жан не понимал почему, пока сзади на него не налетел кто-то мощный и сильный и не дал с ноги в глаз. Кожа вокруг глаза разорвалась от такого удара, а сам глаз, казалось, едва не вывалился. Этот парень начал бить Жана ногами по голове, по затылку, заставив перекатиться с Марселя и сжаться в позе эмбриона, защищая жизненно важные органы. Тогда-то он и увидел её ещё раз. Первое, что заметил Жан, будто в замедленной съёмке, — вихрь иссиня-чёрных волос и летящую в воздухе резинку, затем жгучую ярость в глазах девушки, что набросилась на соперника Кирштейна со спины и, повалив того на землю, начала бить как сумасшедшая по голове. Для Жана бои — это не что-то прекрасное, скорее, наоборот, но то, как девушка колотит парня, который значительно выше и сильнее, из-за Жана, заставляет сердце пропустить удар. Ещё никогда никто не защищал его, никто не брал удары на себя, и никто не хотел помочь ему. Ни одноклассники, ни новые знакомые. Никто не заступился за него. Даже его родная мать не была способна на то, что сделала для него незнакомка. Только эта девушка выбежала из толпы, подбежала к этому парню сзади и вмешалась. И в этот момент Жан, с подбитым глазом, со скопившейся кровью во рту, сказал себе, что любой ценой женится на этой девушке, кем бы она ни была. Он вспомнил о её панической атаке и волосах, что распластались по полу, словно змеи. Он захотел узнать о ней всё. И это оказалось сделать легко, потому что почти все знали Микасу Аккерман. Когда Жан сидел неделю дома, отстраненный от уроков, и зашивал рану около глаза в больнице, он спрашивал некоторых своих знакомых о девушке, выбежавшей ему на помощь. Многие, услышав вопрос, отводили глаза, будто им было стыдно отвечать. Сначала Жан подумал, что с этой девушкой приключилась не слишком хорошая история в школе или же её травили, но потом он узнал истоки странной реакции — жалость. Многие отзывались о ней, как об аутсайдере, некоторые говорили с сочувствием, а самые мерзкие отморозки шептались об её умерших родителях в автокатастрофе. Жан решил, что не будет слушать никого из них. Когда ему было разрешено посещать школу, он стратегически прождал несколько дней (он не признавался себе, что просто-напросто стеснялся) и на одной из перемен, собравшись с силами, подошёл к Микасе, когда она стояла у шкафчика и клала учебники в сумку. Он собирался поблагодарить её за помощь, сказать что-то вроде: «Спасибо, твой хук справа спас мой глаз», — но проглотил язык, когда Микаса повернула к нему голову, заметив движение за спиной, и нахмурилась. Жан, посмотрев на невыразительное и незаинтересованное лицо девушки, отчего-то вспомнил ту паническую атаку и, перенервничав, выдал совсем не то, что собирался: — Знаешь, дерьмо случается, но выпрями спину и распусти уже свои волосы, пиздецки достали эти хвосты. У Микасы медленно поднялись брови от удивления. — Извини? Ты кто вообще такой? И на этом моменте Жан понял две вещи: во-первых, Микаса его не узнала, во-вторых, план с женитьбой придётся отложить на несколько лет вперёд. — Жан, — решил представить парень, протягивая ладонь для рукопожатия. Он подумал, что это нужно было сделать до того, как сказать то, что он сказал, но ничего уже не вернёшь. Микаса только сжала с силой челюсть, отчего её скулы стали выразительнее, и с присущей ей ядом произнесла: — Держись от меня подальше, — предупредила она и с силой закрыла шкафчик. Микаса, удобнее устроив сумку на плече и развернувшись, зашагала прочь по коридору, оставив Кирштейна стоять в одиночестве с протянутой ладонью. Жан не придал значения грубому отношению Микасы: он предал значению её потухший взгляд, который был у его матери несколько месяцев назад. Во время разговора он на автомате перевёл взгляд с её глаз на девственно чистые запястья, видневшиеся из-под рукава рубашки. Но он знал, что это ненадолго. Его мама продержалась с таким взглядом максимум месяц, а затем Жан после школы, зайдя домой и снимая промокшую из-за снега куртку и обувь, поёжившись, со скрипом открыл дверь в ванную комнату, чтобы отогреть руки под тёплой водой. Сначала он увидел свисающую руку на бортике ванны, красные следы от пальцев, а уже потом тело мамы с закрытыми глазами. Жан аккуратно, чтобы не шуметь, вышел за порог комнаты, закрыл за собой дверь и, облокотившись на неё, съехал вниз на пол. Он несколько секунд смотрел перед собой, на старые потёртые обои, абсолютно не двигаясь и не дыша, пока не услышал мужской храп на кухне. Его движения больше походили на автопилот, Жан даже не понимал и не помнил, когда встал на ноги и оказался в другой комнате. От вида бухого отца, спавшего на кухонном столе, Жана всего передёрнуло, и он, не отдавая отчёта в дальнейших действиях, взял отца за плечи и швырнул на пол, безумно крича. В его крике умещалось так много: ярость, горе и жгучая, жгучая боль. Его кулаки превратились в слова, которые он пытался донести до отца, пока бил, бил и бил его: «Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя». Его лицо горело не только от ответных ударов, но и от слёз, текущим по щекам, подбородку, шее. Жан больше всего на свете желал убить отца собственными руками. Отомстить за годы мучений, за годы, которые он провёл в страхе, и за годы, которые он провёл со знаниями того, как правильно уворачиваться, чтобы не получить серьёзную травму. Отомстить за громкий смех матери, который утихал и превращался в шёпот и плач: «Прошу, не трогай его». Жана швырнули на стол, и тот, больно ударившись поясницей, упал на пол. Отец, не теряя ни секунды, навалился сверху, колотя. Жан не чувствовал ударов и боли, потому что у него саднило горло от крика, саднило сердце от ужаса, и это ощущалось ярче и яростнее, поэтому, когда отец со всей силой приложил его головой об пол, Жан не почувствовал ничего, кроме резкой темноты и неожиданного забвения. В следующий раз, когда он открыл глаза, что получилось у него не с первой попытки, ибо яркий свет ламп мешал сфокусироваться, из-за чего ему пришлось несколько раз моргать, Жан увидел свою маму. Живую, плачущую и с перебинтованной рукой. — Я собрала наши вещи, — первое, что сказала она, боясь подойти ближе. Мама стояла у самого края кровати, в ногах, и мялась. — Мы уедем в другой город, страну. Куда хочешь, милый. — Её голос на последнем слове надорвался и был больше похож на скулёж. — Мы уедем туда, куда ты хочешь. Жан смотрел на свои руки, в которые были воткнуты иглы. — Где отец? — тихо и хрипло спросил он. Жан не просил воды, потому что это не так важно. — В больнице, — ответила мама, вытирая дорожку слёз рукавом. — Мы оставим его и уедем так далеко, как только ты захочешь. Жан думал, что почувствует хоть что-то от этих долгожданных слов, но внутри была пустота, поэтому он попросил маму выйти из комнаты. Она послушно кивнула и, неловко дотронувшись до его ноги, ушла. Жан подождал, пока она выйдет за дверь, и в следующую секунду согнулся пополам, поджав колени к груди и обхватив их руками, и тихо расплакался. Его рот беззвучно раскрывался в крике, но Жан не издавал ни звука, прикусывая свои запястья в местах, где его мать резала себя. Он любил её и вместе с облегчением из-за того, что мать жива, он почувствовал то, что будет нести с собой годы вперёд, — ненависть за то, что она собиралась оставить его, бросить одного… Жан несколько раз моргнул и убрал повисшую в воздухе руку в карман. Он сравнивал Микасу и маму, находя параллели. Он сравнивал их, находя главное отличие: Микаса была борцом даже с потухшим взглядом — она была той, кто выбежала и ударила незнакомого парня, чтобы помочь какому-то левому человеку. Она первая сделала то, что не делал никто до этого. Микаса защитила его.Акт III
— Мы никогда не говорили об этом, — тихо сказал Жан, сидя на кухне и бесцельно мешая ложку в чашке чая. — Что тебя сподвигло на это? Что стало последней каплей? Мама вся мигом побелела и сделала судорожный глоток, лишь бы растянуть паузу. — Не думаю, что я достаточно любила себя. Жан сжал ложку. — И меня. Он думал, что она виновато отвернётся, спрячет взгляд, но мама, наоборот, посмотрела прямо в глаза напротив. — Я думала, что недостойна любви, Жан. Не только своей, но и твоей. Тем более твоей. — Что заставило тебя передумать? — Сначала ненависть к нему стала двигателем, а со временем завоевывание твоей любви — целью. Жан думал над этим разговором несколько дней, пока не принял решение, которое привело к тому, что Микаса его терпеть не могла. Он это знал, потому что делал всё возможное, чтобы превратить её жизнь в ад. Он не перегибал, стараясь не причинить ей боль, но каждый божий день делал что-то, из-за чего она смотрела на него волком, огрызалась и плевалась ядом. Жан вечно мозолил ей глаза, появляясь то тут, то там. Он донимал её даже после того, когда она прямым текстом посылала его. Он не хотел быть чересчур жестоким, но он не знал, как ещё помочь той, которая точно бы отказалась от помощи. Но зато он точно знал, как удержать кого-то на плаву, не используя жалость. Жан предлагал себя в качестве объекта ненависти. Он видел, как её глаза вспыхивали от ярости, только завидев его. Он видел, как обречённость уходила на второй план, видел, как Микаса вся оживала, будто делала глоток свежего воздуха перед тем, как сказать что-то едкое и жалящее. Жан знал, что это неправильно, мерзко и гадко, но он не знал, как в кратчайшие сроки вернуть девушке вкус к жизни. В прошлом его подпитывала ненависть к отцу, желание защитить маму. Возможно, поэтому он не знал, как дать Микасе любовь, потому что сам никогда не знал, может ли она подпитать так, чтобы перестать ненавидеть себя каждый раз, смотря в зеркало. — Отвали от меня, — кричала Микаса, повернув голову через плечо. Она прибавила шаг, идя по аллее ещё быстрее, заставив Жана торопиться. — Я провожаю тебя, — весело отвечал он, поправляя рюкзак на плече, который от лёгкого бега норовился соскользнуть с плеча. — Если сходишь со мной куда-нибудь, то, может быть, я от тебя отстану. Но обещать не могу. — Я предпочту убиться, чем сделаю это, — сухо ответила она, отвернувшись. Жан сбился с шага и сжал ладонь, что находилась в кармане штанов, в кулак. Он постарался сказать следующие слова более беззаботно: — У тебя шикарные джинсы! Они бы еще лучше смотрелись на полу моей спальни. В ответ он получил средний палец. В следующие дни Жан её дразнил, вылавливал в коридоре школы, садился с ней за один столик в столовой, воровал её еду и иногда говорил вещи, за которые сгорал со стыда поздно ночью в кровати. Жан стал тем, кто разрешил отпускать шутки в сторону Микасы, и он стал тем, кто первый вышибал все эти шутки с шутников где-нибудь в подворотне. Жан привык получать не самое лучшее в жизни, поэтому не верил, что сможет завоевать такую девушку, как Микасу. Но никто не запрещал ему надеяться, что у него получится исцелить её, а не увидеть одним холодным зимним днём в красной ванне с повисшими за бортиками руками. — Можно конфету, миссис Уоррен? Жан опять сидел в кабинете директрисы с листком бумаги и ручкой, а миссис Уоррен опять сидела напротив с невозмутимым выражением лица. — Нет. — А если это для Микасы? — Тогда да. — Дискриминация, — весело подтрунивал он. — Выборочное уважение, — парировала миссис Уоррен. — Звучит хуже. И больнее. — Так и должно быть, мистер Кирштейн. Не сомневайтесь. Жан спрятал улыбку, опустив голову вниз, делая вид, что перечитывает в сотый раз очередную объяснительную. В этот раз он защищал честь Микасы, пригрозив какому-то парню, чтобы тот следил за своим языком, когда открывал рот. В какой-то степени Жана и забавляло, что он переключился от мамы на Аккерман, стараясь её защищать от сплетен и недругов, и сокрушало, что он был одним из тех, кто позволял себе недостойные вещи. — Знаете, вы лучшая директриса, которая у меня была, — вдруг сказал он, гонимый моментом спокойствия и тишины в кабинете. — А я поменял много школ, значит могу давать объективную оценку. Миссис Уоррен улыбнулась краешками губ. — Благодарю за высокую оценку. Я ценю это. Жан улыбнулся в ответ так широко и ярко, как никогда прежде. — Я отправлю вам приглашение на нашу свадьбу с Микасой. — Для начала вам нужно будет завоевать её. Она непростая девочка с непростой судьбой. — Я знаю, миссис Уоррен. Я уже на пути к этому. — По моим последним сведениям она вас не возлюбила. — Скорее, она меня ненавидит, — невесело усмехнулся он. — Вы уверены, что делаете всё правильно? — Думаю, ей нужен кто-то, кого бы она ненавидела сильнее. Миссис Уоррен только кивнула. Она не спрашивала: «Сильнее, чем кого?» — потому что и так знала. Микаса Аккерман сильнее всех ненавидела только себя. — Возможно, вам стоит поменять тактику, вы так не думаете? — мягко поинтересовалась она, забрав протянутую объяснительную. Она, уже не глядя, засунула её в папку. — Вдруг ей нужен кто-то, кого бы она полюбила сильнее? Жан отвёл задумчивый взгляд к окну, которое выходило на школьную площадку. Он не знал, как сформировать свои мысли точнее, поэтому сказал то, что вертелось на языке: — Я боюсь, что этого будет недостаточно. Тем более я уже натворил дел. Миссис Уоррен только покачала головой. — Не знаю, огорчит вас новость или нет, но многие осведомлены о том, что вы делаете с теми, кто плохо обращается с Микасой. Думаете, она это не знает? Не слишком ли жестоко держать её в неведении и заставлять сомневаться в том, что происходит? — Не слишком ли странно для директрисы поощрять мои действия в сторону этих самых обидчиков? — спросил Жан, лишь бы не отвечать на предыдущие вопросы, потому что он просто не знал ответов. Или, возможно, боялся их. Миссис Уоррен закинула ногу на ногу и усмехнулась. — Вы никому не докажете. Жан опять посмотрел в окно, заметив Микасу на площадке, которая растягивалась на уроке физкультуры. Она собрала волосы в высокий пучок и только сейчас Кирштейна поразила мысль: каждый раз, когда он видел Микасу, у той были распущены волосы. Жан улыбнулся, как счастливый дурак. Возможно, он и правда мог поменять тактику.