Неболом

Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам. Оскар Уайльд

      Сколько себя помню, всегда любил небо: огромное безграничное полотно с белыми мазками облаков, в которое проваливаешься, но не можешь утонуть, не можешь насытиться его объятиями, оттого тянешься в бесконечных попытках дотронуться до этой пустоты. Когда был пацаном лет одиннадцати-двенадцати, сбегал на крышу — она у бабкиного дома была двускатная, выложенная новым шифером, — и сидел, по нос закутанный в покрывало, смотрел на то, как светло-голубое небо постепенно меняется, то выцветая, то впитывая новые краски. Вот оно яркое, голубое, такое, словно нарисованное; затем постепенно тускнеет, наливается серым, становится похожим на выгоревшую джинсу, и когда кажется, что больше оно не станет прежним, с востока подкрадывается тьма. Родители тогда думали, что светит мне дорога в астрономы или в космонавты, книги покупали про космические путешествия и энциклопедии про звёзды, но тянуло меня не к далёким планетам, а в само небо.       Наверное, эта любовь досталась от деда; тот, по рассказам отца, состоял в 310-й чехословацкой эскадрилье, сформированной во время Второй Мировой. Немцев побил не так много, но и без медалей не остался. Я же наивным мальчишкой верил в это, пока рассматривал круглые потускневшие кругляши в подарочных коробочках, которые дед так ни разу не надевал. Говорил он, что гордиться особо нечем: из страны сбежал, когда с роднёй раскидало, думал тогда — всё, нет больше родных, и жены нет. Тогда время было неспокойное: Гаха, чтоб его, сдал Чехословакию без боя, вот и раздолье у немецких шавок началось — твори что хочешь. Да, говорил, струсил, не стал никого искать, горевать тоже не было времени, что успел с собой забрать, то и привёз в Англию, а там вступил вместе с остальными такими же отчаянными чехами в только что сформированную часть ВВС. А спустя годы узнал: Ханна — его жена — жива, всё это время пряталась в Брно, где в конце мая сорок пятого по счастливой случайности не стала одной из жертв «марша смерти». Немцев после войны нигде не любили и гнали откуда только можно, не разбираясь, за своих они или за чужих — всех под одну гребёнку. В августе, как только прибыл из Хильдесхайма в Прагу, сразу же забрал и увёз в Советы. Отдал тогда почти все деньги, едва награды не продал, но жена отговорила — мол, не пропадут, здесь им проще жить будет, и советские люди добрые, всегда готовы помочь соседу. Так это или нет, не мне судить, но знаю, что бабка моя умерла на восемьдесят шестом году жизни, тихо и во сне. А за всю свою непростую жизнь ни разу не пожаловалась, улыбалась, держалась бодряком, а уж если вся семья собиралась, то с утреца на кухне вошкалась: пироги пекла, салаты готовила, супы по каким-то немецким рецептам, штрудели. С внуками-правнуками всегда возилась. Соберёт вокруг себя своих и чужих и рассказывает им байки да истории про дивных народцев и храбрых рыцарей. И были в тех сказках не русские Баба-Яга и Кощей, а настоящие немецкие шильдбюргеры. Что это за народец такой, хоть убей, не вспомню, но слушали мою бабку, разинув рты.       Дед же скончался за три дня до своего юбилея. В больнице. А за год до этого умудрился ещё и бедренную кость сломать, когда на льду зимой поскользнулся. Хорошо, что отец мой тогда на новогодние праздники приехал, чтобы уговорить старика хоть на Новый год в столицу приехать, внуков повидать. Тот после смерти Ханны и так не особо радушным был, а как в кресло усадили, так и вовсе невыносимым оказался. Отец его с матерью обхаживали как могли, в отдельную комнату поселили, но особой любви не получили, впрочем, дед всегда таким замкнутым был, тут винить его я бы не стал. А после похорон, в его вещах нашли письмо, где очень трогательно он выражал свои мысли и о том, как гордится своим сыном и его женой, как меня с сестрой любит, как счастлив скорейшему воссоединению с дорогой Ханной. Интересно, им там на облачке всё-всё видно или они в садах под яблонями слушают самого Гёте?       Что сказать, судьба у нашей семьи не то, чтобы необычная, — в поствоенную пору много кто мигрировал, многих депортировали, высылали подальше из крупных городов, — но и простой язык не поворачивается назвать. Сам же я никогда не задумывался, кем по национальности являюсь больше: чехом — по деду, немцем — по бабке, так ещё и на одну треть украинец — по матери. Да, имя для русского слуха необычное и редкое, но от этого скорее неудобство, чем польза. Учителя быстро запоминали среди Иванов, Александров и Сергеев броское и звонкое «Вацлав». Оттого всё детство представлялся Вячеславом или Славиком, мама же звала Ваней. То-то мороки было у воспитателей в саду, когда они слышали от женщины: «Ваня, собирайся, а то дома пироги остынут», а позови меня так, я не откликался, сидел себе за игрушечным самолётом и выписывал в воздухе «мёртвые петли» и «бочки». А в школе с первых классов и вовсе звали чисто по фамилии — Кот. Или Славка-Кот, тут кому как нравилось больше. В первых классах помню фамилии у многих были разнообразные, а имена простые, но, как по-мне, красивые: Аня, Вика, Анжела, Юля… Были и Дима, парочка Андреев, даже Антон нашёлся, и Игорь. Одним словом, разнообразие. Не то чтобы сейчас его мало, но вспоминая, что в одном классе с Максом, моим племяшом, где помимо Артёмов и всё тех же вездесущих Александров затесались Платоны, Ярославы и Елисеи, становится грустно. Племянник, к слову, тоже успел настрадаться. Он, конечно, этого не знает, но за право назвать этого непоседливого паршивца мы бились едва ли не на смерть: отец предлагал Мартина в честь деда, мама не отставала и проталкивала то Луку, то Льва, то, прости господи, Лаврентия. А сестра и вовсе присматривалась к какому-то Гидеону или Тристану, а может и вовсе к Андрэ. Как можно понять, право торжественно вписать имя новорожденного в ЗАГСе получил я. Точнее, мы с Лёхой вызвались прогуляться вместе с его сыном, пока женщины и глава семейства держали совет, и тайно не дали сломать жизнь будущему Максиму. Конечно, и там не обошлось без истории, когда суровая, закалённая моралью Советского Союза тётка сканировала нас, двух взрослых мужиков, взглядом, выявляя антисоветскую агитацию загнивающего Запада. Не смягчился взгляд и после предъявления свидетельства о рождении, где в графе «мать» чёрным на бледно-зелёном узоре читалось «Ладислава Яновна Кот». Так и появился в нашей жизни Максим Алексеевич Юдин-Кот. Вот такая у нас семейка, ничего не скажешь.       Но я, на самом деле, рад этому. В жизни ведь должны быть приятные моменты, особенно, когда на пороге топчется беда, что только и ждёт своего часа. С наступлением нового — две тысячи десятого — года всё пошло на перекосяк. Похоронили отца после инфаркта. Не выдержало сердце, когда весь бизнес, что всю жизнь держал на себе, рухнул из-за одного выродка-соучредителя. Жадность одного довела до могилы другого. Впрочем, карма — вещь моментальная, и через месяцок этого урода повязали на взятке, да так крепко, что не отпускали до самого суда, где он и присел. Только вот отца этим уже не вернёшь. Я же в то время заканчивал КВВАУЛ и базировался в Армавире, оттого вся ситуация выяснилась с опозданием, но стоило узнать про отца, так тут же — рапорт на выходной на стол и в Москву. Мать за это время успела постареть лет на десять. Всё боялась одна в огромной квартире оставаться, только и слышали, как она, сидя на краешке кровати, тихо всхлипывала, пытаясь не тревожить нас с Ладой. Вот тебе и начало года. Пробыл я в столице сколько смог, но больше не тянул — учёба, четвёртый курс, да и небо звало отвлечься от всего происходящего. Мы, пилоты, чувства свои привыкли прятать, распихивать по коробочкам перед полётами с пометкой «Потом» и в трезвом уме выходить на рейс. Вот только потом это не наступает, а так и пылится, как старьё на антресолях. Некоторые не выдерживают, иные вполне себе живут без этой чепухи, мол, у нас всё хорошо, вон как чувствуем и горе, и радость. Я же что на похоронах, что после слезы не проронил, впрочем, никто не осуждал — каждый справлялся по-своему. Так и вернулся назад под уже ставшую родной крышу. А Ладислава с Максом и Лёхой переехала к матери. Казалось бы, на этом всё и закончилось, но под сердцем предательски кололо, будто предупреждая — бди.       Помню, как сейчас, что первый звоночек появился, когда к нам, уже горделивым выпускникам, приехали только-только ставшие четвёртым курсом, студенты. Шумные, улыбчивые, суетливые. И всё им было интересно, ведь здесь, в Армавире, пустят за штурвал настоящего МиГа или Су-25. Мы же смеялись и предрекали им «Альбатроса», мол, нечего вперёд батьки лезть, сначала оперитесь, а после за серьёзные игрушки хватайтесь. Нас, конечно, слушали, смотрели теми восхищёнными глазами, будто ожившие герои-лётчики, а не младшие лейтенанты перед ними стоят, лыбятся, но были и те, кто особого восхищения не испытывал. Не от неба или базы, а от ситуации. Среди таких и был Тимка. Он сразу выделялся на фоне остальных — рослый, крепкий, светловолосый и глаза голубые-голубые, как чистое южное небо. Тогда-то я и понял — пропал.       Тимофей Урусов был из какой-то алтайской глубинки. В училище поступил на бюджет, а до разделения по родам авиации и переезда на юг совмещал две или три работы с учёбой, показывал фантастические результаты в физическом плане, не отставал и в интеллектуальном, но славился своей пылкой, простецкой натурой и довольно крутым норовом, отчего часто сталкивался лбами то с преподами, то с инструкторами, то с сокурсниками. Держался особняком, но при этом довольно неплохо общался со своими. А как на этого богатыря все армавирские девчонки заглядывались… И я заглядывался. Сердце билось как бешеное, думал всё, что вот-вот и остановится, но нет, ещё держался и продолжал стараться не замечать чувство, от которого в голове начинало мутнеть. Любовь, сука, такая вещь, что порой не знаешь, когда она настигнет. А тут прямо перед важными полётами, перед выпуском, перед экзаменами только и делаю, что представляю, как вжимаю в кровать мускулистое тело Тима, покрываю нетерпеливыми поцелуями, оставляю на его загорелой коже следы от укусов. Ох и намучался с этим. Правая рука уже ныла от таких фантазий, а всё равно ни одно задание, ни одна выжимка из учебника не закреплялась в мозгу — всё пропадало, стоило взглядом зацепить рослую фигуру Урусова. А как он улыбался… Широко, белозубо, заразительно, что у самого невольно уголки губ едва не до ушей доходили. А под сердцем такая гнусная зависть ютилась, когда видел, как этот сибиряк обнимает своих товарищей, что-то на ухо им нашёптывает, а после заливается густым, приятным смехом.       Видела бы Лада меня в такие моменты, не удержалась бы от комментариев про романтические песни и томное вздыхание на фотографию Тимофея. Это она всё ещё припоминает мне несостоявшуюся любовь в классе десятом, когда после безрезультативных встреч с девчонками, которые набивались мне в девушки, я медленно, с тем накрученным пропагандой традиционных ценностей страхом осознавал, что стоит не на сиськи Ленки из 11 «Б» и не на сочный зад Катьки из 9 «А», а на Вадима Соколова, совершенно непримечательного, разве что своими длинными волосами, пацана, которого не то, чтобы чмырили, но и не сильно уважали. Класс наш был дружным, брат за брата, как говорится, и девчонок защищали своих и друг друга не бросали, всегда одерживали призовые места на соревнованиях, а где нет, то и не расстраивались — старались все, просто чуточку не повезло. Не повезло и Вадиму — он оказался в стае шакалят из параллельки, где его затюкали до такого состояния, что первое полугодие после перевода к нам ни с кем не общался, а тихо сидел и занимался своими делами на переменах. Парень он был, к слову, умный, много чего знал, вечно читал какие-то книги, даже английский у него был лучше многих, за что постоянно хвалила наша англичанка и ставила в пример. А он всё продолжал держаться особняком. И на попытки девчонок реагировал слабо: съеживался, втягивал шею в плечи и едва заметно улыбался. Через месяц все от него отстали и забыли, что такой-то Вадим вообще существует. Я на тот момент ещё встречался с Наташкой Исаковой, которая на год была меня младше и совершенно не нравилась моей сестре. Впрочем, взаимно. И однажды, прогуливаясь мимо спортивной площадки родной школы, заметил, как трое из параллели кого-то втаптывают в пыль. Били увлечённо, без какой-либо техники и умений, но размашисто, стараясь ударить побольнее, не заботясь, останутся синяки или нет. А под кроссовками скорчилось нечто, пытающееся закрыть голову руками и изредка вскрикивало от ударов, что прилетали по животу, голове и рёбрам. Я, конечно, любил в своё время смотреть боевики из славных девяностых и на разборки с другими школами часто приходил, но героем и защитником не был. Раз бьют, то за дело, подумалось мне. Наташка не возражала, только бросила что-то по типу «Ну и хрен с ним», затянулась синим LD и потащила в другую сторону. Через день мы узнали, что Вадим в школу не придёт — его побили какие-то мальчишки. Вот тогда-то я и понял, что мог ему помочь, но не стал, зассал или просто решил, что оно того не стоит, но совесть грызла так, будто душу из тела вырывают. Как потом узнал, воспитывала Вадима только мать, отец их бросил через год после его рождения, деньги если и присылает, то поскольку-постольку, в остальном в жизни сына не участвует. Мне, отцовскому любимчику, такое было в дикость, от этого становилось ещё паршивее, что вынудило вызнать у классухи адрес Соколова и отправиться к нему. Может, тогда-то меня и переклинило? Чёрт его знает. Ведь вроде не было в нём ничего такого, чтобы после наяривать под одеялом, представляя вместо Натахи его лицо. Среднего роста — на полголовы ниже меня — худощавый, в плечах узкий, что со спины можно принять за девчонку с плоским задом. Кожа как кожа: светлая, с россыпью родинок и мелких шрамов, только портили всё расплывшиеся иссиня-жёлтые синяки, что старательно прятал, натягивая и без того длинные рукава едва ли не по самые кончики пальцев. Мы стояли на лестничной площадке и смотрели друг на друга как два диковинных зверя или Герасим с Муму из того бородатого анекдота. Наверное, так бы ничем и не закончилась эта история, если бы не моя собственная злость, опалившая все внутренности от ощущения, что человек, который оказался весь в синяках по моей вине, не ругается, не шлёт меня по матушке, а просто растерянно поджимает губы и отводит взгляд в сторону как побитая собака. Помню, сказал ему что-то из разряда: «Пригласи войти, что ли. Мне, чё, здесь до ночи стоять?». А он вздрогнул, будто не ожидал, отошёл в сторону, распахивая дверь и приглашая в небольшую квартирку, где пахло жареной картошкой. Тогда-то и началась наша дружба. Точнее, мои попытки сблизиться, потому что что-то внутри меня тянулось к этому несговорчивому патлатому пацану. Я вызвался приносить ему домашку, взамен он подтягивал по некоторым предметам, его мать — Алёна Игоревна — радовалась каждому моему приходу, ведь у Вадима друзей-то и нет, а тут такой я, красивый. Если бы она знала, что этот друг себе по ночам представляет и когда со своей девчонкой отрывается, прокляла бы тот день первой встречи. Но что сделано, то сделано. С Соколовым отношения всё улучшались, а вот с Исаковой катились в чёртову яму. Она всё больше казалась хамоватой, надменной и не самой умной, да и к тому же на неё вставало всё реже и реже. То, что мне казалось любовью, было не больше, чем желанием лишиться девственности и не быть чмом на фоне друзей.       Быть гомиком — зашкварно, но судя по тому, что Соколов всё больше привлекал к себе не как друг, а как объект для похотливых желаний, я где-то успел подхватить это и знатно вляпаться. Пацаны уже не смеялись — откровенно глумились, как и Наташка, успевшая стать девушкой Стаса и разболтать по всем знакомым какую-то чушь, будто я переспал с Вадимом, и потому предпочитаю мужские жопы, а не девчонок. Тогда-то и стало понятно — чужое мнение волнует меня больше, чем собственная независимость и, как тогда, так и сейчас я готов был пойти на попятную и трусливо подстроиться под общий знаменатель. Все встречи с Вадимом пришлось резко оборвать, его приветствия либо игнорировал, либо огрызался, отталкивал от себя, как приласканного щенка, и ощущал себя конченой мразью, но зато настоящим мужиком перед своими. А ночью… Ночью продолжал представлять Соколова, сжимая в левой руке его фотографию, которую как-то давно выпросил под каким-то несуразным предлогом. Летом, перед одиннадцатым классом, Вадим перевёлся в другую школу и связь с ним была утеряна, а прийти домой и просто поговорить не мог, потому что оказался обычным трусом.       Можно было сказать: «Дело прошлое, не парься!», но именно оттуда все последующие ошибки в моей жизни тянулись вереницей неудачных решений. Когда тебе лет пятнадцать-шестнадцать и ты знаешь, что нормально быть с девушкой, а не мечтать о своём друге, становится страшно за свою психику. Я корёжил себя, ломал, выкручивал те чувства, которые считались «правильными», лишь бы не оказаться в одночасье отверженным, затравленным животным в глазах сверстников, которому и голову проломить не зазорно. Вадим ещё долго не выветривался из памяти, рождая в душе сосущую пустоту, пожиравшую всё, что я пытался испытывать к другим, будь то интерес, привязанность или любовь. Были после Соколова и другие, но настолько незапоминающиеся, настолько мимолётные, что это кажется размытым пятном, чем чёткой картинкой воспоминаний. Как только закончилась школа, дышать стало легче, появилось больше свободы для попыток разобраться в себе, в своих чувствах, в понимании, что любить можно не только женщин и это никак не влияет на способности, будь они умственными или физическими, что людям в большинстве случаев всё равно, с кем проводят ночь другие, если это не мешает им самим. И в лет двадцать, после череды неудач, порой катастрофических и неловких, меня подотпустило. Учёба сжирала всё свободное время, оставшееся — сон и подработка, изредка позволял себе расслабиться за просмотром сериала, если совсем накрывала апатия. Родители не интересовались моими любовными похождениями, изредка спрашивая о Даше или Ире или Марине, с которыми я встречался года эдак три назад, а Лада, узнавшая мою страшную тайну, молчала партизаном, иногда подшучивая, что со мной парней она знакомить уж точно не будет, вдруг уведу.       И тут такое… В тот момент, когда в голове должны быть мысли о сборах, о подготовке, об успешной сдаче выпускного квалификационного экзамена, всё сужается до ярких голубых глаз четверокурсника, с которым я даже не знаком. Разум только и кричал: «Оторви и выброси!», но попробуй от себя кусок плоти отрезать — взвоешь. И я решил попытаться спрятать всё в тот далёкий угол, где ещё хранились воспоминания и чувства к однокласснику. Тяжело, но не смертельно. Вот только, если бы всё было так просто, то и вспоминать об этом случае не нужно было, но я словно проклят на то, чтобы сталкиваться с теми, кто так отчаянно западает в душу.       Так произошло, что мой сосед — Никита Стрижов, окончательно достав всех своим не самым показательным поведением, был вышвырнут за территорию авиационной базы после того, как помимо выполнения боевой задачи, решил выполнить бочку, едва не потеряв контроль над самолётом. Кто-то говорил, что это было на спор, но я, сожительствуя с ним не первый год, знал, насколько он отбитый в этом плане. Ему всегда не хватало адреналина и свободы, рамки, в которых загоняли нас, курсантов, были слишком жёсткими и ограниченными, рано или поздно Никитос бы сорвался. И вот, пожалуйста, ещё не успел закончиться сентябрь, как ему сунули в зубы документы и отправили восвояси с позорным клеймом отчисленного. Я же остался без соседа и в какой-то момент облегчённо вздохнул, надеясь на пару недель тишины и одиночества, но… Когда на пороге объявился Тимофей со своими вещами, я почувствовал себя Соколовым, пырящимся на непрошенного в дверях гостя. Сердце тогда такой дикий разгон взяло, что я думал — умру. Так в небольшой, но уютной комнате в общежитии вновь стало шумно. Тимоха, в отличие от меня, парнем был активным: то в соревнованиях участвовал, то в мероприятиях, то бренчал на гитаре, песни свои сочинял, стругал какие-то кособокие фигурки животных. Одним словом, без дела не сидел. Я же предпочитал уткнуться в конспекты или книгу, посмотреть сериалы и чтобы меня никто не трогал. Не то, чтобы я был ленивым, но замученным точно: нагрузка на курсантов увеличивалась с каждым новым курсом, информацию вливали галлонами, а тут ещё нужно не забывать про лётную практику, от которой тоже многое что зависело. С Урусовым же изначально общались сухо, как старший с младшим и ни он, ни я не выказывали желания эту черту переходить. Мне казалось, Тимофею я просто не нравлюсь, а сам старался не сорваться на глупые, юношеские выходки, это же не за барышней ухаживать, где цветы-конфеты-свидание и вот она твоя навеки. Но время шло и мы, сами того не замечая, постепенно сближались, уже здороваясь на аэродроме во время учебных полётов и просто в стенах училища, а ближе к декабрю Тим и вовсе уговорил участвовать в новогоднем мероприятии. Другом он был отличным: надёжным, преданным, беспокоился о моём комфорте больше, чем я сам. Если в начале Урусов казался непроницаемой мрачной глыбой, то сблизившись с ним, я осознал, насколько он открыт и добродушен. Настоящий медведь из русских сказок. Лётчиком он, кстати, был не самым лучшим, но всегда придерживался инструктора и выполнял задания с безукоризненной точностью. Ему бы в десантуру, вот где разгуляться можно, но его зачем-то потянуло в небо. Я, как старший, более опытный и с блестящими результатами, взял над ним шефство, подтягивая по теории, иногда показывая всё на фигурке МиГ-29, которую мне прислала Лада ко дню рождения. Кстати, собирал эту модель с Тимохой вместе: я клеил, он подавал детальки. Так и изучали конструкцию истребителя.       Кто думает, что четвёртый-пятый курсы проводят дни на аэродроме и летают, тот никогда не знал кухню изнутри: первые три курса — теория и писанина. Курсант заполняет документацию, пишет что будет и что сделал в полёте, что вышло и что нет, что нужно сделать. Как говорил наш инструктор: «Лётчик большую часть жизни учит и пишет». Поэтому и мы все учили и писали. РЛЭ стала второй библией, изученной от корки до корки, вдоль и поперёк. Инструкции, инструкции, инструкции… по набору высоты, горизонтальному полёту и снижению; по выполнению посадки; по эвакуации из самолёта. Кто-то срывался на первых курсах, кто-то досиживал до четвёртого, иных списывали «по нелётке», потому что разругались со своим инструктором, и тот решил показать как легко рушить чужие мечты и стремления. Иногда и между нами, курсантами, происходили конфликты, изредка мордобоем заканчивались споры с теми, кто пришёл из армии. Я и сам пару раз конфликтовал, не без этого. Однажды чуть до драки не дошло, вовремя разняли. Тогда троих борзых выгнали, остальные притихли, потихоньку стали вливаться в коллектив, но кто-то более охотно, иные с трудом, а то и не до конца. Оно и понятно, свои порядки с собой приносишь, кто позволяет их устанавливать и собой помыкать, тот и проигрывает. Училище — школа выживания.       Не знаю как, но Тимохе с инструктором повезло, мужик оказался мировым и добродушным. Сколько бы Урусов с ним ни собачился, тот словно понимал, что парень горячий, всё слишком близко воспринимает. Не дело, конечно, оттого его в сторону отводил от остальных и разъяснял что нужно, а как не стоит. Не нянчился, но толковые мысли подкидывал. Постепенно и Тим начал себя сдерживать, не так остро реагировать на замечания. Я же, как курсант-выпускник, был допущен к боевому самолёту и только посмеивался над этой картиной, вспоминая свою учёбу на третьем-четвёртых курсах. А там и зимняя сессия подкралась.       Осознание, что праздник вот-вот наступит, пришло лишь после сдачи всех экзаменов, когда волнение и стресс отошли и дали волю чувствам. Можно было собираться и планировать на сколько дней рвануть к родным. Очень хотел повидаться. Подарков прикупил, вещи упаковал, и только и дело, что отсчитывал дни до поездки в Москву. Тимоха же к своим на Алтай отправился. Помню, когда провожал его, он вдруг крепко-крепко обнял меня и не выпускал пока не показался головной состав поезда. Мы так и стояли вдвоём, а вокруг будто всё замерло, только слышал, как этот медведь сопит, обжигая горячим дыханием замёршую кожу. Молчали оба: я боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть его и не разрушить тот чудесный момент, от которого заныло ниже живота в какой-то сладковатой истоме; Тимофей же отпрянул, хлопнул со всей дури по плечу и с коротким «ну, счастливо», забрался в вагон, махнув на прощание. Ехать ему было почти четверо суток в сторону Барнаула, может и дальше, я так и не разобрался, о каком городе он говорил, да и некогда было, сам собирался к своим. Я же был дома через день — встреченный, обкормленный, обласканный. Конечно, без отца было пусто, помню, в прошлом году с ним полночи просидели за бутылкой: он коньяк пил, я какой-то виски, спешно купленный Лёхой в «Дикси» под самый праздник. Тишина в квартире стояла, от которой на душе спокойно и уютно, а за окном огни, фейерверки редкие вспыхивают, гирлянды горят на дворовой ёлке. Красота. Если бы знал, что это последний раз, когда с ним сидим, ни за что бы не отказался от последней стопки. За это корю до сих пор, что хоть и было предчувствие, но решил — хватит, ещё насидимся. Теперь же тишина была в доме другая, более осторожная. Я старался не поддаваться грусти, как и остальные, хотя по глазам видел — тяжело. А на следующей неделе позвонил Урусов, хотел в Москву слетать на праздники, прогуляться нормально, а то толком ничего не посмотрел в прошлый раз, дальше Казанского вокзала не уходил. Я и согласился. Целый день с глупой улыбкой ходил, Лада дураком называла, всё пыталась вызнать, с кем у меня свидание намечается. Да только было бы оно ещё, всё же Тимофей казался парнем серьёзным, ответственным, и девушку бы себе выбрал хорошую, к чему на какого-то гомика засматриваться. Я понимал, поэтому не пытался хоть как-то показывать, что скажи он мне в огонь пойти, то пошёл бы. Сердце так и трепетало в ожидании, когда с Ладой вместе в зале ожидания стояли и выглядывали алтайского здоровяка. Тот нашёл нас первым, крепко обнял Ладиславу, будто подругу, с которой лет сто знаком, затем меня. Поселили Тимоху в родительской квартире, где я и сам проживал на каникулах, а он удивительным образом настолько хорошо вписался в общую картину, будто всю жизнь с нами жил бок о бок. И с Лёшкой ему было о чём поговорить, и матери помогал на кухне, с Максом возился, словно тот его собственный сын, а я только и мог, что смотреть и представлять, как ходим на семейные праздники не как друзья, а настоящая пара, как продолжаем служить родине, как покупаем первую квартиру и планируем ремонт. Можно было много чего нафантазировать, да только знал, что хоть и протяну руку, но не дотронусь — не мой он. Так с ноющим сердцем и водил его гулять по площадям, паркам, в бары. Пока однажды мы с ним не остались дома вдвоём — Лада с мужем и Максом укатила к друзьям на дачу, а мама осталась гостить у подруги, оставив двух взрослых мальчишек с початыми бутылками коньяка и водки — и мы решили, что чего добру пропадать, под фильм самое то. Кажется, первый был «Топ Ган» с Томом Крузом. Второй — «Рыцари неба» — шёл веселее, мы с Тимохой разгорячённые и обожравшиеся, скорее не смотрели — комментировали. В середине фильма Урусов заснул, я, накаченный алкоголем, не мог, смотрел на его спокойное лицо и боролся с одним желанием, от которого становилось тошно, но мозг совсем поплыл, как и чувство самосохранения.       Губы у Тима были сухие и обветренные, с горечью коньяка и почему-то привкусом печёных помидор и курицы. Странное сочетание, думал я, совсем не соображая, что лезть с поцелуями к здоровому пьяному товарищу не то, чтобы плохая идея. Просто ужасная. Как любил говорить в таких случаях Лёха: «Слабоумие и отвага». Целовал осторожно, хотя, когда пытался прильнуть как можно аккуратнее, ткнулся в щёку Урусова носом, не удержав равновесие, и стоял в такой позе неподвижно, отсчитывая секунды до осознания, что сибиряк спит. Тот лишь что-то промычал, дёрнул плечом и замер, позволяя мне расслабиться и как-то нервно выдохнуть. Один только раз, билось в мозгу, уверяя себя, что будто этого хватит. И надо же такому случиться, Тимофей проснулся в тот момент, когда я самозабвенно прижимался к его рту, посасывая нижнюю губу. Самое лучшее, на что я надеялся — удар в челюсть, травматология и слухи по всему КВВАУЛ о том, что некий курсант не только пидр, но и извращенец, пытающийся изнасиловать пьяного сокурсника. Помню, было дико страшно за осознание, что дружба наша закончилась из-за моей же тупости, а не за своё здоровье. Вот если решит придушить, тут придётся обороняться, всё же погибать от рук возлюбленного, как в пьесах Шекспира, не горел желанием. Но Тим не бил, не кричал, не отталкивал, а только пристально всматривался в моё красное от стыда лицо, цепко схватил за ворот рубашки и грубо подтянул к себе, целуя уже сам. Был он в этом деле не то, чтобы мастером, но от звериного напора, покусывания, неуклюжести я заводился как подросток. Весь остаток фильма мы не отлипали друг от друга, я уселся сверху, чувствуя, как пальцы Тимохи сжимают мои бока, когда целовал его шею и оголённые ключицы. Отдавал всего себя, жался, впивался ногтями в его короткие светлые волосы, покрывал поцелуями лицо, которое так любил, и чувствовал глубоко внутри себя страх, что утром для Урусова всё будет ошибкой и неловким молчанием. Но всё это быстро исчезло, стоило перебраться на кровать.       На следующее утро мы вели себя как и раньше: дурачились, шутили, строили планы, и никто из нас двоих не говорил о случившемся, но когда никто из домочадцев не видел, он сжимал своими пальцами мою ладонь, будто говоря, что всё помнит и это никак не отталкивает от меня. Без слов, без признаний, мы перешагнули грань между дружбой и любовью и, кажется, оба были этому рады.       Но как я говорил, не бывает длинной белой полосы, всегда должна быть чёрная. Меня утешает только то, что я провёл прекрасные четыре месяца с Тимом, даже не задумываясь, что что-то может пойти не так. После зимнего отдыха мы вернулись на учёбу, жили в той же общажной комнате, всё так же писали талмуды конспектов, помогали техникам, летали, кто с инструктором, кто без, я готовился к экзаменационному полёту, всё меньше уделяя времени Урусову, а тот старался лишний раз не мешать. Ему было тяжело, я видел, но последний курс самый сложный, самый важный, и слететь с финишной прямой — потерять волю к жизни. Небо звало меня и я отчаянно стремился его покорить, а следом утянуть Тимоху, разделить свою любовь к небосводу с ним. Изредка мы ругались. Причина могла быть мелкой, незначительной, но постоянные нагрузки, стресс, ожидания давали волю эмоциям и мы рычали друг на друга дикими зверями, едва не впиваясь в глотку. Он обвинял меня в равнодушии к его делам, успехам, жизни, я — в непонимании. Не всегда это заканчивалось сценой любовного примирения, как в сериалах, один раз мы могли не говорить друг с другом неделю, если не больше, живя бок о бок как простые соседи. Это тяжело — усидеть на двух стульях, рано или поздно приходится выбирать какой стул удобнее. К счастью, я остывал достаточно быстро, чтобы не таить злобу, и ждал момента, когда отойдёт Тимофей. Тот мог таить обиду как пару часов, так и пару дней, если не больше, но рано или поздно сдавался под моим натиском любви. Так и наступил май, в котором я вовсе пропал. Оттого перестал особо сильно следить за тем, что происходит у Тимохи, а когда осознал ошибку, уже было поздно.       15-го мая в 12 часов 56 минут учебный самолёт Л-39, пилотируемый курсантом-четверокурсником Тимофеем Урусовым под присмотром лётчика-инструктора Дмитрия Егорова разбился за территорией авиационной базы. Экипаж погиб, до последнего пытаясь исправить ситуацию. Такое бывает. Не всегда, но даже на учебных полётах техника имеет свойства подводить. На удивление, гибель Урусова перенёс спокойно, без трагических рыданий, без запоя, просто запер все чувства внутри себя и будто частично умер. Вещи Тимофея передал родным через дневального, не хотел смотреть им в глаза, боялся, что не выдержу, ведь так с ним и не решили вопрос: рассказывать его родителям друг о друге или стоит умолчать. Даже не задумывались на этот счёт, верили, что ещё столько времени впереди. Себе я на память ничего не оставлял, не хотел рвать душу каждый раз натыкаясь взглядом на фотографию или вещь, принадлежавшую Тиму. Нужно было сохранять трезвость ума до конца экзаменов, а там можно и отдаться на волю чувств. Всё равно, кроме Лады, рассказать, как мне хреново на сердце, как хочется выть волком от всего, как в очередной раз я не заметил свою собственную ошибку, было не кому. Поэтому ждал.       Есть такая песня: «Младший лейтенант, мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой». Возможно это и так, я особой разницы не ощутил, когда получил своё звание лейтенанта на выпускном торжестве под восхищённые взгляды приехавшей семьи. Есть оно и есть, здорово, теперь нужно пройти распределение в полк, немного отдохнуть и отправиться в ту часть, куда откомандировали. В тот же вечер я долго разговаривал с сестрой. Впервые рассказал всё, что было едва ли не со средней школы, желая просто вытащить этот груз и избавиться от него. Она это прекрасно понимала и молча слушала, нравилось ей или нет, но ни укора, ни насмешки от неё не было в мою сторону. После этого мне стало чуточку легче жить.       После выпуска ничего серьёзно не поменялось. Год проходил за годом, меня мотало по базам, небо всё так же оставалось недосягаемым, а я жил словно на автомате, выполняя обычные действия механически, совершенно не задумываясь о кардинальных изменениях. Однажды с сеструхой завели разговор, когда я гостил в столице. Помню только, что почему-то начали о моей личной жизни, о былом, о будущем и тогда она сказала:       — Мне страшно за тебя, Славка. Страшно и больно. У меня есть муж и я его очень сильно люблю. Есть сын, за которого жизнь отдам. А ты-то как один сычуешь. Самому не тошно?       — А мне, по-твоему, нужно как поступить? Выйти на улицу, схватить первого попавшегося мужика, что на морду не урод, и будем мы с ним счастливо жить-поживать. Думаешь, это так работает?       — Это не от пола зависит, дурень, а от настроя. Если решил, что один помрёшь, то и не встретишь никого. А вот как настроишься на отношения, так сразу увидишь тех, кто тобой интересуется.       — Мной только налоговая и медкомиссия интересуются, и то я даже не знаю, кто охотнее. Тебе-то с колокольни замужней женщины легко говорить, что там за забором, я такой чести не имею.       — Ой, всё, началось. Вот представь, что мы с Лёшкой разойдёмся, разве твоя красавица-сестра не найдёт себе другого мужика? Лучше прежнего, а?       Как оказалось, не найдёт. Лёшку с нашей матерью в ноябре намотало на столб, когда они возвращались поздно домой из аэропорта. Какой-то пьяный лихач не справился с управлением на гололёде и вылетел на встречку на своём «гелике». По словам свидетелей, «Форд» попытался уклониться, но из-за скорости и плохого сцепления с асфальтом занесло в сторону тротуара. В одночасье Ладислава лишилась и матери, и мужа, а позже ещё долго вспоминала, как хотела отправиться вместе с Лёшей встречать маму из Тайланда, но муж уболтал остаться с Максом, вдруг проснётся, а в квартире никого нет. Тогда-то я и начал чаще навещать сестру с племянником, всячески помогая в домашних хлопотах, если позволяли выходные. Вместе подгадывали отпуска, вместе ездили на море и ходили в походы, учил Максима защищаться в драке, как нужно поступать правильно, как нет, что нет ничего важнее друзей и семьи. Иногда он называл меня папой, и было в этом что-то преступное, словно я украл у Лёхи любовь и внимание сына. Тот ведь первые шесть лет жизни застал, а я же увижу как Макс растёт, как будут меняться его увлечения, какие успехи сделает в спортивных секциях и как трудно придётся по некоторым предметам. В сочинении о родителях он пишет, кем работает Лада и что его дядя (исправлено мною с «папа») военный лётчик, и теперь всё внимание мальчишек и некоторых девчонок приковано к нему, ведь это так здорово — настоящий лётчик. Ладислава за годы так и не оправилась, никого не искала, отдавала всю себя сыну, изредка просила у меня помощи, в большинстве своём делала всё сама. Ей всего двадцать четыре, а она вдова, у которой кроме Макса и старшего брата никого не осталось. Престарелая соседка, бессменно караулящая дверь подъезда, однажды остановила меня, схватив за рукав, долго вглядывалась мутными глазами и предрекла, что не все могилы заполнены, есть ещё две, которым суждено появиться. Как я тогда ей не отвесил за такое «предсказание» не знаю, но сдержался, только руку из её пальцев выдернул и пошёл прочь с испорченным настроением. А на следующей неделе чёрт понёс к какой-то колдунье. Верить я им не верил, да и она ничего хорошего не нагадала, разве что туманно объявив: «Чтобы начать новое, должно закончиться старое. Пока этот груз тянется, не быть тебе счастливым». Звучало это настолько бредово, что я не выдержал и не уведомил, что разводиться не намерен по причине отсутствия жены. Но на всякий случай сходил в храм поставить свечку. Всяко лучше для успокоения души, пусть в эту ерунду и не верю.       В августе шестнадцатого года меня ждала новость — часть наших отправляется в Сирию. Испытывал не страх — возбуждение от возможности вырваться из надоевшей рутины авиабазы, попробовать себя в бою. Не то, чтобы очень радовался, но и огорчение было разве что из-за Лады и Макса, — всё же они в столице остаются, а я где-то там, далеко-далеко, в неспокойном месте. Но долг зовёт, а значит нужно лететь. Перелёты на такие расстояния — удовольствие и мука в одном флаконе. Узкая кабина истребителя сдавливает со всех сторон, а внизу однообразное полотно лесов и полей с пятнами озёр и мелких городов, раскиданных по всей западной части материка. Помнится, Тимоха рассказывал, как ему скучно было ехать — до Урала не на что смотреть: болота, сосенки, берёзки, поля и редкие деревни в пять домов, а ближе к Москве всё обжито, что и клочка дикого леса не найти. Летели бы над Сибирью, так вовсе один голубой океан тайги видели бы. Пашка Новиков, летевший по правому борту, изредка легонько покачивал крыльями, ему становилось слишком скучно сидеть в узком пространстве несколько часов, пока мы направлялись в Хмеймим, где располагалась основная часть ВКС — военно-космических сил, в которые входила ВВС. Шлемофон изредка шипел, доносил чужие слова, но разговоры совсем не шли — каждый думал о своём. И в тишине, когда предаёшься своей философии, послышался робкий голос Кольки Верхового, тянущий знакомую всем нам песню, отзывавшуюся в груди каждого сладковатой грустью по родине. «Ты неси меня река за крутые берега-а-а…» — тихо пел Верховой, и постепенно, как звёздочки на небе, в эфире появлялись другие голоса, вливались в неторопливый, размеренный темп, оттеняя набирающий смелости голос заводилы. Старались все, особенно те, кто в ноты не попадал, старался от всего сердца. А под нами раскинулись цепи гор и медленно надвигающаяся гладь Каспийского моря. Мало кто верил, что мы будем воевать, но, сдаётся мне, каждый в нашей эскадрилье молился богу.       Военная служба мало чем отличалась от той же в родной авиабазе, разве что автоматные очереди изредка стрекотали в жарком сирийском воздухе, доносимые ветром до нас. База Хмеймим проверялась сапёрами дважды — утром и вечером. Днём и ночью казавшийся на первый взгляд хаос упорядочивался, работая слаженным механизмом, в котором каждый человек — винтик, гайка, шуруп. Я успел познакомиться с другими лётчиками, услышать о проведённых операциях и вылетах, отметить для себя, кого стоит держаться, с кем лучше не пересекаться вовсе. Это плохой показатель готовности работать в любой команде, но хороший для собственного спокойствия, лишние конфликты были ни к чему. В свободное время каждый из нашей части занимался своим делом: одни оккупировали тренажёрку, вторые читали, третьи перекидывались в картишки. Иные крутились рядом с техниками, лично осматривая свои машины и готовясь к вылету, чем взводили себя, как пружину, готовую выпрямиться. Таких я не любил. Нервные, дёрганные, они чем-то напоминали инструкторов, выведенных из себя непроходимой тупостью третьекурсников, и позволявших себе отходить курсанта кислородным шлангом от маски. Я же, пока не было вылетов, прятался на крыше с прихваченной у кого-то книжкой. Кажется, её с собой привёз Андрюха, не шибко желавший её читать. История же в книге была довольно простой: империя, которая всё завоевала на родном континенте, перешла на другой, где встретила сопротивление от эльфийской расы и едва не уничтожила её полностью, оставив горстку эльфов, сбежавших на летающей глыбе то ли в космос, то ли к границам тропосферы. Внутри раздувшейся, как труп собаки, империи начались заговоры, императора убила глава шпионов, а эльфы обзавелись божественным героем с магией и мечом, призванным вернуть былое величие. Занимательная книженция, подумал я, и сам не осознал, как незнакомые имена, казавшиеся наборами букв, словно по клавиатуре били ладонью, стали вырисовываться в личности, а те волновать мою душу своими поступками. Надо отметить, что фэнтези для меня жанр весьма детский и посредственный, из всего подобного ещё в детстве пытался читать про пухлого толстячка в компании коротышей, пытавшихся обмануть дракона. Вторая попытка была с Гарри Поттером, которого читал на ночь Максу. А здесь и драконы, и эльфы, и магия с мечами, и война с сочными описаниями, даже сюжет какой-никакой имелся. Не то, чтобы я ценитель, но неуловимо близкое в этой мешанине для меня имелось. Оттого с огорчением заметил, как остались последние страницы, а история не то, чтобы закончилась, но даже начала набирать обороты для следующего тома, который, по понятным причинам, я не мог прочитать. Но обещал самому себе по возвращению в Москву отыскать всю серию. Почему бы и нет, думалось мне, ведь столько всего интересного и неопробованного, а в голове само собой зазвучал голос Вадима: «Иногда лучше попробовать не пробовать». Тогда я непонимающе уставился на него, пытаясь понять что за странную вещь он ляпнул, сейчас эта смешная и нелепая фраза обретала некий сакральный смысл. И книгу, которой так заинтересовался, я отложил, закрывая вопрос о попытках покориться сказочному жанру.       А месяц, который мы прожили в Хмеймиме, подходил к концу и ничего не предвещал. То ли обе конфликтующие стороны выдохлись, то ли ждали чего-то крупного, но командование, постепенно терявшее бдительность, расслабилось, не придавая особого значения мелким стычкам. Прицельная доставка бомбардировщиками посылок «Из России с любовью» заставила местное воинство ИГ отказаться от демонстрации силы и покинуть территории. Так, по крайней мере, говорили в новостях, писали в газетах, рассказывало начальство, раздуваясь от невероятной гордости. Американцев переплюнули, вот радости-то. Но об отправке домой так никто не заикнулся, продолжая нахваливать себя и свои призрачные заслуги. Не то, чтобы я как-то сомневался в наших лётчиках, но что-то мне подсказывало, не всё так гладко, как нам стелят. Эффективность боевых вылетов была, но шмалять, хоть и прицельно, бомбами по точкам, в которых якобы засели террористы, всё равно, что сжечь напалмом дом, чтобы избавиться от таракана. Но кто я такой, чтобы спорить с начальством, сказали лететь — я лечу. И всё было относительно спокойно, если бы не это проклятущее «но». Оно всегда подкрадывалось настолько незаметно, что заметить подвох или неудачу было практически невозможно, предугадать — может быть, но не увидеть, пока не наступал момент, который решал судьбу, а я даже не всегда мог на это повлиять. Херово быть наблюдателем, которому отведена самая простая роль — смотреть и ничего не делать. Проклятущее проклятье…       Честь участвовать в сегодняшней «свободной охоте» выпала мне и Сашке Якуту. Казалось бы, обычное задание на двадцать минут — слетать в северо-восточную часть Хомса, разбомбить всё то, что вызывает подозрение, и вернуться на базу. Конечно, на словах это просто, даже как-то… грубо, но за этим упрощением значился рейд по тылам противника, где ни своих, ни союзных войск не могло быть, и каждая движущаяся машина могла оказаться набитой представителями ИГ. Сборы не превысили минуту — вся боевая выкладка хранилась в самолёте и никогда не убиралась, только пополнялась в случае необходимости. Тяжёлая разгрузка с поплавками и подвесной системой надевалась на лётчика в обязательном порядке, а в ней: пистолет Сечкина с четырьмя дополнительными полными магазинами, сигнальные ракеты и ракетница, запасные патроны, порция гранат, а в кабинах самолётов находился автомат с запасными обоймами. Про НАЗ лётчики любили говорить: «Лучше иметь лишнее, чем не взять необходимое», иногда забытый магазин мог решить, сможет экипаж подбитого самолёта выжить или нет. Затем осмотр машины вместе с техниками, после подготовка к полёту и вот сначала я, а после Якут на «Грачах» выруливаем с рулёжной дорожки на полосу. Разгон, штурвал на себя, немного трясёт и резкое, оглушительное чувство свободы, когда преодолеваешь сопротивление гравитации. Именно тогда сердце колотится как ненормальное, от волнения и радости, его охватившей. В небе забывается всё, кроме задачи, поставленной перед нами. Если бы не война, не эта пыльная страна с её неспокойными жителями, полётом можно было наслаждаться, смотреть, как домишки становятся всё меньше и меньше, превращаясь в мелкие крошки на огромном лоскутном блюде с каймой леса по краям. Но вместо родных просторов лишь жёлто-красный выгоревший на солнце камень, песок и ветер. Су-25 хорош. Ещё советский, но бронированный дозвуковой самолёт с целью поддержки пехоты над полем боя днём и ночью, готовый работать в любых метеоусловиях. Но даже на такую машину находился свой укротитель, в руках террористов это был «Стингер». Переносной ПЗРК, созданный американцами ещё в восьмидесятых годах, бил на четыре километра, а значит всем нам нужно было летать выше. «Свободная охота» — это когда мы отправляемся далеко за линию фронта и можем рассчитывать только друг на друга, оттого «Грачи» всегда выходят парой. Я, в роли ведущего, оставался на своей высоте, быстрым взглядом отмечая расположившегося выше Якута. Задача у Санька была ответственной — следить за моей безопасностью, в случае противодействия предупредить ведущего и отработать по точке, откуда нас накрыли огнём. Затем первый заход, чтобы удостовериться в правильном соотношении координат с местностью, и вот моя пташка уходит в жёсткое пике, а на прицеле загораются огоньки, указывающие цели. Рефлексы тела действуют быстрее мысли и палец вдавливает язычок, расположенный на штурвале, с тихим, коротким «пш-ш-ш», «пш-ш-ш» ракеты срываются с держателей под телом Су-25 и стремительно уносятся вниз. И в тот момент, когда «Грач» уже задирал нос в резком подъёме, меня хорошенько тряхнуло. Жёсткие перегрузки, можно было подумать, если бы звуковая сирена не залила всё узкое пространство кабины, а клубы чёрного дыма не вырывались из-под левого крыла. Накрыли! Суки! Я взглянул в сторону и тут же зажмурился от огненного шара, стремительно летящего вниз. Полный ракет «Грач» Якута годился разве что для попытки добить джихадистов посмертно, я же умирать так просто не хотел. Оттого резко дёрнул штурвал в сторону, уводя чадящую машину подальше от широкого прямоугольника — крепости, в которой засела часть ИГ. Всё действовало на нервы: дым, звуки, мельтешение лампочек, хрипение рации, без возможности связаться со своими. Отсчитывал дозволенные секунды, чтобы успеть активировать систему катапультирования и не поджариться. Лишь бы не заклинило механизм. И почему-то перед глазами предстал отчёт, в котором говорилось, что механизм системы катапультирования просто не сработал, отчего Тимка и не смог выбраться из горящей кабины. И тут меня накрыл животный страх. Пот щипал глаза, заливал лицо под кислородной маской, я чувствовал, как пальцы не гнутся, становясь мертвецки холодными. Ну уж нет, в Москве меня ждут Лада и Макс, я у них единственный, кто остался на этом свете, пропадут ведь… Богу молиться тоже времени не было, так, произнёс две строчки, крикнул «Аминь!» и дёрнул рычаг.       Перегрузка при первых двух десятых секунд — 15-20 g, это означает, что мой вес увеличивается в четырнадцать, а то и двадцать раз, давящие на позвоночный столб. Кресло спасает твою жизнь, но может оставить инвалидом, если положение самолёта или высота окажутся недостаточно подходящими. В отличие от старого поколения, мощность стреляющего механизма меньше из-за участия ракетных двигателей, придающих креслу постепенно возрастающее ускорение. Но всё же, когда откинулось стекло кабины и меня выплюнуло в прозрачную синеву, показалось, что позвонки в районе поясницы нехорошо щёлкнули. Самолёт, едва приметный за клубами дыма, падал вниз, словно в медленной съёмке, а я болтался наверху, оттеснённый потоком воздуха в сторону, и старался не дёргаться лишний раз. Когда ещё учился в КВВАУЛ, успел много прочитать и про катапультирующий механизм, и про травмы, что получали лётчики, и некоторые даже могли вернуться на службу, но вселяющая надежду статистика сейчас казалась мне обманчивой. Я один в огромной пустоте, внизу оранжево-охристая плоская долина с узкими змеевидными нитями дорог, по которым несутся увешанные пулемётами джихадмобили с орущими бородатыми суннитами. Хотелось дотронуться до спрятанного в кармане «лифчика» пистолета, но передумал. Если получится отстреляться, то уже хорошо, если нет — пуля в голову не такая и плохая смерть, но слишком радикальный выход. Всё же не для этого я выбирался из горящего «Грача», чтобы самого себя грохнуть. Это уже на случай, если ваххабиты решат не убить сразу, а поймать. Быть пленённым — значит отдать себя на убой, лишившись головы, или страдать от постоянных издевательств и пыток, надеясь, что государство не забыло о тебе и готово выкупить. Плохая перспектива.       Приземление было достаточно жёстким, и я, кубарем покатившись после короткой пробежки, пролежал, закутанный в ткань пару мгновений, выжидая дикие крики «Аллах Акбар!». Тишина. Я расстегнул под подбородком ремешок, снял шлем и тут же отбросил в сторону, втягивая побольше воздуха и стараясь быстрее выбраться из чёртовой ловушки. Купол шуршал, ещё больше запутывался, стропы оплетали руки и ноги, а онемение в конечностях наталкивало на нехорошие мысли, но я боролся. Жить хотелось страшно. И вот спустя пару минут выбираюсь, цепляясь за булыжники и тщедушную поросль каменистой земли. Боли в спине были адскими, одна нога потеряла чувствительность и плохо слушалась, вторая ещё вроде функционировала. Или я такой умный поставил сам себе неправильный диагноз или адреналин в крови помогал не осознавать, что позвонки расплющились. С трудом поднявшись, морщась и подвывая от боли, всё же осмотрелся по сторонам, определяя наилучший вариант отхода. Скорее всего сейчас происходят пляски на останках «Грача», крики о великой и скорой победе и топтание красной звезды на крыле «СУшки». Затем начнут искать лётчика. За это время стоило бы найти укрытие и помолиться, что меня не бросят. Каждый шаг отдавался невероятной острой болью, будто концом иглы вонзались в клубок нервов, я хромал, придерживая волочащуюся ногу и сыпал проклятьями сквозь зубы. Пару раз едва не терял сознание, а мышцы всё больше и больше становились тряпочными и безвольными. Безжизненная каменистость оказалась на редкость живой, когда спустя несколько утомительных часов пути охристая пыль стала покрываться карликовыми кустами, обрастать сухостоем и очертаниями далёких зелёных гор. Было где спрятаться, переждать, но высокая трава — не залог спасения, а палка о двух концах: тебя не видно и ты не видишь. Один раз меня стошнило. Выблевал всё, что было в желудке вместе с желчью, повалялся рядом, чувствуя, как уже никуда не хочется, но надо. Небо в этих краях было особенно безжизненным, взирало со своей высоты и словно не интересовалось никем и ничем. У нас, на Родине, оно не такое: манящее, яркое, обещающее спокойствие, величественное. Поэтому меня к нему и тянуло. Здесь я чувствовал страх вперемешку с брезгливостью. Времени ныть у меня так или иначе не было, нужно было двигаться дальше, иначе поймают и тогда прощай все попытки вернуться назад. А ведь через какие-то две недели нашу эскадрилью откомандировали бы обратно, мы, в отличие от пехоты, кукуем на сирийском аэродроме два, а не три месяца. Некоторые, конечно, возвращаются, деньги никогда лишними не бывают, а риск… Риск казался минимальным.       В сон я провалился быстро. Не помня, где оказался, сколько шёл, но ютился в маленькой пещерке — скорее нагромождение камней, упавших когда-то давно с оползнем на спину огромной глыбе, — которую не так сразу и найдёшь, но и глубокой её назвать было нельзя. Если вытянуться, лёжа во весь рост — торчат ноги и зад, а потолок позволяет скукожиться в позу эмбриона, отчего поясница и шея нещадно ныли болью. Терпел. Сколько мог, как мог, кусал губы и костяшки на правой руке, сдавлено выл и чувствовал, как на глаза слёзы наворачиваются. То, что ходить мог, и на том спасибо. А затем вновь уснул.       Проснулся я от прикосновения. Ладислава стояла надо мной и улыбалась, а в руке держала здоровенную лимонного цвета кружку с дымящимся чаем.       — Хватит спать, соня, тебе пора.       Потрепала ласково по волосам, выпрямилась и исчезла во вспышке слепящего света.       Я резко дёрнулся. Вывалился из своего укрытия, не сдержав крик боли, одной рукой хватаясь за поясницу и пытаясь зачем-то её сдавить. Вокруг меня мельтешили автоматные навесы-фонари, силуэты переговаривались на беглом непонятном мне языке, двое подхватили за руки и подняли. Всё, подумал я, добегался. Раз не убили, значит голову на камеру отрезать будут. Жаль руки заняты, а то хоть на последок унёс с собой парочку этих уродов. Тащили на удивление бережно, хоть и быстро. Для похитителей слишком деликатно, но кто я, чтобы в полуобморочном состоянии судить, по-джентльменски они обходятся с вражескими лётчиками или мне досталось такое счастье. Приволокли к огромной машине — вертолёт, забилось в мозгу, вертолёт! — тут же другие руки подхватили моё обессиленное тело, втянули на борт, уложили. Зашумели винты.       Из московской больницы я выкатился — на инвалидном кресле, а не от хорошей еды, в сопровождении сестры и племянника. Сидеть было неудобно, постоянно хотелось подняться, отбросить эту хреновину прочь и своими ногами отправиться домой, но не мог. Как оказалось, время на уменьшение последствий было упущено и теперь моей карьере лётчика пришёл незавидный, но ожидаемый конец. Полковник с майорами приезжали, пытались приободрить, мол, не огорчайся, Славка, вот встанешь на ноги и вернём тебя. А за смерть Якута уже отомстили. Разбомбили их муравейник к чёртовой матери! Но по глазам видно, что не было дороги назад. Ни я им не верил, ни они себе, и лишь вежливо друг другу улыбались, пока пожимали руки. Даже награду предоставили, её Макс с интересом разглядывал, вертел в руках, ловил ноябрьских солнечных зайчиков, обещал всему классу рассказать, какой у него дядька герой. Так к наградным часам присоединился орден Мужества. Только вот мне было не весело. Ноги не ходили, а небо стало ещё дальше и ещё недоступнее. Оттого я начинал его потихоньку ненавидеть. Столько любви, столько сил и желаний ради мечты и вместо награды — пенсия и инвалидность. Может, не стоило взлетать так высоко к солнцу, чтобы Икаром рухнуть вниз в погоне за непостижимым? Нет, больше я не хотел видеть ни небо, ни самолёты, ни всё, что с ними связано. К чёрту! Лучше научиться жить заново, но… Но что я мог сделать в инвалидном кресле? Ни Ладе помочь покупки до дома донести, ни с Максом в футбол во дворе погонять, ни отвезти на машине. И чем дольше жил с ними в квартире, тем отчётливее видел в глазах усталость и жалость, обязанность. Раз семья, то им и возиться со мной, как бы тяжело ни было, как бы им хотелось пожить своей жизнью, но что поделать, не выгонять же меня, да и куда? И я злился. Не на Ладу, не на племяша, пытавшегося вести себя как обычно, а на себя, на свои ноги и… на небо. Просто потому, что оно отобрало у меня всё. Я ненавидел кресло, в которое по первости не мог усесться самостоятельно, а когда пытался, на звук падающего тела и перевёрнутой коляски сбегались домочадцы и беспокойно суетились вокруг, пытаясь помочь. Я рычал, отталкивал, кричал, что сам справлюсь, незачем помогать. А сам едва не давился слезами злости. Чтобы как-то заглушить эту боль, начал пить. Потихоньку: сначала рюмку в день, затем пошло пиво по паре бутылочек, после и этого перестало хватать и я втягивался сильнее. Познакомился с какими-то мужиками, те вроде тоже служивые, тоже перемолотые армией и брошенные на обочину доживать в нищете. Честно, я пытался бороться, пытался быть всё тем же ответственным дядей и помогать Максиму с уроками, с поделками, но тот всё чаще обращался к матери, чем ко мне. А однажды тихо-тихо, думая, что я не услышу, пожаловался Ладе, что не может пригласить к себе друзей, что ему стыдно. Тогда-то во мне что-то сломалось. Наверное, надежда. Пропадал у ларьков и киосков, пил с местными бомжами, не появлялся дома днями, ругался с сестрой, запрещая лезть в мою жизнь. Как хочу, так и проживу её, а она пусть катится со своей жалостью туда, куда и опостылевшее мне небо с самолётами вместе взятыми.       День за днём, год за годом я скатывался всё сильнее, но не понимал. Как не понимал, что Ладислава не жалела, а хотела помочь, хотела поставить на ноги, что Макс гордился своим дядей и рассказывал о нём каждому, кто готов был слушать. Что небо оставалось небом, таким же манящим и радушным, готовым принять в свои объятия. А осознал я это за мгновение до того, как стая малолеток, скучавшая у подъезда на окраине микрорайона, где я оказался в очередном загуле, пропивая свою пенсию, молотившая ногами и палками под общее гиканье и оскорбления, не разбежалась в стороны, поняв, что обросший, пропитый инвалид в старой куртке и изношенной тельняшке не дышит. «Славное начало, да худой конец», — сказал мой дед, когда испускал дух. Так подумал и я, уже не чувствуя ни боли, ни вкуса крови на разбитых губах, только сожаление о невозможности всё повернуть вспять и исправить ошибки.       Смерть в этот раз настигла меня с улыбкой.