Неболом

      — Эйке! Эйке! — громкий шёпот Сафира вспорол тишину, заставляя мальчишку заворочаться, цепляясь за ускользающий сон, но выходило плохо — образ сестры уже растворился в сизой дымке, оставив после себя едва уловимый привкус чего-то важного и давно забытого. — Эйке! Ну же, встава-а-ай!       Тонкие, но сильные пальцы смуглого Сафира впились в худое плечо и с несвойственным мальчишке нетерпением стали то отталкивать от себя, то притягивать, всё больше раздражая ещё не успевшего толком проснуться Эйке. Тот заворчал, попытался наотмашь ударить навязчивого друга, но не смог даже коснуться отпрянувшего алкута, что со звонким смехом едва удержался на пятках, балансируя раскинутыми руками, будто птица. Вот же надоедливый шанкре! Нет бы спать до первой утренней савватры, что пропоют с вершин башни Нордоран, — он пробрался сюда, в тайное логово Эйке, и теперь самым бесстыжим образом пытается лишить хозяина законного сна. А ведь как хорошо спалось под этим шерстяным пледом, обмененным у Толстого Ахрэ за три сочных яблока и два яйца птицы айю. И пусть он был побит жизнью, а где-то зияли дыры от моли, да и воняло псиной, но всё же теперь Эйке было не так холодно и не приходилось жаться к едва тлеющему огню, подслеповатыми от дрёмы глазами следить, чтобы угли не затухли или не разгорелись сильнее, чем требовала безопасность логова. Всё труднее было найти укромное место тем, к кому боги были немилосердны: беднякам, юродивым, сиротам… Как-то старый Акату сказал, что боги замечают тех, кто преподносит им чудесные дары, самые ценные, самые приметные, ведь глядя на небо видишь только самые яркие звёзды, не замечая за их светом тусклые точки. И Эйке, наблюдая со стороны, как с каждым годом набирает вес жена местного азафиза, какие игрушки ломают его дети и какие сладости они едят, понимал, что преподнесённый серебряный кругляш, украденный у нерадивого зеваки, всегда останется той блеклой тенью, спрятанной за пожертвованиями богачей. У богов много дел, богам некогда разглядывать просьбу каждого, кто думает, что достоин их, они обращают внимание на тех, кто кричит громче или даёт больше, а кричать дозволялось жрецам. Слишком взрослое понимание для мальчишки, которому едва-едва стукнул одиннадцатый год. И вот, когда Эйке казалось, что жизнь чуть-чуть налаживается, пока тело грел кусок старой вонючей шерсти, возле него оказался Сафир.       — Что тебе, акаши? — так Эйке называл своего… нет, не друга, скорее вынужденного знакомого. Руз’акаши — «сеноголовый» — за цвет его волос, напоминавших высушенные стебли травы, и за то, что это же сено было в голове у мальчишки.       — Скоро в город прибудут фарри! Целая куча! Представляешь? Мне сказала кухарка, что сегодня выносила объедки со стола Умурза-аджиллы. Всех созовут на площадь, будет праздник!       — Вот радости, — хмыкнул Эйке, сонно потирая глаза, пытаясь разлепить ресницы. — Если бы это был праздник, о нём бы знала каждая собака. Это же великие фарри, — передразнил он, уперев руки в боки и выпячивая грудь, как важная птица, — белолицые порождения Кутон’Ахера, что держат в железной деснице земли от Элерийского моря до земель, где просыпается солнце. А ты веришь какой-то старой кухарке, будто она предсказательница Хамизу. Боги действительно набили твою голову сеном, а не мозгами.       Сафир изменился в лице. Улыбка померкла, светлые, похожие на густой мёд глаза увлажнились, и он, усевшись на холодный камень, подтянул согнутые колени к подбородку и зарылся в них носом, обнимая руками. Всего-то усомнился в празднике, как этот дурак уже готов был разреветься на глазах товарища. Эйке выдохнул, запуская пятерню в и без того всклокоченные волосы, и поднялся на ноги. Сон, где ему привиделась сестра, так и не смог поймать вновь, а расстроенного акаши стоило бы хоть чуть-чуть, но приободрить — гость, как-никак.       — Ну ла-а-адно, — нехотя протянул Эйке, сплетая пальцы на затылке и покачиваясь с носка на пятку. — Когда там прибывают твои эти фарри?       Сафир шевельнулся, поднял смуглое лицо, глядя большими глазами на хозяина логова, отчего Эйке сделалось не по себе от его жалостливо-преданного взгляда. Будто большого щенка приютил, думал он всякий раз, когда вглядывался в сиену радужки.       — Тётушка говорила что-то про самый жаркий час, — беззаботно пожал плечами мальчишка, словно сомневаясь в собственных словах.       — Это полдень, акаши. Самый жаркий час — это когда огненный глаз нависает прямо над головой и нет тени, в которой можно спрятаться.       — О-о-ого-о, ты очень умный, Эйке!       — Ты мог быть таким же, если бы не сено в твоей башке, — фыркнул он, но гордость уже заставила его расправить плечи и вздёрнуть обгорелый нос.       Эйке поднял свой плед, пару раз встряхнул, выбивая серую пыль и каменные крошки, и бережно свернул, а после, жестом заставив товарища развернуться к себе спиной, спрятал в широкую щель в стене, которую тут же закрыл валявшейся рядом деревяшкой. Не то, чтобы он боялся Сафира и думал о нём, как о воришке, но этот простак мог легко разболтать другим мальчишкам, где живёт Эйке, а значит, выдать место с сокровищами, которые хранились в тайниках. У каждого беспризорника, что прятался в заброшенных старых домах, имелся потайной схрон, где лежали самые ценные находки или украденные вещи. В особенно тяжёлые дни что-то из важной добычи продавалось Толстяку Ахрэ, чтобы набить желудок хоть какой-нибудь едой. Кто-то воровал, кто-то просил милость, стоя вдоль широких улиц у южных и западных ворот, откуда в Нордоран въезжали караваны из соседних городов, регионов и даже стран; иные зарабатывали другим путём, но о таких Эйке предпочитал брезгливо не думать. Сам он старался получать свои медяки честным трудом, а если с этим было трудно, то украсть одно-другое яблоко на рынке не считал чем-то зазорным. Лишь дважды отчаяние толкало его на скверные поступки, от которых на душе становилось так противно, словно искупался в выгребной яме. Безысходность и голод часто смывают грань между здравомыслием и страхом смерти.       Эйке посмотрел на Сафира и хмыкнул. Мальчишка, стоявший к нему спиной, был для суровой изнанки города как беззубый ласковый щенок — любопытным, добрым, наивным. Сколько бы Эйке ни спрашивал на улицах других чакори, никто не знал, кто такой Сафир и откуда, просто однажды тот оказался перед избитым Эйке и начал перевязывать раны и смывать платком грязь с опухшего лица. Минуло больше полугода, а мальчишка, вызывавший внутри Эйке то раздражение, то отчасти братское волнение, всё продолжал по пятам следовать за ним, будто повязанный богами. Но водились за Сафиром и странности, как к примеру его исчезновения. Как он может ходить по пятам, не отставая, целыми сутками, так и исчезать, не оставляя следов, будто и не было этого сеноголового. Не знал Эйке и то, где его знакомец пережидал холодные касрийские ночи, он уходил за час до темноты, будто растворялся, и мог появиться едва ли не с первым лучом солнца. Как-то раз Эйке попытался за ним проследить, но бредя теми путями, которыми шёл акаши, он лишь сильнее увяз в лабиринте маленьких кривых улочек и переулков и в конце концов махнул на затею рукой. Если Сафиру и было что скрывать, то это пока никак не вредило самому Эйке.       — Значит, полдень, — повторил вслух хозяин логова, задумчиво потирая острый подбородок. — А на какой площади-то?       Сафир вновь пожал плечами.       — Истинный руз’акаши, — ругнулся в сердцах мальчишка, подманил к себе товарища, взял за плечи и подвёл к окну, указывая на северо-восток пальцем. — Вон там площадь Фазры-ирм-Касрия, где огромный фонтан с камнем посередине. А там, — указательный палец сместился правее — Площадь Тысячи Клинков в честь Махутара-ирм-Уфейры, командовавшего знаменитым ишвурийским тхаз’аром. А там… Вон там, говорю, где башня Нордоран, Площадь Рождения. Так где будет этот твой праздник?       Сафир нахмурил лоб, ткнув в него пальцем, и крепко задумался, заставляя Эйке закатить глаза. Сеноголовый, что с него взять. Прибежал сразу же, как услышал что-то интересное, а разузнать всё подробнее ума не хватило. И как он выживает на улице с такой рассеянностью?       — М-м-м, там!       Эйке взглянул в сторону, куда указывал Сафир, и помрачнел.

***

      Нордоран казался Эйке большим городом, если не сказать огромным. Он захватывал всю долину, лежащую между горами, будто дно высокой чашки, постепенно вгрызаясь в каменные породы вместе с шахтами, где добывали чёрную руду, из которой местные кузнецы создавали крепкую броню и острые мечи. Оттого над предгорными районами всегда висел густой чёрный дым от печей, а в глубокие глотки шахт уходили либо отчаявшиеся добровольцы, либо рабы, либо каторжники. Если найти самую высокую башню и посмотреть с неё на весь город, то можно увидеть сероватый камень домов с плоскими крышами и свежими заплатками из глины на гладких стенах; тонкие нити бельевых верёвок, опутавшие улочки, словно рыбацкие сети, и пестрые одежды, сушащиеся на ласковом солнце. Маленькие и невысокие, изредка в два, а то и три этажа, здания жались друг к дружке боками, оставляя узенькие проходы, где гнили в вечной тени мусорные кучи. Эйке хорошо помнил их сладковато-тошнотворный смрад, от которого в желудке всё съёживается, переворачивается и ползёт по горлу к языку. На более широких улицах под деревянными навесами мелкие торговцы, не имеющие лишних трёх ишфиров, чтобы платить за место на рынке, отчаянно спорили друг с другом, хватали за руки прохожих, тянули к своим лоткам. Они казались старыми брехливыми собаками, но ещё способными укусить, если поймают очередного чакори за воровством. Лучше всего для такого подходил рынок, раскинувшийся западнее, прямо на главной дороге, ведущей от ворот до дворца азафиза. Там хоть и была стража, но в толпе народа легко было затеряться, особенно легконогим и невысоким мальчишкам, каким был и сам Эйке. Главное схватить быстрее, чем это увидит торговец, и убежать, пока не отзовётся стража. За воровство можно было лишиться руки, а то и обеих, но чаще били палками или пороли на круглом пятачке посреди рынка, известном в народе как Шай-Алядэ — Пятак свиньи. Так однажды туда выволокли Юзуса, пойманного на краже золотого браслета, раздели донога и приковали к железному столбу в позе, уничижительной и неудобной, чтобы каждый мог подойти и плюнуть на воришку или бросить в него камнем или же гнилым овощем. Некоторые подходили ближе и били ремнём, верёвкой или хворостиной, а стражники следили лишь за тем, чтобы вор не умер, не был накормлен и испытывал жажду. Бр-р-р… Тогда Юзус попался в первый раз, а потому закон был к нему мягок, иначе бы лишился руки по запястье, а то и по локоть. После стал более осмотрительным и ловким, но то унижение не забыл, да и как забудешь, когда на спине остался неровный тонкий шрам от удара плёткой проезжавшего мимо джанара Ахаза-ирм-Офаруза.       Ближе к центру, где возвышалась изящная тонкая башня Нордоран, в честь которой и был названо поселение, а после город, виднелся дворец местного азафиза, что правил долиной и её окрестностями. Дворец этот был из ослепительного белого камня, огороженный стеной в десять шеритов, а толщиной в три, а внутри едва-едва виднелись макушки фруктовых деревьев. Один из караванщиков, тот, что прибыл издалека, однажды сказал Эйке: «Ваш дворец — собачья конура по сравнению с дворцами Архасоры или Кер’Аттара. Коровья лепёшка, насраная посреди поляны». И почему-то Эйке верил ему, пусть и не мог представить что-то более красивое, чем то, что и так нельзя увидеть вблизи из-за стражи, разгоняющей бедняков с чистых широких улиц Внутреннего Кольца. Интересно, а в Архасоре или в Кер’Аттаре так же гонят чакори или им позволено рыскать всюду, где это возможно? Но крысы жили не где-то «там», а в долине, которую однажды приметил Зуэль-ирм-Нарми и заложил первый камень, где теперь располагалась Площадь Рождения. И Эйке оставалось только слушать о чудесных городах, раскинувшихся на многие мили, о золочёных шпилях, об улицах, мощёных рубинами и сапфирами, о четырёхруких гигантах и о рабах с кожей, похожей на обсидиан. Может, когда-нибудь он увидит это собственными глазами, почувствует собственными ладонями, но сейчас каждое слово путешественника или караванщика стоило не больше, чем та самая коровья лепёшка.       Эйке оглянулся через плечо, чувствуя, как пальцы Сафира выскользнули из его ладони, — сейчас там ощущалась пустота.       — Вот непоседливый сын суки, — зло выплюнул мальчишка и развернулся лицом к толпе, что тянулась через всю улицу к дворцовым стенам. — Сафир! Са-а-афи-и-ир!       Толпа надвигалась волнами, нахлёстывала, утягивала с собой, ворчала сотнями недовольных голосов. Кричали торговцы, продававшие фруктовую воду и горячие лепёшки, начинённые яйцом, рыбой или фруктами в лотках, что носили на кожаных ремнях перед собой. Все спешили на зов савватов, что несли волю азафиза, приглашавшего на праздник в честь гостей из великого Шейд-Рамала. Гостей настолько редчайших для этих краёв, что о них ходило больше сказок, чем правды, и каждый в Нордоране хотел увидеть их лично, ведь по слухам те обладали силами, какими обладают сами боги, силами способными сотворить из пыли и крошек муку, а из речной грязи — вино. Эйке не верил, ведь как боги могут дать мошкам часть своей божественности и относиться к ним, как к равным? Нет, эти белолицые фарри украли то, что им не принадлежало, и теперь явились сюда, к стенам, к которым не допускались даже жители самого Нордорана. Немыслимо!       — Сафи-и-ир! — горло уже саднило от крика, но Эйке ещё раз приложил ладони ко рту и устало выкрикнул. — Сафир!       Ох уж этот шанкре, вздумал исчезнуть в тот момент, когда они так близко подобрались к месту, где перед воротами был за ночь сколочен широкий помост, на котором виднелись фигуры: в белом — азафиз и его семья с джанаром и верховным жрецом, в чёрном один-единственный фарри. Эйке завертелся, крутя головой по сторонам, пытаясь высмотреть в столпившемся вокруг народе знакомую светлую макушку, но видел лишь удивлённые и настороженные лица взрослых и любопытные мордашки детей, цеплявшихся за одежду матерей или сидевших на плечах отцов и старших братьев. Каждый пытался хоть на шаг приблизиться к настилу, где стояла одинокая фигура, чьё лицо нельзя было увидеть с такого расстояния. Ох и толкучка была в первых рядах!       — Смотри, куда прёшь, болван! — рыкнул хриплый голос мужчины, грубо отпихнувшего от себя едва не упавшего Эйке, заставив того вцепиться в чей-то светлый плащ, накинутый на плечи.       Солнце скользнуло по серебряному металлу ножен, оживило на мгновение кровавый камень посреди крестовины, притягивая взгляд мальчишки, разинувшего было рот для ответа, но забывшего слова, пока рубиновые отблески играли на его удивлённом лице. Камень казался живым, пульсирующим, внутри что-то было, Эйке не мог разглядеть, но видел, как нечто вихрилось в густом кровавом тумане, будто маленькая буря, заключённая под прозрачный купол. Сначала громоздкая неповоротливая масса скользила по овальной грани камня, затем разбивалась на два, три, пять маленьких вихрей, растекалась, перемешивалась, вновь образовывала единое целое и повторяла движение. Если что-то и было там, внутри, то было живым. Пальцы невольно поползли к камню, желая коснуться странного тепла, понять, что это такое, но чужая рука перехватила ладонь и крепко сжала. Эйке вздрогнул, резко отпрянул, наступив на камешек и чувствуя, как острая боль пронзает голую пятку и ползёт змеёй по ноге вверх. Тот, кто держал его, помог обрести равновесие, аккуратно потянув на себя. И Эйке впервые понял, насколько незнакомец был высок: огромный для чакори, едва достигавшего широкого клёпанного ремня макушкой, облачённый в чёрный, никогда не виданный Эйке доспех из кожи и железа, без узоров, украшений и вычурной позолоты. Одна густая тьма и потёртое серебро. Незнакомец склонил голову, изгибая губы в хитрой улыбке, приложил указательный палец ко рту и тут же им указал в сторону, откуда доносился зычный голос азафиза, пробивающийся через толщу тихого гомона. Эйке прищурился из-за бившего в глаза света, повернул голову к помосту и тут же задохнулся от ужаса.       Огромная, пожирающая небо и землю тень плыла над городом, разведя широкие, длинной в два квартала, кожистые крылья. Твёрдые, как каменные выступы, чешуйки покрывали кожу гиганта. Натянутые, словно паруса, перепонки крыльев тянулись вдоль всего тела, позволяя чудовищу парить в воздухе, не рухнув исполинской скалой на город. И рёв — злой, клокочущий, звучащий как хрипы тысячи умирающих — разорвал образовавшуюся на мгновение абсолютную тишину.       Кассра…       Эйке закричал, как закричали напуганные женщины и дети, как закричали те, кто не смог выдержать чудовищного рёва, и те, кто упал и не смог подняться, когда толпа зашевелилась, забурлила и всколыхнулась рябью из человеческих тел, отхлынув от дворцовой стены. Эйке кричал, выталкивая из лёгких весь воздух, а в сердце запуская душащий его страх, из-за которого ноги отказывались слушаться, не могли сделать шаг и подгибались. А затем раскалённое золото вырвалось из пасти, словно из кузнечного горнила, заливая улицы пламенем. Трещал камень, трещало дерево и кости, плавилась кожа и волосы. Черный едкий дым накрыл верещавший в страхе и в предсмертии Нордоран. А затем дыхание кассры накрыло и Эйке.