Неболом

      Как и говорил Урлейв, с вершины холма и вправду открывался впечатляющий вид: казалось, гигантская рука бога собрала линдарийскую равнину в горсть, сминая как лист пергамента, и оставила искорёженную землю, не разглаживая. Там, где заканчивался лес, начинались голые малахитовые возвышенности с небольшими, поросшими лишайниками, каменными осколками, усеявшие вершины и пологие склоны. И между выступающих гранитовых клыков, достигающих двух, а то трёх-пяти локтей в высоту, проглядывалась широкая лента дороги, над которой поднималась пыль, вздыбленная тысячами ног и лошадиных копыт. Эсвейт приложил ребро ладони ко лбу, заслоняя угасающие лучи заходящего солнца, и прищурился, разглядывая маленькие флажки, реющие на наконечниках копий. Огромная, покрывшая всю видимую часть тракта, железнобокая человеческая змея тащилась в сторону луга, где уже стояли шатры армии Трёх Домов по правой стороне озера и лагерь наёмников — по левую.       — Шесть тысяч, — Урлейв не был удивлён, но тёмная синева глаз сверкнула из-под густых бровей, когда он всматривался в медленно ползущую вереницу всадников, — старик вар-де-Арс говорил о пяти тысячах пеших и тысяче Белых Плащей. Шесть тысяч… Эсвейт, этого должно хватить.       — Если их действительно столько.       — Ты сомневаешься? — Урлейв обернулся.       Эсвейт поджал губы. Он не хотел омрачать радость друга, что возвышался над ним, стоя на нагретой полуденным солнцем спине валуна, но предательство союзника Трёх Домов оставило глубокий след в душе каждого, кто выжил в резне под Баддхуари. Это была горькая мысль, вертевшаяся на языке, но так и не высказанная в ответ. Урлейв и так понял его, скривился и презрительно сплюнул:       — Если твои мысли всё ещё там, то знай: каждый солдат, что сейчас здесь, трижды проклял род этого предателя, Эсвейт. Никто не захочет повторить такую судьбу, особенно когда под командованием Его Светлости три Дома Высокорождённых, а это, к твоему сведению, уже почти восемь тысяч. А теперь посмотри туда, — указательный палец метнулся в сторону вереницы солдат, над чьими шлемами развевались знамёна, флаги и штандарты около дюжины мелких родов под командованием явившегося на зов Дома Харданора. — Это ещё шесть. И среди них Белые Плащи! Мы сможем, Эсвейт! Сможем!       Урлейв весело рассмеялся, расставив руки в стороны, обнимая простирающийся у подножья холма мир, и подставил лицо под ласковые касания ветра. Шесть тысяч превосходных солдат! Шесть! Он смеялся так громко и заразительно, вкладывая всю радость, нашедшую на него при виде медленно приближающейся, окованной в железо змеи, что Эсвейт невольно улыбнулся, отпуская собственные страхи. Но даже в задорном смехе аль’ширы угадывалась нотка тревоги. Урлейв, его друг и сейд’жаха, боялся так же, как и сам Эсвейт, но прятал это так глубоко, что порой казалось, будто он и вправду бесстрашный сын богини Хейджамиры. Но сейчас, глядя на лагеря, разбитые у мощных стен возвышающегося над долиной Аэлерда, они оба преисполнились надеждой на победу. Осада, тянувшаяся с начала весны и длящаяся почти шесть месяцев, вымотала всех: аэлердцев, отрезанных от торговых путей и снабжения; наёмников, изнывающих без дела, для которого были наняты на герцогское золото; солдат Трёх Домов. Но Мятежный Герцог медлил, изредка позволяя осадным машинам выпустить в сторону израненных аэлердовских башен снаряды, скорее напоминая ослабевшим, но не павшим духом защитникам — не стоит ждать подмоги. Высокие, гладкие стены монолитной преградой возвышались над трепещущими в вечерней прохладе знамёнами. Удивительное творение нечеловеческих рук, принадлежащее дэвам. И Эсвейт жил подле них долгие месяцы, всё больше и больше сомневаясь в возможности взять ке’нагар штурмом.       О сотворении Аэлерда ходило множество легенд, но две из них были особенно известны среди жителей Шейд-Рамала: первая про богатство барона тар-Амора, накопившего золота на три жизни, вторая же о неприступных стенах, окружавших город. Говорили, когда-то здесь проходила битва и остатки армии тогда ещё молодой империи были окружены гессеригскими варварами, пришедшими с Выжженных Земель. Они храбро сражались, но их силы были на пределе, как и единственный среди них фарри, что и возвёл эти стены, дабы защитить солдат, а после император повелел отстроить крепость, со временем разросшуюся в настоящий город. Вот только торговые пути, пересекавшие линдарийскую долину, были задолго до той битвы, и пересекались близ Линдари, впадающей в озеро, где возвели маленькую крепостёнку, вокруг которой выросла деревенька, позже превратившаяся в город. Один из крупнейших речных путей, пролегавший от самого Кер’Аттара, обрывался здесь, в аэлердском порту, откуда тянулись вереницы торговых караванов во все уголки империи. Поговаривали, Аэлерд был настолько богат, что даже крысы и бездомные собаки выглядели отожравшимися и едва могли передвигаться по усыпанным цветами улочкам. Эсвейт не верил этим слухам, — о столице говорили тоже самое, но всё, что он видел: старые стены богатых районов, за которыми ютилась нищета. Он разглядел в красоте мощёных белоснежным мрамором площадей с фонтанами, фруктовыми деревьями, клумбами и статуями человеческую подлость, лицемерие и отвращение от тех, кто ютился под прохудившимися соломенными крышами и просил милостыню у ворот и подле храмов. Так было и здесь, пусть сейчас они могли видеть лишь верхушки высоких башен, ещё уцелевших после метательных машин, Эсвейт не сомневался — Аэлерд был таким же, как Шей’теарх.       Урлейв ловко соскочил с тёплой спины каменной глыбы и, потянувшись к задумчивому другу, сгрёб одной рукой в крепкие объятия, прижимая настолько сильно к груди, что заныли кости. Его красивое смуглое лицо разрезала широкая ухмылка, растягивая тёмные губы. Прямой нос, широкие брови, волосы заметно отросли и теперь закрывали синие глаза, от взгляда которых у Эсвейта замирало сердце. В правом ухе блестела изящная серьга — подарок молоденькой леди, с которой Урлейв провёл незабываемую ночь перед отправкой к стенам Аэлерда, а на покрытых мелкими шрамами и ожогами пальцах — пара колец. Он любил украшать себя, говорил, что внешность — его козырь, ослепляющий недалёких противников и пылких дев, одевался в лучшие ткани и потратил последнее жалование на новые добротные ножны, украшенные серебристым узором на чёрной коже. В этом был весь Урлейв — страстный, бесстрашный, талантливый. Сияющее солнце, в чьей тени прятался Эсвейт. Он последовал за Эораном ар-дел-Варреном без тени сомнения, пылкие речи герцога разжигали в горниле души огонь, сжигавший Урлейва изнутри, но с этим он сиял столь ослепительно, что Эсвейт верил в победу Трёх Домов.       Они оба понимали — велик шанс, что герцог потерпит поражение, даже будь у него под командованием пятидесятитысячное войско и сотня ишракассов вместо дюжины. Все, кто был под стенами ке’нагара, боролись за свободу, за собственный путь в мире, предопределяемом бессмертными существами, полумифическими божествами, коих мало кто видел. Но даже будучи отголосками толков и сказок, у дэвов была сила, способная создавать из горсти пыли зерно и за один день возводить дома и крепости. Они приручили древних реликтов, покорили земли, что простирались от восхода и до заката, укротили своих создателей, украв их силу. И как им победить тех, кто может одним движением руки обратить в прах всё войско?       И всё же они боролись. Даже предательство Шафира-ирм-Ахдэзи, обещавшего тысячу гулучар и три тысячи пеших, и приславшего горсть испуганных и необученных крестьян, не сломило мятежников. Лишь обозлило и раззадорило. Его Сиятельство повернул войска на юг, где принял тяжёлый бой под Баддхуари и осадил Изшамир, что распахнул ворота спустя месяц, подкупленный монетами и клятвами. Те, кто склонял головы перед ирм-Ахдэзи, предали его, стоило опасности встать подле стен, выдали вошедшему во дворец победителем герцогу и тот проявил удивительную милость. Дерзкий азафиз был избит, подобно неуклюжему служке, на площади на глазах у всех изшамирцев, его раздели донага, отрубили руки, а после ноги, и оставили изуродованный обрубок напоминанием о возмездии. Никто не смеет насмехаться над идеей свободы, что горела в сердцах и душах мятежных воинов, в их глазах, блестевших после каждой речи герцога и победы. Его Светлость не терпит предательства и насмешек, но проявляет милосердие к раскаявшимся и заблудшим. Но Эсвейт, как и малая часть приближённых к командованию, знал ещё одно: за казнь Шафира-ирм-Ахдэзи мятежникам пришлось расплатиться потерей одного из союзных Домов. Нор-Оррах были уничтожены, вырезаны до единого, не оставив в живых никого из наследников, кто мог продолжить их славный род. Никто не любил вспоминать о последствиях, рождённых из неверных решений. Но чем чаще Эсвейт ставил себя на место Его Светлости, размышляя над исходами уже прожитого, тем сильнее сомневался в непогрешимости ар-дел-Варрена.       И сейчас он смотрел на раскинутые внизу маленькие шатры и тенты, на ласкающие вечерний воздух огни костров, вокруг которых ютились солдаты, уставшие от долгой осады, и не чувствовал радость, охватившую сердце мгновением ранее. Его жизнь была тяжела, но он сумел добиться многого и потерял всё, последовав за кровником в горнило войны за призрачную свободу. Не из-за веры речам Его Светлости, не за из-за славы, радуясь тяжёлым победам и добровольно отданным мятежным войскам крепостям, а из-за желания уберечь самое дорогое сокровище, что было у него — Урлейва.       — Что с твоим лицом, Эс? — Урлейв выпустил из своих медвежьих объятий товарища. — Снова сомневаешься в приказах Его Светлости?       — Нет, просто… — слова, которыми Эсвейт хотел описать своё дурное предчувствие, закравшееся под сердце, будто червяк внутри медового яблока, внезапно показались глупыми. Аль’шира поднял к сереющему небу, где блекло сияли первые звёзды, и стиснул резную рукоять кинжала — единственного подарка Урлейва — и втянул аромат луговых цветов. — Сколько ещё мы должны ждать? Год? Два? Помнишь, мы читали летопись об осаде Измаришалла, что длилась более десяти лет. Что, если и мы останемся под этими стенами до прихода имперских полков и…       Побелевшие пальцы сильнее стиснули кость рукояти, впиваясь в новую оплётку. Эсвейт нервно усмехнулся:       — …драконов.       — Мейза, в распоряжении тар-Амора жалкие четыре тысячи, где треть из них — солдаты, и все они сидят внутри этой крепостёнки и трясутся от страха при виде гербов трёх Домов. И это, не говоря о Чернопёсьих Быка. Ставлю своё жалование, сейчас аэлердцы и вовсе пачкают штаны вчерашним ужином, завидев флаги Харданора!       Широкие, мозолистые и такие тёплые ладони Урлейва легли на плечи аль’ширы и ободряюще сжали. Они смотрели друг другу в глаза, и синева кровника поглощала пожухлую траву Эсвейта, приковывая его внимание полностью к себе.       — Ты — аль’шира, Сын Змеи, — Урлейв кивнул подбородком на золотую гривну в виде змеи, обёрнутой вокруг худой шеи юноши. — Ты покорил Небо. Видел лик богини Солвиари. Оседлал её четырёх гончих. И ты всё ещё сомневаешься? Изгони это из своего сердца, брат. Сомнение — яд, что отравляет твою храбрую душу!       — Но этот город — целый кусок скалы, Лейв. Мы отрезали его от всех торговых путей, чтобы сломить волю и заставить людей испытывать нужду, но они всё ещё держатся. Отравили воду телами мёртвых, но и сами лишились источника, что пришлось копать новые колодцы. Потеряли Байнара в одном из налётов и получили останки. Мы шесть месяцев под этими стенами, а на них не образовалось даже трещины! Что, если император уже отправил сюда солдат? Аэлерд — золотой город, но может стать золотой могилой. Нашей могилой.       — Ты всё усложняешь. Его Светлость знает, что делает и какие решения принимает. Ему благоволят боги и звёзды, разве не это ему сказал посланник Двух Лун?       — Откуда мне знать, — уши Эсвейта стыдливо покраснели, — я не подслушиваю чужие разговоры.       — А кто же тогда стоял рядом со мной у шатра Его Светлости? Какой-то другой Эсвейт?       Звонкий смех Урлейва вновь зазвучал над холмом, подхваченный ветром, заставляя смущённого друга насупившись отвернуться.       Да, он был там, подслушивал, как и Урлейв, сгорая от стыда и любопытства, но кто бы не хотел узнать пророчество, с которым прибыл молодой провидец? Все знали, Владыка Двух Лун отправляет своих предсказателей лишь к тем, чья судьба способна повлиять на мир, преобразить его своими дерзкими выходками и решительными действиями, вызвав истинное бедствие или усмирив его. Слепые провидцы со священной горы белыми птицами прибывали ко дворам и в военные лагеря, вносили хаос в привычный мир, сея страх и любопытство в сердцах молодых пылких солдат и заставляя напрячься закалившимся в боях ветеранам. «Нельзя взять другую судьбу, — говорил старый Изур, хлопоча у походного котелка вместе с пришедшим поболтать Эсвейтом, — но её можно изменить». Старый вояка, чья выдубленная ветрами и солнцем кожа хранила множество отголосков былых столкновений, а ясный ум — историй, любил сидеть у огня, пожёвывая листы качхи и сплёвывая чёрную слюну. В его огрубевших от копья пальцах нож танцевал на маленьком чурбачке, как кисть художника, создавая диковинных зверей и — иногда — драконов. Они столкнулись случайно, на одной из лагерных стоянок, когда старик утопил в реке котелок, а Эсвейт помог достать, решив в тот день искупаться. И скучавший по своим внукам Изур нашёл того, кто охотно слушал истории старого солдата. А их было великое множество: падение Канкадии, гибель Белого Города, исчезновение в морских пучинах целого острова. Он рассказывал о далёких неприветливых странах, что покрыты снегом и льдом, где боги проливают кровь друг друга, а уродливые колдуны похищают детей и пожирают их сердца, верил в предсказания курдайских провидцев, и вспоминал оставленных дочерей и внуков — война забрала его у законной жены, как хитрая любовница. И вот наступил миг, когда к шатрам трёх генералов прибыл тонкокостный юноша, облачённый в белое, лишь серебрились мелодичным перезвоном колокольчики, увешанные на запястьях, шее и поясе. Его узкое лицо было красивым и сосредоточенным, но глаза скрывала повязка белой ткани с вышитой вязью рун, что прежде не встречались Эсвейту. Весть разошлась лесным пожаром, взбудоражив не только лагерь, но и Вольный Стан, кто-то даже уверял, что сам Аверах-Бык прибыл убедиться в истинности предсказателя. Но спрятавшийся позади герцогского шатра Эсвейт не видел его, как не смог разобрать и половины слов, что прозвучала на скрытой от любопытных глаз всего лагеря встрече.       — И всё же…       — Почему твоё сердце всё ещё сомневается? — Урлейв обеспокоенно заглянул в лицо аль’ширы.       Такой пылкий и преданный идее человек, как Лейв, вряд ли бы мог понять почему его друг всё ещё робеет при каждом приказе, — Эсвейт не был трусом и любой, кто его так назовёт, может нарваться на поединок, — но дурное предчувствие преследовало юношу с тех пор, как они вступили в линдарийскую долину и осели у стен ке’нагара. Сердце Урлейва жаждало перемен, боёв, удовлетворения амбиций, которыми пропитались слова молодого аль’ширы, он верил Его Светлости и не раз отличался среди выводка, заслужив расположение джанара. Эсвейт же был иным: терялся блеклой тенью, сомневался, размышлял, но никогда не оспаривал приказы. Ему не хватало смелости перечить, что с лёгкостью делал сейд’жаха. Он не более, чем простой солдат, которому судьба дала крылья.       — Прости, Лейв, — губы дрогнули в стыдливой улыбке. — Я буду лучше.       — Таким ты мне нравишься больше!       Аль’шира улыбнулся. У Лейва грубые, но тёплые ладони, что часто пахли оружейным маслом и травами от мазей, что иногда втирал в кожу ругающий друга Эсвейт. «Я всё ещё слаб», — смеясь отвечал аль’шира, но это было не так: ещё солнце не успело взойти над горизонтом, как кровник отправлялся на тренировочную площадку, что сколотил своими силами янивар позади маленького лагеря с загонами для ишракассов. И проводил там до полудня, когда безжалостные лучи истмарского светала не жгли взмокшие от усердия плечи и спину. Он всегда предпочитал тренироваться в одиночестве, — в мятежном осколке имперского ис’дари не было никого, кто бы сравнился с мастерством младшего Ариса, — но иногда к нему присоединялся Эсвейт, и тогда их тренировка быстро перерастала в дружеские тычки и подначивания. Даже прожитые битвы и долгая осада Аэлерда не изменили их привычек, о чём Эсвейт благодарил всех богов, молясь каждый вечер перед сном.       Он смущённо зарделся и отпихнул локтем, надеясь, что Урлейв не станет подмечать покрытые румянцем щёки и уши. Сердце, что трепетало в груди, вновь тягуче заныло от широкой улыбки кровника — Эсвейт никогда не осмелится сказать о том, что так надёжно прячет глубоко в душе, заглатывая обиду и ревность при каждом походе сейд’жахи к прибившимся к армии шлюхам. Те, что осели на краю герцогского лагеря были хоть и раскованы в своей любви к мужчинам и к некоторым женщинам, но имели образ благочестивый, чего не скажешь о тех, кто обитал в Вольном Стане среди наёмников. О них говорили с презрением, криво ухмыляясь и рассказывая истории настолько жуткие и завораживающие, что Эсвейт представлял вместо побитых жизнью и дорогой девок настоящих дочерей Иссохай. Распутные, готовые удовлетворить самые чёрные желания, наполняли свои ладони бронзой и веселились от души над теми, кто хотел стать мужчиной, не дотерпев до возвращения к невесте. А после ублажали, одаривая некоторых «счастливцев» Поцелуем Иссохай, заставляя раскошелиться ещё и на лекарей и вонючие мази.       Эсвейт помрачнел.       Под их ногами простирался крутой холмистый склон, а над головами — темнеющее с востока сумеречное небо. Ветер трепал волосы и высокую траву, пригибая к земле, то усиливаясь, то стихая, неся с собой далёкие крики и пение радующихся солдат, приветствовавших новое войско. Костры один за другим вспыхивали на аккуратных пяточках между правильными фигурами расставленных палаток и тентов. Строгая геометрия цветов, выросшая вокруг трёх главных шатров, принадлежащих главам Домов Высокорождённых, лишь усиливала впечатление чёткой организации, царившей в лагере герцога и его союзников. И на границе с лагерем тир-Агаров уже рос новый — белоснежный — прямоугольник новых тентов и палаток. Сегодня будет праздник, каждому солдату нальют полные кружки вина и даже позволят наполнить их ещё раз в честь столь радостного повода, а после эта шумная река разгорячённых мужчин и женщин выльется на окраины искать тепло в объятиях умелых иссохай. И Урлейв присоединится к ним, оставит кровника одного в палатке за молитвой, по привычке предложив присоединиться к веселью, ведь боги для чего-то его создали.       Уставшие за день бронники и кузнецы откладывали инструменты, снимали фартуки, разминали затёкшие спины и плечи, их жёны и дочери возвращались с корзинами выстиранного белья с берегов реки, сыновья хлопотали близ отцов и солдат в надежде приглянуться кому-то из рыцарей и оказаться среди оруженосцев, манимые ореолом славы и богатства. И все они жили под ке’нагаром шесть долгих месяцев, обустроив быт в военном лагере. Отправившиеся в путь простые люди, бросившие то немногое на родной земле для чего-то нового: авантюристы, несчастные беглецы, лишённые родительского наследства младшие сыны, вдовы и жёны, пустившиеся в путь за мужьями. Тысячи лиц, судеб, жизней. И каждый раз их становилось всё больше. Кто-то оседал в землях, уже захваченных мятежниками, кто-то погибал от хворей и ран, кого-то казнили за преступление — целый мир, живущий не среди стен и оград, а прибывавший в движении, покуда армии было куда идти.       Эсвейт наблюдал за маленькими, казавшимися игрушечными, фигурками с вершины холма, чувствуя рядом Урлейва, и улыбался безмятежному вечеру, грозившему изломать привычную жизнь лагеря. Чёрные ленты дыма взвились в чернеющее небо и сотни маленьких звёздочек костров засияло ещё ярче среди шатров и палаток, освещая их стены и тех, кто был рядом в тёплые оранжевые и золотистые цвета. Эсвейт перевёл взгляд на высокие башни замка тар-Амора и представил, что мог видеть граф из окна, решись выглянуть из него сейчас. Огромное море, окружившее неприступные стены, колыхающееся волнами между повозок, бочек, ящиков, разбивающееся о скалы тканевых стен и рассыпающееся руслами сотен речек. И в это безграничное людское месиво влилась новая сила, гордо вздымая к небу знамёна с белым туром на кроваво-красном фоне. Ужасающая картина для осаждённых и радость для осаждающих.       — Идём, — Урлейв схватил запястье друга и потянул за собой вниз. — Не хочу опоздать на праздник.       — Он до самого утра продлится, всё ты успеешь.       — Может и так, но хочу первым оказаться в объятиях Эллиры, — красивое лицо кровника скривилось в брезгливости. — Единственная, кто красива так же, как Солвиари, и при этом похотлива, как сама Иссохай. Тебе бы стоило к ней сходить хотя бы раз. Ну же, Эс, только подумай, ты быстро избавишься от своей застенчивости и почувствуешь себя уверенным.       — С каких пор уверенность приобретают в постели со шлюхами?       — С тех самых, когда в ней мальчик становится мужчиной, — Лейв заложил за голову руки, лениво потягиваясь на ходу, и Эсвейт успел заметить в сумерках полоску оголённой кожи живота и тут же отвёл глаза, стыдясь собственных мыслей. — Ты один предпочитаешь молитву сладостным стонам, а тренировки — жарким объятиям.       — Ещё Сераф.       — Уже нет, — кровник взглянул на удивлённое лицо друга и расхохотался. — Видел его выбегающим из палатки той молоденькой иссохай, что ублажает Танайю. Он только и успел, что схватить штаны и прикрыть выпирающее достоинство, когда эта дикая алката наведалась к своей шлюхе. Я думал, она его укоротит на фатру. Видят боги, вмешалась сама Ясноокая.       Эсвейт мрачно хмыкнул.       — Но знаешь, — Урлев вдруг остановился и поймал аль’ширу за худое запястье, дёрнув на себя. Теперь его лицо было серьёзным, как перед важной битвой, а тёмные глаза не мигая смотрели на замершего в недоумении Эсвейта, — ты нравишься мне таким.       Уголки губ предательски дрогнули. И Эсвейт поблагодарил Мать-Ночь за слуг, что укрыли долину звёздным пологом, не давая глазам сейд’жахи увидеть растерянность на лице. Будь они обладатели фасхранов, их глаза прекрасно бы видели в темноте, различая малейшие детали во тьме, но им повезло быть простыми смертными, что оседлали четырёх гончих Солвиари. Был бы у них выбор, покори они древних существ?       Эсвейт отвернулся от друга и бросил последний взгляд на простиравшуюся долину, где расплескалось, точно зеркальная копия, живое море с яркими огнями взвившихся в небо костров.       На первый взгляд, место для столь внушительного ке’нагара было неудачным: помимо озера и единственного притока, что брал своё начало в юго-восточных Декидийских горах, ничего и не было. Густой лес обступал края долины в двадцати, а то и в тридцати каварах от городских стен, открывая холмистую гладь изумрудного ковра с острыми шипами каменных обломков. Однажды Измур поведал забытую многими легенду о временах, когда в Чёрный Час Трёхзимья, что опустилось на Шейд-Рамал, горы вздымались над землёй, вырванные свирепостью фарри, сошедшихся в смертельном бою с демонами из глубин Бездны. Это было время, когда земли утопали в вечной тьме, поглотившей солнце, луны и звёзды. Оно отступило, ушли злые морозы, земля оттаяла и напиталась силой, дала урожай, пригрела зверей и тех немногих, что пережили Трёхзимье. И помогали им выжить белолицые демоны, когда-то предавшие свой род и покорившие земли, простиравшие от одного края до другого. И глядя на разбросанные гранитные осколки, Эсвейт вспоминал мрачные легенды, что почти стёрлись из памяти людей. Но эти каменные изваяния — единственное, что напоминало маленькие горы в два-три человеческих роста, иные располагались далеко на западе и севере, изрытые солевыми шахтами и рудниками. Но Аэлерд рос и креп не за счёт добычи железа, мрамора или соли, он был важной опорой в торговле. От него во все стороны тянулись хорошо утоптанные широкие тракты, по которым в мирное время тянулись вереницы караванов и одинокие пилигримы, разъезжали патрули, вырастали придорожные таверны и целые дворы, готовые приютить уставших путников. Дороги, что тянулись от города к городу, сшивали графства и герцогства, соединяли затерянные в горах шахтёрские поселения и провонявшие рыбой южные шинбаады. Полотно в пятнадцать шагов от края до края, сулившее лёгкий и безопасный путь — вот что породило Аэлерд — крепость, чьи стены мягко обнимали песчаный берег озера, напоминая формой полумесяц, чьи концы сходились посередине озера, вздымаясь башнями со множеством бойниц. Любой, кто осмелится войти в порт, окажется внутри каменного мешка, наполненного водой и смертельными ловушками, как на ладони аэлердских защитников. Как уже случилось в первые недели штурма с воды, когда отправленный с целью проникнуть в город и открыть ворота, отряд сэра Хиллиара, был потоплен. Тогда-то Его Светлость приказал перегородить реку плотиной и отравить озеро, сбрасывая туда тела умерших от ран и болезней. Но Аэлерд всё ещё держался, а скука осаждающих росла.       Единственное напоминание о былой красоте города сохранилось в виде брошенных в спешке домах под городскими стенами, что чернели сожжёнными остовами. Когда-то на их месте были аккуратные домишки с черепицей крыш и побелёнными фасадами, по которым расползался дикий плющ. Когда-то в пустых глазницах загорались маленькие огоньки и матери звали своих детей ужинать. Когда-то пригород в тени древних стен жил мирно и сыто, но с приходом армии многие вынуждены были бросить всё, что невозможно взять с собой, и скрыться под защитой внутренних стен, оставив дома на разорение мародёрам и вражеским солдатам…       Вражеским… Это было странно — говорить о соплеменниках так, будто они стали чужими лишь за то, что были преданы императорской семье. Весь путь, что прошёл Эсвейт со своим яниваром во главе джанара Сейбара, был устелен горем и пеплом. Он видел, как ворвавшись в очередной город, отказавшийся принести клятву мятежному герцогу, солдаты выволакивали из горящих домов мужчин и женщин; матерей разлучали с детьми, что увозили на невольничьи рынки в цепях; отцов и старших братьев отправляли на работы в шахты, загоняя силой и моря голодом и жаждой, пока те не отупеют и не станут покладистыми животными: не жалели стариков. Свобода, о которой говорил Урлейв, была пропитана кровью и ужасом, но это была необходимость, вынужденная мера. Эсвейт же видел другое. Обречённые города жгли собственные поля и резали скот, не оставляя после себя ничего, что могло достаться врагу, взамен Его Светлость внушал сдавшимся на милость герцогу вину за поклонение проклятым тварям, что управляют жизнями имперских подданных. Они прошли кровавой жатвой с востока на юг и вновь направились к центральным землям, но император до сих пор не созвал армию под знамёна Золотого Дракона.       — Пролитая кровь — плата за будущее, Эс, — говорил Урлейв и его синие глаза полыхали восторженным огнём, а уста повторяли речь ар-дел-Варрена, — за возможность делать выбор, обрести свой собственный путь! Представь, ты можешь жить так, как захочешь. Каждый сможет!       — Но разве мы не жили так же? — спрашивал аль’шира и получал лишь упрёки в своей слепоте.       Удивительное стремление подчиняться идее одного человека, верить в неё всем сердцем, следовать за ней и воплощать, даже если придётся залить кровью всю империю от края до края — чистое безумство в глазах Эсвейта. Неустрашимая армия освободителей под руководством истинного жреца Овериды. И Урлейв был одним из них.       Бесстрашные люди, решившие пойти против богов.       Эсвейт задумчиво прикусил губу, чувствуя подползающий страх собственных опасений. Он не видел фарри, но видел дракона. Настоящего могущественного кассру, чьи крылья закрывали чёрное от дыма небо, и зеленовато-жёлтая шкура сияла в красном солнце, когда из распахнутой пасти лился смертоносный огонь. И это горячее золото заливало улочки и площади города, что боролся за собственную свободу, задыхался в зареве пожара, погибая под брюхом чудовищного гиганта. Пальцы задрожали, вспотели ладони, когда Эсвейт из окрепшего юноши вновь стал напуганным мальчишкой, стоящим на коленях среди руин собственного дома, держа в грязных, обожжённых ладошках безжизненные пальцы брата. Не далёкие отголоски песен донёс до него ветер, а крики обречённых, захлёбывающихся в утробном рёве, за мгновение вспыхивающих факелами. Они метались по расплавленному камню уродливыми головешками, корчась в предсмертных судорогах. И огромная тень ложилась на город, закрывая небо, неся тьму и яркие всполохи гнева истинных богов.       Зубы впились в плоть, разодрали тонкую плёнку губы, выпустив струйку крови. Ему не хватало воздуха, сдавливало горло, хотелось заглатывать ветер кусками сродни голодной собаке, а грудь ныла от давящего чувства приближающейся гибели. Эсвейт едва не бросился бежать, когда его грубо развернули и затрясли. Перед мутным взором всплыло взволнованное лицо Урлейва, тот выпустил чужие плечи и обнял ладонями щёки друга, осипшим голосом повторяя:       — Это было давно. Это было давно, Эс. Ты выжил. Выжил! Ты здесь!       Сильные руки кольцом обхватили аль’ширу, прижали к груди, где колотилось сердце кровника, что Эсвейт почувствовал вину за собственную слабость. Его баюкали в объятиях, гладили по выгоревшим за лето волосам, успокаивали, пока страх не отступил во тьму, затаившись. Дрожащие пальцы неуверенно легли на спину Лейва, вцепились в ткань мундира и сжали с такой силой, что Эсвейт услышал болезненный вздох.       Они стояли так несколько долгих минут, пока дыхание обоих не выровнялось, а сердца не забились в унисон. Гордец, задира и блудливый, словно кот, вот кем был Урлейв для многих, но Эсвейт знал иную сторону друга — заботливую и преданную, и с лёгкой ревностью ждал ту единственную, которой повезёт стать женой младшего Ариса. Судорожно втянув воздух, Эсвейт мягко отстранился от сейд’жахи и вытер запястьем глаза. Стыд заполнил всё нутро и смотреть в любимое лицо было особенно неловко, но ночь выдалась звёздной, а луна постепенно набирала силу, повернувшись половиной лика.       — Ты отомстишь этим тварям, что допустили гибель Харсса, — Урлейв сжал пальцы кровника. — Мы вместе отомстим им.       Он широко улыбнулся, ободряя и радуя всё ещё скованного слабостью аль’ширу, ласково потрепал отросшие за лето волосы, заставляя нервно дёрнуть головой, и рассмеялся.       — Вместе, — повторил Урлейв и поднял руку с раскрытой ладонью к глазам, чтобы в следующий миг крепко сжать. — Мы убьём этих зазнавшихся выродков, а вместе с ними и всех обладателей фасхранов.       Эсвейт лишь кивнул, ему бы такую уверенность в силах, какая была у кровника, чтобы не думать о воинах с горящими глазами. Как бы не ценились золотые гривны аль’шир, но не их встречали с тем трепетом и благоговением, что было у толпы при виде кого-то из древнего ордена. Фасхран’кассра — «Глаз Дракона» — навершие имперского копья, стрела, способная пробить толстый панцирь латника. Зависть и стремление любого молодого воина, желавшего обрести славу, что окутывает живое воплощение легенд. Укротители небесного гнева. И такие же жадные до власти и денег подлецы и ублюдки. Чем больше власть и поклонение народа, тем больше душа человека искажается, принимая ту форму, в какой её выковало окружение. И цепные псы фарри в глазах Эсвейта были не более, чем горсткой дорвавшихся до сокровищ казны паразитами, евшими с рук белоликих демонов.       Да, они отомстят. Вместе. И когда меч Эсвейта пронзит сердце одного из дэвов, он напомнит ему о павшем городе на далёком юге, о чьём существовании никто и не ведал. «Аль’хиджи муа’кта Харсс» — будь стойким как Харсс. И Эсвейт поклялся на пустых могилах своей семьи, что будет.       А пока ему нужно тренироваться усерднее, становиться равнодушнее к смерти и безжалостнее к врагам. И глядя в спину впередиидущего Урлейва Эсвейт верил, что сможет приблизиться к яркому силуэту друга, стать надёжной опорой, и они вместе въедут в столицу победителями.       Так ему предсказал молодой провидец со священной горы Курдай.       «Когда море окружит тебя и пробудит старые шрамы, доверься ему. Поглощённый глубиной, ты выйдешь на берег с венцом победителя, Сын Змеи. Твой путь устлан пеплом и болью, но он ведёт к величию».       К величию с венцом победителя… Разве не к этому они стремятся? Эсвейт остановился, задрав голову к далёкому холодному небу, и улыбнулся мерцающим на иссиня-чёрном бархате ночи звёздам. Вместе. Победители. Судьба предопределена. Поймав вопросительный взгляд оглянувшегося Урлейва, покачал головой и засвистел мелодию, что когда-то убаюкивала маленького испуганногохарссийца в стылых руинах города.

***

      Когда прибыл Шестой Ворон с вестями из Нордорана, Рейске ав-дер-Керр уже знала — пути назад не будет. Если люди узнают — а они, в чём глава императорской стражи не сомневалась, узнают — мало кто сохранит лояльность к императору и яриму после уничтожения целого города. Благосклонность и без того исчезала с каждой новой битвой с мятежными войсками Эорана, а карательные меры, хоть и оправданные, её ничуть не прибавляли. С другой стороны, закрой глаза на восстание одного азифа, как другие тут же поднимут головы и вонзят клинки в спину империи в тот момент, когда она будет нуждаться в них на поле битвы, а не в собственных рёбрах. И пока Первый Ворон сдерживал слухи о случившемся, совет требовал ответа императора. И с каждым часом настойчивее. Отчасти Рейске понимала их желание, оправданное страхом перед новой волной недовольства, когда ещё не утихла память о минувших мятежах. С другой — главную суть проблемы, о которой не успел прознать совет, употреблявший «они», как обозначение армии, вместо правильного «ваш сын». И проблема была не в сожжённом дотла Нордоране — его гибель можно оправдать, — а в стоящем за этим младшем сыне императора дер-Керра. А зная Тейррана, вряд ли он с кем-то обговаривал свои планы, когда брал с собой верного пса из фасхран’кассра. И теперь, благодаря столь дикому и открытому проступку, дворец напоминал разворошенное змеиное кубло, в чью сердцевину бросили зажжённый факел. Пожалуй, стоило бы увеличить количество стражи, пока прознавшая о трагедии аристократия не начала штурмовать дворец с требованиями объясниться. Рейске ав-дер-Керр покачала головой. С той поры, как началось восстание, любой дурак пытался выторговать для себя кусок послаще в обмен на преданность, которой так стало не хватать. Сначала все эти раздутые от собственной важности и количества титулов люди кланялись перед императором, расшаркиваясь и рассыпаясь в любезностях, присыпав льстивыми обещаниями, а после двух-трёх поражений армии заинтересованно поглядывали в сторону мятежного герцога. «А что, если сбрендивший Эоран прав и у него всё получится?» — думали они, затаившись в ожидании, к какому флагу лучше всего примкнуть. Что ж, даже в такой неприятной ситуации удалось вычленить пользу, выкорчевав особо заметные ростки будущего предательства. Это было необходимым злом, которое помогало удерживать порядок внутри стен, пока буря ярилась с их внешней стороны. Но то, как поступил Тейрранн дер-Керр…       Нет, это не её дело и не ей решать судьбу выскочки, решившего действовать против воли ярима. Не стоит даже и думать о том, что не относится к её обязанностям, впрочем, о своём поручении размышлять тоже не сильно-то и хотелось.       — Лорд-командующий.       Хватило одного удара сердца, чтобы ладонь Рейске ав-дер-Керр легла на рукоять меча и вынула клинок ровно на длину пальца, когда вслед за голосом из сгустка тени вышла рослая фигура мужчины, ловко подстроившись под размашистый шаг невольного собеседника.       — Пятый, — нехотя разжимая пальцы, она слегка кивнула в знак приветствия. — Чем обязана столь неожиданной компании?       Скорее неприятной, поправила себя Рейске, искоса глядя на человека, чьё лицо было спрятано за маской ворона, искусно вырезанной из белой кости и украшенной единственным узором на левой стороне клюва — тремя чёрточками в виде вороньей лапки. Высокий, жилистый, в длинном чёрном двубортном мундире без ранговых отличий, в кожаных перчатках, несмотря на жаркую погоду, и без видимого оружия на поясе. По бесцветному голосу сложно определить точный возраст, но если судить по глазам, видневшихся в чёрных провалах пустых вороньих глазниц, то Пятый прожил жизнь, обильно приправленную смертями и битвами. Серые, похожие на остывший пепел, круглые кусочки отполированных камней вдруг дрогнули в окружающей их тьме и взглянули на лорда-командующего, заставляя ту на мгновение сбить шаг. Как же она ненавидела их магию, их образы пернатых крыс, их напускную таинственность и любовь рыться в чужих жизнях в поисках нитей, из которых плелась паутина Первого Ворона. Поговаривали, что Чернопёрые давно уже вышли за рамки обычной разведки и превратились в орден, в идеологии которых воспитывались убийцы, готовые служить не императору, но его целям, пока это совпадало с их собственными. И это пугало больше всего. Одинокий, отколовшийся кусок военной организации, чей поводок в руках одного человека и то с собственного разрешения этих проклятых крыс.       — Тихая ночь всегда способствует долгим размышлениям, — тихий голос Пятого звучал глухо и в то же время ровно, не расставляя акцентов, не выделяя слова. Вежливый разговор, которого могло и не быть. — А они приводят к непредсказуемым выводам.       Рейске ав-дер-Керр хищно прищурилась. Внутри неё затеплился огонёк, взывающий разжечь настоящее пламя, но она продолжала молча вслушиваться в слова, из которых сплеталось весьма очевидное… послание. Чернопёрые никогда не бросали слова в пустоту от скуки или желания поболтать, но умели завести непринуждённый разговор, обронить слово здесь, слово там, вызвать жаркую дискуссию, заинтриговать и по крупицам нечаянно обронённых фраз выткать целую картину. И потому она хотела сжать челюсти покрепче и не раскрывать рта, но было поздно — с ней уже говорили.       — Хотите поделиться парочкой-другой с кем-то, пока они не затерялись в ворохе других не менее важных?       На губах лорда-командующего заиграла усмешка, ничуть не пытавшаяся быть вежливой. Если он так хочет играть в свои игры — пускай играет, но не с ней. Кто-то, может, и трепетал перед этими ублюдками, боялся таинственных образов, она же видела в них не больше, чем распоясавшуюся от вседозволенности горсть интриганов, играющих в плащи и кинжалы.       Короткий смешок, раздавшийся из-под белого клюва, нарисовал в воображении Рейске улыбку. Ворон убрал руки за спину, сплёл пальцы и слегка задрал голову, открывая взору собеседника гладковыбритый подбородок в блеклом свете просачивающегося лунного серебра.       — Хотел узнать, из-за каких мыслей кому-то не спится в такую прекрасную ночь.       — У этого «кого-то» есть долг и он не шастает по ночным коридорам, тыкаясь своим длинным носом во все углы.       — Приму это к сведению, лорд-командующий.       — И ещё то, что ни я, ни мои люди не участвуют в вашем карнавале масок, плащей и тайн, — Рейске резко остановилась, развернулась к Пятому, позволив себе схватить того за ворот мундира и притянуть к себе, заглядывая в чёрные провалы глазниц, где на неё смотрели два блеклых осколка с чёрными точками посередине. — Мы — имперская гвардия, Щит Императора. Надеюсь, Ворон, тебе известно, чем мы заслужили такую честь и почему ваша братия так и не смогла оказаться в наших рядах. Если хочешь играть в тени — играй с кем-то другим, я не позволю…       — Не позволите что, лорд-командующий? — пальцы Чернопёрого легли на запястье Рейске и мягко сдавили. — Скажите, вам нравится кукольное представление? Может быть, в детстве вы, как и сотни других детей, прибегали на площадь в разгар ярмарочной недели посмотреть на рассказ о подвигах Амстена Щитоносца или же о гибели сыновей Ужасающей Матери? Правда, интересное зрелище? Кукла будто живёт своей жизнью: двигается, говорит, сражается и — что иногда бывает, умирает. Какая аллегория на нашу с вами жизнь, лорд-командующий. Но для того, чтобы дёргать куклу за нити, её согласия не спрашивают, она и сама не понимает, что всеми действиями руководят не её желания, а существо более могущественное.       — Вы мне угрожаете, Пятый?       — Доношу истину. Шпионы — вещь важная, но не всегда необходимая.       Почувствовав, как хватка Рейске ав-дер-Керр ослабла, Ворон отвёл её запястье в сторону и отпустил, чтобы чужие пальцы тут же легли на рукоять меча, но он не придал этому значения, убрав свои руки за спину. Что он читал в донесениях о ней? Упрямая, своенравная, неуправляемая — интересная характеристика. Она была похожа на мать, защищающую свой выводок, что обучает, обхаживает, взращивает. И любовь вместе с верой в собственные идеалы, часто ослепляет, не давая разглядеть истинную человеческую натуру. Если для Рейске ав-дер-Керр стража была Щитом, то для него горсткой людей, чьими желаниями и пороками можно управлять. И всё же это непоколебимое желание оградить боевых товарищей вызывало лёгкое восхищение. Он смотрел на её сердитое лицо с пылающими от ярости глазами и видел то, чего давно не встречал в чужих — честность. Пока одни страшились Чернопёрых, ненавидели и пытались лгать и льстить, она, ничуть не сомневаясь, придушила бы его на этом месте лишь потому, что смерть от меча слишком благородна. Пятый вздохнул, принимая своё поражение.       Открытую галерею заливал яркий серебристый цвет, выкрашивая белоснежный мрамор колонн в мягкую синеву, заставляя клубящиеся тени жаться к углам под слепым взглядом великих героев прошлого, застывших в камне вдоль всей стены, расчерчивал длинный коридор полосками света, падал на начищенный доспех Рейске ав-дер-Керр, окружая её иллюзией света. На мгновение, длившееся в один удар сердца, Ворон увидел в лорде-командующем окутанную любовью Матери-Луны избранницу. И перед ней, стоящей в россыпи холодного сияния стоял он, Чёрнопёрый Принц, поцелованный богом Тьмы. Лишь они двое в одинокой пустоте, как вечное противостояние, рождённое из былого союза.       — Вы хороший солдат, лорд-командующий, пример истинной преданности и силы. А потому не позволяйте из себя сделать ту самую куклу, что будут дёргать за нити. Предстоящая война — не ваша забота.       — Сначала вы пытаетесь меня устрашить, а теперь даёте советы? К чему всё это?       — К тому, лорд-командующий, что у империи должен остаться хоть один верный ей защитник, а не следующий за целью одной из сторон. Узнав о Нордоране, вы поставили себя в крайне невыгодное положение, а потому вашим долгом будет не раз конфликтовать с приказом Первого Меча, а иногда и императора. Как много времени потребуется, чтобы из воина сделать цепного пса или мятежника? Думаю, одной-двух карательных кампаний хватит. Мне же хочется, чтобы Щит оставался Щитом.       — Вы говорите о…       Указательный палец Пятого лёг на губы Рейске, запечатывая готовые сорваться слова.       — Как я и говорил: тихая ночь способствует долгим размышлениям. Вы, кажется, направлялись в комнаты Драйгана ат-Троу? Слышал, он не славится большим терпением.       Пятый Ворон отступил на шаг в сторону тени, поклонился и растворился в чёрной дымке, танцующей в лунном свете будто поднятый ветром песок, оседая на бледной мраморной коже горделивого Вайратта Драконоборца едва приметной пылью. Рейске вдруг осознала, что всё это время сжимала до побелевших костяшек и ноющих мышц рукоять меча, но так и не позволила себе им воспользоваться, хотя это желание вспыхивало ярким огнём. Странный разговор оставил после себя не столько вопросы, сколько смутную тревогу, расползающуюся тёмным пятном в душе, отравляя её собственные мысли. И стоило бы доложить о встрече Наррату кан-Ишрэ, передать слова Пятого, но собственный страх не дал ей повернуть назад, а направил в конец галереи, подгоняя.       Она опомнилась, лишь когда оказалась у двери Первого Копья, занеся кулак для удара. Ей нужно только передать послание, развернуться и уйти, но почему-то всё это действие, и без того казавшееся странным, приобрело оттенок заговора. Двое могущественных людей против… кого? Императора? Мятежников? Самой Империи? Участвуют только Первые Копьё и Меч или их больше, чем может быть? Знает об этом Первый Ворон и если так, кто кого поддерживает в этом замысле? Или же слова Пятого лишь уловка, призванная её запутать, ослабить и отвести взгляд от чего-то важного? Рейске заколебалась, кулак задрожал и неуверенно опустился вниз, когда дверь перед ней отворилась, открывая в проёме могучую фигуру Драйгана ат-Троу. Обезображенное рубцами ожогов лицо было суровым, но залёгшие под глазами тени говорили о бессоннице, которую испытывал Первое Копьё.       — Лорд-командующий?       — Первый Меч передал, что ваши драконы должны быть готовы расправить крылья.       — Послание доставлено?       — Да, — Рейске коротко кивнула. — Наш человек получил инструкции.