— Я был ослеплен твоей красотой.
С места в карьер, с ровной поверхности почвы — да в пропасть, глаза закрыв и руки на груди скрестив, потому что по доброй воле и без принуждения — всякую прелюдию отринув, с середины предложения без зачина и заглавных букв; она улыбается ему из другого конца комнаты и едва уловимо салютует высоким фужером, граненным десятком сторон и с перекрученной красивой ножкой, которую она аккуратно удерживает самыми кончиками пальцев. Внутри — что-то красное и чересчур крепкое; Тимур улавливает, как она, едва губами приникнув к краю стеклянному, тут же отстраняется, не сделав и глотка — и замечает в скользнувшем взгляде то самое признание, от которого внутри немеет всякое ощущение течения неминуемого и безжалостного времени. Еще она кому-то что-то отвечает и уходит из комнаты на балкон, неуловимым движением ладони говоря, что беспокоиться не о чем — что просто хочет немного свежего воздуха; и, конечно, она держит себя так, чтобы каждому показать, что уж его, Нестерова, она заслужила, хоть и достойна иного. Он за ней не идет, уверенный и знающий, что не выдержит глубокого и гулкого тет-а-тет, неминуемо сулящего скверные неловкие разговоры и проблемы — и боль расставания, когда она ускользнет в призрачную утреннюю дымку, безо всякого прощания запрыгнувшая в последний вагон; а Тимур останется на пироне — только он и его тоска, высоко завывающая в холодный воздух зарождающегося дня. Ускользнет, позволяя себя увезти — никакой видимой скорби; может, махнет ему, верному рыцарю, блюстителю закона, платочком из окна большого железного брюха поезда, оставив на щеках его запах своих ладоней и пылающие прикосновения, будто маленькие звездочки, но не с пагонов, а прямо с небесного полотна — искорки, отличительные значки принадлежности к чему-то большему, нежели к простой любви мужчины и женщины, потому что она — не обычная женщина, да и любовь ее — штука довольно сложная. На прощание наградит его поцелуем, словно медалью, только без торжества и праздничных почетных лент; девушка, заслужившая его, сурового и вечно поглощенного работой, но не позволившего себе попыток ее, сумасбродную и пылкую, кроить, ломать, кромсать — менять. Не стал бедную хрупкую душу — что-то схожее с фамильными царскими ценностями, которые, сколько те не объявляй бесовскими и проклятыми, хочется чтить, ценить и оберегать, трепетно сохраняя те в больших тяжелых сундуках, к которым давно потерян ключ, — не стал рвать на куски все то, что не устроило бы его степенный характер и выдержку, откидывая в сторону прогнившими и непригодными кусками юркий взгляд и теплую улыбку, от которых по спине — градом холодный пот. Тимур дожидается ее возвращения в комнату и только тогда сам выходит в студеный зимний воздух, чтобы успокоить нервы и охладить мысли; смотрит в глубокую декабрьскую ночь, пересчитывая сотни тысяч звезд на темном полотне, что над горизонтом растянулось — и потом замечает глубокие отпечатки ее маленьких ладоней, оставленные в снегу, который насыпал на тонкое витье перилл. Он любил ее так, как только мог себе позволить, просто этого не хватило.А ты лети-лети, лепесток, вдаль. Что ты хотела — я тебе не смог дать. А ты лети-лети, лепесток, туда, Где слезы испарятся, как вода
Любил рассказы и то, как она ему читала стихи, ловко умостившаяся в кресле с потертым томиком в руках, и то, как рассказывала о выставках, и то, как бродила с ним по мягкому теплому лету, перехватывая в полете мелкие лепестки где-то цветущей вишни, и то — и все. И закрывал глаза, когда она ладонями касалась его лица, смахивая с кожи выступившие через поры усталость и озлобленность, и расслаблялся, когда она как-то по-особенному его обнимала. Даже иногда улыбался на ее дурацкие шутки — и, конечно, расправлял за спиной ее крылья. Только вот летать ей было негде — и места мало, и воздух спертый, и вокруг сплошные браконьеры, желающие ее к себе в трофей.Ничего не говори — улетай. Ты меня забудь и не вспоминай
Какой-то мужчина, что с ней рядом, легко накрывает ладонью согнутый локоть и тянет ее на себя, оставляя около шеи тонкий шепот — что-то личное и тайное. Она кивает, улыбается и возвращается в беседу со стайкой местных городских дамочек, одетых в пестроту тканей, вошедших в моду на той неделе; она скучает, но слушает их, даже иногда снисходительно отвечая, а потом замечает, как за плечом одной из собеседниц стоит Тимур, и раз за разом возвращается к нему взглядом, в котором тоже что-то тайное и личное — что-то болезненное, скорбное, отдающее горечью и могильным холодом. Да, она его заслужила, как бы в том не сомневалась — потому Тимур ее и отпустил, усмехнувшись когда-то какому-то навязчивому общему знакомому: мол, повезет же тому, кто посмеет звать себя ее мужем и получит возможность возвращаться домой после тяжелого дня и видеть ее — и быть с ней; повезет — но это право нужно не просто получить, подтвердить или отвоевать. Его нужно заслужить.