— Люди не могут жить без веры. А нынешние готовы поверить во что угодно.
У мужчин с большими амбициями и планами на мир всегда возникают диссонанс-проблемы, когда что-то идет не по заготовленному чек-листу, и, когда мания величия перетекает в почти нездоровое, случается, что кажется им, таким вот мужчинам, будто все вокруг — фигуры в полости маленького детского домика, и они могут двигать их, как только пожелают; считают, что в руках держат большой снежный шар, встряхнув который разрушат заключенный внутри мегаполис. Квентин выдерживает холодный взгляд, которым она его смеряет от макушки до пят, и даже стоически переносит снисходительную улыбку, чуть затрагивающую губы — и, видит бог, смог бы пережить парочку хлестких слов о его заносчивости и самодовольстве; о том, что планы по захвату мира ее мало привлекают, но она выказывает уважение его позиции — кто-то из спичек клеит миниатюры Букингемского дворца, а кто-то покоряет Вселенные. Чем бы, как говорится, дитя не тешилось — а она будет рядом, готовая оказать поддержку и протянуть руки, когда то будет необходимо. Не компаньонка, но верная спутница — та самая женщина, стоящая за великим мужчиной. Выдержал бы, но она, тяжело выдохнув, разворачивается и исчезает в спальне; и по доносящимся звукам ясно — собирает вещи. В большой чемодан, купленный когда-то для совместных семейных поездок, отправляет ворох своих футболок и платья, и шорты, и даже распихивает по маленьким кармашкам коробочки со всяким-разным: с кольцами, подвесками, браслетами — всем тем, в чем шикарно выглядела, около него стоящая, облаченная в тяжелую темную ткань и переливающаяся с ног до головы каким-то осязаемым величием девушки, умеющей ошибаться, оступаться и нарушать свои же правила — способной себя изводить до покрасневших колен и побелевших костяшек. Такой, конечно, которой и самой от себя бывает противно, но в водовороте грязи и омерзения легко находит путь к поверхности, посмотрев в зеркало без всякой попытки избежать собственного взгляда. Она оборачивается к нему, стоящему в дверном проеме, и подергивает плечами. — Намерен убить меня? Ну, чтобы я не раскрыла великих планов. Еще пару минут назад Квентин был намерен сделать ее первой леди местного розлива, а теперь, при вопросе в лоб, усмехается, потому что понятия не имеет, что ответить; она спокойно от него отворачивается и продолжает собирать вещи — в безумно пафосном и красивом смысле действия, она его покидает. Отторгает. Отрицает.Ещё пол неверных слова — будет все равно, Я права, как аксиома, безо всяких «но».
Ни слова не говорит, перебирая россыпь того, что при разводе можно было бы считать совместно нажитым имуществом, но они, будто отвели высшие силы, не женаты. Наспех собирает волосы в низкий хвост, когда дело доходит до последних полок в шкафу и комодах; и в том, как держит плечи и спину, как взглядом его не касается вовсе, как всячески игнорирует, даже вслух не рассуждая о временном переезде, пока он либо не достигнет планируемого, либо не потерпит поражение и остынет — и в этом всем сохраняет величие простого и понятного чувства, считывающегося на кончиках пальцев: никогда, хоть рухни мир, она не почувствует себя никому ненужной. Потому что в самой себе обрела однажды, задолго до встречи с Квентином, самую незыблемую поддержку — именно то, что крупицами выдавала ему в легких касаниях, объятиях, поцелуях; в том, как позволяла иной раз положить на свои колени голову и запускала пальцы в волосы — и слушала его, задумчиво смотрящая вдаль. И принимала его абсолютно любым: пугающим и скверным, жутким и раззадоренным — таким, от которого давно уже следовало сбежать, да как-то не складывались карты, не сматывались удочки и пятки не сверкали. То дождь, то вторник — а кто, скажите, во вторник куда-то там уходит?Белоснежная снаружи, а внутри — скала
Она выпрямляется и поворачивается к нему лицом; не говорит, но взглядом передает что-то тягучее и глубокое — может, обиду, досаду или раздражение, потому что, в конце концов, была надежда, на свеженькой могиле которой теперь пророс странный цветок, корнем ушедший в гулкое оскорбление. Насильственно умерщвленное чаяние, что она заслужила простого и понятного счастья, без павших миров, многоголовых — и обезглавленных верным рыцарем, который решил, что ей оно надо; «оно» — возложенные к пьедесталу Вселенные, покоренные и завоеванные; что ей вообще нужен и этот треклятый пьедестал. Заслужила того, кто без наполеоновских планов просто успокоит, когда будет необходимо, и отойдет на безопасное расстояние, когда места для двоих не будет хватать; кто осенью заговорит о лете и начнет планировать отпуск, осторожно интересуясь, на каком пляже ей бы хотелось погреть плечи и в воды какого океана окунуть ноги; кто скажет ей, поцелуем благодаря за крепкий утренний кофе, что она — просто и банально — чудесно выглядит. А Квентин ей тут о великом; о справедливости, мщении, признании — о том, как важно видеть тех, кто в тени, потому что у них чаще всего едет крыша — видимо, от недостатка солнца. О том, что честность и правильность, и даже в каком-то смысле праведность, порядочность — именно то, что преследует он, создавая ему одному подчиненных дронов и в ладонях своих сжимая зеленые иллюзии туманов. И в придачу ей намерен преподнести на раскрытых к небу руках все то, чего, по его скромному мнению, она заслуживает — и, плюс, каждый пляж и всякий океан вдобавок. Она говорит, что цветы — те, что в горшках раскиданы по каждому подоконнику и углу, — заберет позже, когда наймет людей, которые перевезут коробки с книгами, антикварное зеркало, часть посуды и ему ненавистный лиловый диван. Еще просит его быть осторожным и не рушить хотя бы ее любимую кофейню — ту, что на углу, — потому что таких шоколадных круассанов, как там продающихся, больше нигде в городе нет; и, улыбнувшись, желает ему удачи — во всех-всех начинаниях. Оставляет пару фраз, не тянущих на громкое расставание, и уходит, невысказанно умоляя его из жизни ее исчезнуть легко и непринужденно, забыв каждое совместное утро и ворох проведенных вместе месяцев — отринув, из памяти изъяв ее сонный взгляд и смазанные поцелуи, которые тяжело перехватить, когда она сверху и изящно откидывает голову назад, натянуто выдыхая от накрывающего удовольствия; и позабыв, пожалуй, про французские тосты и взбитые творожные десерты, и тягучие варенья, которые он пробовал, слизывая с ее пальцев. Ах, да, и еще не забыть забыть про то, как она, поджав под себя ноги, имеет привычку засыпать в кресле, уютно свернувшись калачиком. На том — все; она оставляет ему гадкие комнатные цветы, книги, мерзотнейший диван и массивное зеркало, внутри которого еще звенит ее отражение — и то, временно. Только вот Квентину, как любому амбициозному мужчине, однажды на своем плече почувствовавшему нежное касание руки той, кто стоит позади — верная спутница, неотступная поддержка, — кажется, что где-то между страниц и переплетов или в гибких толстых зеленых стеблях, или даже под декоративными подушками из вечно холодной замши завалились обрывки фраз, которые он мастерски складывает в одно — единое, обещающее: что он к ней прийти может, чтобы получить щепотку заботы, горсточку покоя и крупицу нежности — все то, на что, как считает, может претендовать.Сохрани меня, разрываюсь напополам.