Свободно раскрытая рука ловит потоки встречного ветра, врезающиеся в кожу; салон машины наполняется прогретым весенним воздухом, вместе с сорванными прямо с ветвей запахами цветущих деревьев, подобранными с земли ароматами зеленеющей травы, что проносится мимо вместе с широкими полями, безымянными речушками, крохотными поселками и деревушками; иногда из окна можно схватиться за запах свежеиспеченного хлеба из случайной пекарни малюсенького городка, который они проезжают, распробовать кофейные нотки из ближайшей кофейни, но основной запах не объяснить:
так пахнет весна.
Настоящая весна. С мягким солнцем, укутывающим теплом, с ростками зелени…
Приборную панель нагревают слепящие солнечные лучи, пока голос из колонок поет о чем-то мягком и далеком — они не вслушиваются в музыку, не понимают слов, просто улыбаются: Хосок улыбается, потому что ему хорошо.
Юнги улыбается, потому что Хосоку хорошо.
Учитель подставляет лицо потокам воздуха, чуть прикрывая глаза, глубже вдыхая, распыляясь в самых маленьких микро-эмоциях, которые крохотными салютами щелкают его внутри: от обыденной радости видеть мир вокруг таким, какой он есть, до чувства давно забытого, заброшенного в прошлом, обвешанного пылью и паутиной собственных страхов и переживаний — счастье от того, что впереди так много всего — необычного, удивительного, захватывающего…
И там, впереди, он не один. Наконец-то не один.
И ничто и никто не тянет его в прошлое - свобода, которая и не снилась ему еще пару месяцев назад.
Чон открывает глаза, медленно переводя взгляд на Мин Юнги — он сосредоточен на вождении, задумчиво проминая свой подбородок большим и указательным пальцем; ведет он уверенно, спокойно, легко; если бы можно было вот так вот вечность ехать куда-то…
— Что? — не отрываясь от дороги, спрашивает парень, все так же легко улыбаясь.
— Ты серьезно не собираешься мне говорить, куда мы едем? — щечки Чона становятся слегка пунцовыми.
— Никакой разницы не будет, если я скажу, — отвечает он, выдыхая, — скоро уже приедем…
И в действительности не было никакой разницы — ни Мину, ни Чону. Вообще никакой разницы.
Чон откидывается на сидении, продолжая вытягивать руку куда-то за окошко, пока волосы треплет ветерок; Юнги не может сопротивляться, и на самое мгновение он переводит взгляд на парня, и внутри все сразу становится таким мягким, сахарным, медовым — хочется прикоснуться к нему, взять его за руку, хочется, чтобы пальцы в его волосах, но… но пока что он не научился быть тактильным отличником: у них еще не было времени, чтобы научиться этому.
Но Юнги спокоен — знает, что еще будет.
Поля медленно сменяются лесами, ручьи плавно перетекают в озера, а постепенно алеющее небо начинает упираться в невысокие лысые горы где-то на горизонте — уже едва ли заснеженные, но все такие же потрясающие; Хо удивленно подается вперед и восторженно, почти как ребенок, смотрит во все глаза вокруг себя — так, будто он в самый первый раз видит этот мир с его разукрашенным небом и причудливыми мягкими облаками, в самый первый раз улавливает пение птиц в стволах высоких сосен, что теперь обрамляют дорогу; впервые слышит мягкое трение шин об асфальт где-то снизу, и звук этот удивительно подходит очередной песне из колонок и подстраивается под… под этот момент вообще. Как будто впервые он дышит полной грудью и чувствует себя
настолько живым.
Воздух становится более прохладным, влажным, и Чон, наконец, забирается обратно в салон, прикрывая окно, шмыгая уже холодным носом — Мин сбавляет скорость, и тогда Хосок понимает, что они, наконец, приехали; даже немного грустно от этого: он так бы ехал и ехал…
Но парень быстро об этом забывает, когда следует за Юнги — все так же без вопросов, безропотно, неторопливо, шагая по узкой лесной тропинке куда-то вглубь, неся в руках пакеты с вещами и кое-какой едой: в голове еще крутятся остатки красивой песни из машины и картинки пролетающих мимо пейзажей — в груди так спокойно и так хорошо, что даже хочется плакать, но плакать совсем не так, как это было вчера — то было высвобождение, а сейчас…
…Сейчас… очевидно, это счастье.
Чон почти что теряет дар речи, когда они оказываются на месте: скрытый посреди леса крохотный одноэтажный деревянный домик на берегу небольшого озера — там, на противоположной стороне те самые горы, что выглядывали из-за макушек сосен. Облака почти что лежат на них, освещаемые сверху последними солнечными лучиками этого дня: почти что вечереет, и солнце прячется где-то далеко на западе, за горой, показываясь лишь на четверть.
Терраса рядом с домиком, нависающая над водой, ждет, когда ее заполнят люди — там круглый еще холодный мангал, низкие деревянные кресла с подушками и пледами: сердце в груди Хосока бушует, протестует и почти что бурлит, кипит — ему требуются силы, чтобы продолжать заставлять руки удерживать пакеты с продуктами, а не бросить все и кинуться к Мин Юнги. Тот выглядит удивительно спокойно, удовлетворенно.
Почти по-хозяйски Мин оставляет пакеты у столика на террасе, рыщет в заднем кармане в поисках ключей, не замечая даже, что в это самое мгновение Хосок смотрит не на те красивые горы на горизонте, не любуется пурпурными облаками и не наслаждается закатным небом — Хосок, не мигая, смотрит на всего него, чуть прикусывая губу, пока внутренности его тают до состояния киселя или желе.
— Мин Юнги… — только и шепчет парень, все еще не будучи в состоянии пошевелиться.
Юнги прошибает: каждый раз, когда Чон называет его полным именем… но в этот раз тут было что-то и другое; наверное, эта странная мысль впервые прокралась ему в голову, но… но теперь его имя и фамилия в устах Чона Хосока звучали как то, что всегда теперь будет на его губах; ему вдруг захотелось подарить ему эти звуки навсегда и так, чтобы теперь только он и мог их произносить.
Хотя, в любом случае, никто и никогда не сможет озвучить эти звуки так, как делает это Чон — у Мина почти идеальный слух, поэтому он слышит… слышит в его голосе
все.
Юнги не успевает зайти внутрь домика, не успевает положить пакеты, разложить продукты - а ведь там мясо, которое нужно заморозить до завтрашнего утра, да и овощи могут продавиться под грузом остальной еды… — рука его слишком быстро оказывается в руке Хосока, а ноги его почти что предательски перестают слушаться и начинают следовать за Чоном — тот тянет его к самому краю террасы, к воде.
Гладь спокойная, почти зеркальная, отражающая розовое небо и горы на том берегу, а там, сбоку, искрится закат, золотыми нитями падающий на персиковые пушистые облака у вершинок гор. Воздух отчего-то пахнет сладко-сладко и им не надышаться, сколько бы не втягивал в себя кислорода.
Чон не отпускает руку Юнги, крепко сжимая ее, глядя вперед — губы его чуть приоткрыты, и дышит он неожиданно быстро; молодого человека трескает на крохотные кусочки — и режет его почти что теми же самыми нитями заката, что окрашивают облака: как он еще не распался на кусочки для него тоже загадка.
Плечо к плечу и два неровно бьющихся сердца — Юнги аккуратно проводит пальцем по пальцу Хосока, понимая, что даже начинает слегка дрожать, голова кружится… медленно он тянется к наушникам в кармане, ощущая, как сохнут его губы, как дрожат ноги, ощущая, как ему хочется издавать странные радостные звуки от такой близости, прыгать, вести себя, как объевшийся сахара ребенок на диете...
Еще мгновение, и один наушник оказывается в ухе у Хосока, второй у него, а через секунду там начинает звучать музыка; Мин быстро убирает телефон, второй рукой накрывая ладонь Хосока, потерянно глядя перед собой — ему отчего-то страшно смотреть на Хо и видеть его реакцию, ведь эта песня…
…Он написал ее буквально за два часа, пока ехал из Сеула в Тэгу после того, как все осознал в том домике на берегу моря. Не просто осознал —
все почувствовал. И ему кажется, что ему удалось передать все через эти звуки — через легкие звуки колокольчиков и морского бриза, через едва ли заметное мурчание гитары на фоне и медленных битов, через его эмоции протянутые блестящими нитями через ноты и выраженные звучным пением музыки. Там, в этих звуках, было все, что никак не могло уложиться на его языке и быть озвученным — да, слова всегда говорят о большем, чем музыка, но сейчас…
Сейчас, когда закат режет небо, когда вода перед ними плавно и лениво волнуется, когда безмолвные горы смотрят на них с той стороны, когда сердца бьются в унисон, а горячие ладони цепляются все крепче слова не были нужны — только плавные перекаты звуков в ушах, шуршание песка, свежесть ветра… Хосок слышит в этой песне все, он буквально может разобрать каждую эмоцию и каждое чувство, и его кружит, еще немного, и он взлетит… Он определенно точно знает, как и для кого была написана эта мелодия, и от того, хочется беспомощно плакать.
Сердце Мин Юнги дрожит, как дрожат и ноги, когда Хосок вдруг поворачивает корпус, и теперь вторая его рука ложится на талию парня — он замирает, робко приподнимая подбородок, видит его лицо, его глаза, полные всех самых разных эмоций и чувств — и как столько всего может умещаться в одном человеке? Хосок улыбается тихо, славно, спокойно, когда Мин чувствует, как его ладонь чуть сжимает его и приближает ближе… Сердце пропускает удар.
…Сейчас он меня поцелует…
Хосок нависает над ним и смотрит так, как смотрел бы на бесценное и хрупкое произведение искусства — его ореховые глазки цепляются за каждый сантиметр Юнги, как будто бы пытаясь в самых мельчайших деталях и подробностях запомнить этот момент и запомнить парня перед собой; взгляд его полон… Юнги еще не понимает, что это или боится себе признаться в этом, но он тонет в этом взгляде и целиком и полностью отдает себя Чону, робко кладя свои холодные руки ему на шею, неровно вдыхая и все равно отчего-то боязно, страшно, неловко…
Хосок приближается плавно, медленно, аккуратно, и когда чужие горячие губы находят его, Мин почти теряет сознание, ноги косятся, и он льнет ближе, робко пробуя его губы на вкус… сладко, тепло, недостаточно… Юнги отчаянно впивается в губы Хосока, приоткрывая рот, и когда их языки встречаются, он уже не в состоянии трезво думать — не в состоянии думать вообще.
На этот раз все по-другому, все настолько иначе, что, кажется, что этот поцелуй —
именно этот — действительно их первый, а то, что было в Пусане… сейчас это неважно.
Чон притягивает Мина ближе, крепко прижимая его за талию, проникая языком глубже, мягко прикасаясь к его уже влажным губам, и сердце его барабанит по грудной клетке, пока все в теле и мякнет, и наполняется чем-то светлым и радостным одновременно; он почти уверен, что светится от счастья сейчас, и дух его захватывает и перехватывает от того, как Мин Юнги действует на него.
Чон почти пьян — опьянен точно — и он жадно впивается все больше, перемещая руки к голове Юнги, зарываясь пальцами в его волосы, когда руки Мина менее храбро оказываются на его талии и вдруг неожиданно начинают сжимать его: это стреляет в Хосока, и он опять задыхается, но и оторваться он тоже не может. Мин тянется выше, ближе, почти что поднимаясь на цыпочках, когда в голове выпуливает мелкими разноцветными взрывами, а по телу барабанит электрическими разрядами — его губы такие вкусные, такие сладкие, и их отчего-то так мало, что совершенно невозможно оторваться: это не кажется возможным.
Все внутри как растопленное сливочное масло или растаявший на солнце шоколад, и импульсы пробегаются по телу настоящим током; намагниченный, он хватается за губы, оставляя на них свои влажные следы, крепко держа учителя, когда песня в наушниках, наконец, подходит к своему финалу.
Хосок не готов оторваться, он почти протестует, когда парень отдаляется; Чон, мягко улыбаясь в губы, начинает обнимать Мина, ловя его лицо, оставляя на нем мелкие мокрые поцелуи — он почти хохочет, когда растрепанный смущенный Юнги утыкается носом в его шею, почти что боясь поднять взгляд: оба не верят в то что происходит, но оба точно знают, что это самое реальное, что только могло с ними произойти.
— Хосок… — хрипло начинает Мин, который как будто не может отдышаться — парень чуть отдаляется, обхватывая пальцы учителя, — я вчера кое о чем говорил, но не закончил мысль…
Юнги слегка кусает разгорячившуюся нижнюю губу, ощущает напряжение во всем теле, находит взглядом Хо, выдыхает…
— Про моменты, про особенные слова, — он смущен, но он не сможет сделать по-другому, в этот раз он не сможет отмолчаться, — … и об одной универсальной фразе, которая может перевернуть мир человека…
— Хочешь перевернуть мой? — Хо догадывается: он тихо улыбается, шепча.
— Да, хочу, — он сжимает его пальцы крепче, — тем более, сейчас подходящий момент…
особенный, — чуть отводит голову в сторону, — ну, кроме того, что сейчас мясо в пакете отчаянно требует заморозки после стольких часов дороги, а помидоры плющатся под весом бутылки вина…- неловко тихо смеется…
— Чон Хосок… — успокаиваясь, он находит глаза Хосока, медленно улыбается - ни в чем он не был уверен так, как в этом, — я люблю тебя.
Эта была финальная пуля для учителя младших классов: что-то действительно разломалось в нем в это самое мгновение, но вместо разрушений и опустошения пришло наполнение — радостью, счастьем… любовью; не только к Мин Юнги — это так же естественно, как то, что весной трава зеленеет, а осенью с деревьев опадают листья — но еще и к себе, и к этому миру.
Облегчение. Как будто темные времена позади, и те самые страшные щупальца навязчивых мыслей вдруг иссохли и исчезли. Произойди это полтора месяца назад тогда, в Пусане, он не поверил бы, решил бы, что это шутка, забыл бы, уверил бы Юнги, что тому все кажется, но… нет.
Любовь Юнги была самой настоящей, самой искренней и исцеляющей; Хосок и не догадывался, что рецепт счастья кроется в молчаливом и бледном парне, который предпочитает посидеть дома вместо шумной вечеринки со знакомыми, он даже не догадывался, что кто-то может стать настолько же родным, любимым и значимым за такой короткий промежуток… как так вышло? Оно и не важно сейчас.
Важно, что его любовь подарила Хосоку надежду, и ему хотелось бы верить, что это работает и в обратную сторону.
И это работает. Работает, когда Юнги смотрит на Хосока и ощущает себя самым важным и значимым человеком на земле — точнее, он больше не чувствует себя настолько же незаметным, бесполезным и серым: он тот, кто может быть рядом в особенный момент, он тот, кто может быть неравнодушным. Он кому-то важен, он кем-то любим, и он кому-то необходим: все это он видит в Хо — в теперь уже
его Хо.
Глупый, влюбленный, Мин Юнги. Помнишь, на что ты надеялся?
Видимо… не зря надеялся.
— Мин Юнги, — Хосок, наконец, собирается с силами, чуть склоняя голову и ощущая, как сильно щемит в сердце, — и я люблю тебя.
Мин в который раз почти опадает на землю: разве могло быть как то по другому?
***
Они жарят мясо на мангале, кутаются в плед, сидят на улице долго-долго, пока пьют вино и говорят обо всем на свете, считают звезды, прислушиваются к засыпающим птицам; обычно молчаливый Мин не может замолчать и перестать рассказывать Хосоку все значимое и не значимое, и обычно болтливый Хосок слушает внимательно, не прерывая, уделяя внимание каждому слову.
Они пьют вино и громко смеются и, наверное, их смех слышен даже на противоположном берегу озера, у подножия гор, что с интересом глазеют на них — они вспоминают былые времена, вспоминают эту зиму, учтиво обходя Пусан — оба еще не до конца готовы покончить с той историей: но это ничего, у них еще будет время.
Они замерзают до чертиков уже глубокой ночью и поскорее уходят в теплый домик, кутаясь в плед.
Внутри так по-домашнему уютно — как у бабушки в деревне: деревянные скрипящие полы со тканными коврами, небольшая чистая кухонька, где пахнет парным молоком и овсяным печеньем и еще почему-то сеном... на подоконниках домашние цветы в разноцветных глиняных горшочках, старый клетчатый продавленный диван, который кажется самым удобным на свете, небольшая двуспальная кровать у окна с цветастым выстиранным хлопковым постельным бельем, огонь в камине, который гаснет совсем-совсем скоро, потому что никто больше не подкидывает туда дрова.
Они безумно долго целуются, лежа на кровати, изучая друг друга руками, губами, взглядами.
Трудно оторваться: поцелуи то медленные, сонные, как кисельная река — насыщенные, наполненные, тяжелые, жгучие... то быстрые, влажные и сорванные, жадные, пробуждающие в телах нечто, к чему они еще не готовы…. но и это ничего, у них еще будет время.
Они остужаются, аккуратно сбавляя темп, и теперь поцелуи почти что детские, невинные, чмокательные и мягкие, трогательные — в губы и в их уголок, в щечки, в лоб, в скулы, в шею. Чон не может надышаться Юнги, зарывается носом в волосы, в шею, за ушко...
Прикосновения, становящиеся все более храбрыми, но остающиеся все такими же робкими, мягкими; когда длинные теплые пальцы оказываются под футболкой Юнги, мурашки пробегаются по его телу, и он почти что замирает, забывая, как дышать, прикусывает губу — это новое чувство для него, и глаза его раскрываются так широко, и он готов одним только взглядом съесть Хосока: это веселит учителя.
Они болтают без умолку всю ночь, перескакивая с темы на тему, соскакивая на смех, потом опять вдруг возвращаясь к поцелуям: Мину неожиданно сильно нравится то, как Хо невысоко поднимается на локтях и зависает над ним, даря поцелуй за поцелуем, ему невыносимо приятно ощущать его вес на своем теле, он становится безумным, когда его пальцы гладят его по волосам, и он неожиданно цепенеет, когда Хосок гладит его по шее, груди, животу…
Они почти не замечают, как на улице светлеет, а сон почти что утягивает Юнги в свои покои — он утыкается в шею Хосока, когда тот несильно потрясывает его, улыбаясь:
— Юнги-и-и, — тихо шепчет он, — там такой рассвет… нам нужно встретить его!
— Что…? — сонно бормочет парень, не открывая глаз, — посмотрю на него, когда проснусь…
— Что? — хохочет Чон, поднимаясь с кровати, — давай, вставай, мы всего на пять минуточек сходим…
— Но я почти сплю, Хоби…
— Обещаю, мы сразу ляжем спать, как вернемся и проспим половину дня, но… — он смотрит через окно, видя там что-то невообразимое, — но только после того, как мы посмотрим на рассвет, — Хосок берет его за руку, потягивая, — Юнг-и-и-и
— Хоо…
— Пожалуйста, пожалуйста…. — он умилительно умоляет, — ладно, ты даже можешь не открывать глаза и продолжать спать, просто….
Просто побудь рядом, пока я на него буду смотреть!
И он берет его руку. Встает и следует за ним — веки, действительно, очень трудно открыть, и Мин смотрит вполглаза, следуя за Хо — тот держит его руку бережно, аккуратно ведя вперед; Юнги кутается в одеяло, выходя на улицу босиком — как и Хосок, и они быстро перемещаются к пирсу.
На улице свежо, хорошо… пахнет уже не просто весной, пахнет тем, что вот-вот наступит лето. Лето всегда как новая жизнь — и это лето, Юнги уверен, будет наполнено тем, чего в его жизни еще никогда не было в таком объеме: любовью.
Она всегда казалось Юнги такой банальной, такой заезженной, до абсурдного смешной, но вот он сам сталкивается с ней лицом и лицу, и теперь может только склониться в уважительном поклоне и почтительно сомкнуть губы, извиняясь. Любовь оказывается статной дамой, перед которой он бессилен... Один-ноль в пользу этой леди.
Они приближаются к воде, и пока Хосок держит его за руку, Юнги продолжает буквально сонно засыпать, чувствуя тепло солнечного света, слыша голоса живности, журчание воды под ногами: наверняка, если он откроет глаза, то увидит что-то невероятно красивое, завораживающее, удивительное, но проснуться так трудно, так трудно открыть глаза, которые побаливают после бессонной ночи…
…Пока солнышко не падает на его щечку, и он буквально чувствует солнечный свет и тепло, чувствует, тысячи маленьких лучиков, которые, соединившись, вдруг стали его рукой — уже родной, любимой.
Любой сон исчезает, и он открывает глаза: розовое небо отражается в зеркальной воде, где-то в горах виднеется слабая дымка и едва заметная зелень сосен… Действительно красиво... но смотрит он на другое — он смотрит на распахнутые глаза напротив, в которые может поместиться вся вселенная, он смотрит на его алые улыбающиеся губы с самой теплой улыбкой на свете, он глядит на него и плавится.
Он всегда боялся проводить больше положенного на солнце — вдруг потеряет статус самого бледного парня всего Тэгу? Но сейчас… Сейчас он готов отдать солнцу все, что у него есть, и пусть он загорит на десятки тысяч раз и станет неприлично загорелым, он не отвернется, не откажется и не станет прикрывать лицо от этих слепящих лучей. Выдыхает - свободно, легко.
Ведь это его солнышко на щечке.
Конец.
