Летучий фрегат

В комнате с белым потолком, С правом на надежду. В комнате с видом на огни, С верою в любовь… Я хочу быть с тобой. Я хочу быть с тобой… Я так хочу быть с тобой! Я… хочу быть с тобой И я буду с тобой. Наутилус Помпилиус «Я хочу быть с тобой»

Я так долго и наивно верил, что прошлого у меня просто… нет. Даже не интересно было ничего знать о родителях. Всех разумных хоть иногда да заедало, а меня ни разу! Ну что может быть логичнее, чем быть чертовым потерянным мальчишкой. И дом мой даже не нужно искать, он и так всегда со мной. Родителей у меня нет, и не могло быть. Смешно. Как просто все оказалось… Черт. Оказывается, я знаю своих. Третий акт? Может я устал? Лучше бы его никогда не было. Отца, на которого я так жутко похож. Человека, который почти убил меня. Перебил позвоночник. Ральф был прав — я отвратительно неблагодарен. Янус и другие врачи поставили меня на ноги, а я возненавидел их за боль и беспомощность. Это оказалось гораздо проще, чем помнить все — ненавидеть отца. Я ненавижу его. И до сих пор боюсь. Лучше бы я оказался сиротой. Я не выбирал своих родителей, но, вопреки всему, притащил образ отца на Изнанку. Дерьмо! Теперь этот человек повсюду. Он следует за мной, как проклятие, как материализовавшийся страх. Он и в Наружности, и на Изнанке. Его нет только здесь — в Доме. Что же мне теперь делать? Куда пойти? «Неправильный вопрос, Алиса…» Главный вопрос: «Куда же я хочу попасть?» Но этот не мой. Мой: «С кем же я хочу оказаться?» В голове что-то трещит и трескается, я сжимаю ее руками… Сфинкс… Меня выбрасывает наружу прямо к тебе. — Не Могильник, — оповещаешь ты. — Все еще чердак. Я не знал, как тебя забрать. Проверил, что ты целый. Ни царапинки. Только ты там долго был, я не знал, что делать. Я боялся, что ты заблудишься и пропадешь на несколько дней… или недель. Волк… — Я никогда не заблужусь на пути к тебе. Не смей сомневаться. Спасибо, что дождался меня. Теперь все будет хорошо, — говорю я с сомнением, ты хмыкаешь, я нахожу в кармане пустую пачку сигарет. Ты закатываешь глаза и залезаешь граблей в задний карман. Я достаю и твои запутавшиеся железные пальцы, и свою запасную пачку. Отсаживаюсь от тебя подальше, чтобы не поддаться искушению смолчать и ничего не прояснять. Это нужно. Я так много понял — ты должен знать. Я рассказываю тебе все, словно вываливаю то, что скопил в учебной сумке. Я и не заметил как, но все там нужное, важное… Лавиной обрушиваюсь, проливаюсь на тебя потоком слов, как дождем… Весь — ничего не остается в секрете. — Сегодня я посмотрелся в Крысу… — Странный выбор, — констатируешь ты и молчишь, призывно не спрашиваешь, как я умудрился и что с ней делал… — Я ничего особенно не хотел, — оправдываюсь я. — Просто воображение разыгралось. Она больше не сердится. — И что же ты увидел? — припечатываешь ты, не позволяя расползаться и бесконечно ходить вокруг да около. — Там был я. Такой, что чуть не стошнило. Тот я, который снился мне в кошмарах. Я решил, что это я. И я описываю Кованного в красках. И даже в ритме. Глаза не закрываю — держусь за тебя. — Не надо, не мучай себя. Насколько мне известно — Крыса всегда немного преувеличивает, — ты усмехаешься, но как-то неуверенно и напугано. Боишься за меня или меня? — Верь в меня и дальше, верь в меня, Сфинкс, — шепчу я, утыкаясь лбом тебе в грудь, вывожу на ней узор пальцем. — Всегда, — отвечаешь ты и обхватываешь меня граблями, только теперь я понимаю, что дрожу. И ты пытаешься успокоить. — Волк, что ты? Этого же нет, я знаю. И я делаю выдох и вдох — набираю побольше воздуха — сказать бывает страшнее, чем встретить. — Я позвал его, встретил его… Я узнал! Он не я, и я никогда-никогда не стану им, клянусь! — Я не сомневаюсь, Волк. Ты тоже не сомневайся. Кто он? Кого ты узнал? — твой голос замирает, и наступает тишина. Кажется, что дальше так она и будет… пока я не… — Там. Он. Мой отец, настоящий. Призрак моего страха. Но он везде теперь самый настоящий. Я оживил его в там. И я молчу тебе об отце. Молчу о том, что помню о детстве. Ты слушаешь внимательно, не разжимая граблей. Я курю, сгорбившись в кольце твоих железных рук. Мне так хотелось сбежать, жить в Наружности. Тем более, что я чую, вижу, ты хочешь туда же. Но что я буду делать там теперь? Отец на Изнанке… Отец в Наружности. Мне нет жизни ни там, ни там? Встреча с отцом пугает меня колоссально. На Изнанке я сильнее, от мысли, что этот человек приезжает за мной в день выпуска, во мне все замирает, дыхание прерывается, ноги подкашиваются — я стремительно остываю. Несмотря на жар Сфинкса вокруг. Неужели я должен… спросить тебя о после? Мы с тобой вообще-то нормальные, и не то, чтобы раньше не говорили о выпуске. Конечно, говорили… Ведь нам его не забыть. Наши старшие отпечатались на сетчатке глаз навсегда. Их тела, лишенные крови, и все вокруг пропитанное ее запахом и брызгами. Едким гримом, маской, покрывшей лица некоторых. Наших, важных, ценных. И ты — по другую сторону лужи от меня. Так далеко, что я не успеваю поймать. Носок твоего кеда — белый — утопает в разливе красного моря. Для меня не остается ничего, кроме твоего такого же белоснежного лица. Ты рушишься на пол, оскальзываясь, кровь брызгает и впитывается в твой носок, осыпает штанину. Не стереть, не изменить. Я бросаюсь вперед, и мы со Слепым, чуть не сбивая друг друга, подхватываем тебя. И можно хотя бы не смотреть на них. Ты не возвращаешься к нам — опоздали. То была несвоевременная Самая Длинная — ночь — самых длинных ножей. Она отпечаталась в каждом, кто видел. Мы все стали тогда старше, хоть и не выросли, но изменились. Все мы помним! Молчим. Но такого больше не будет. Никогда. Это знают и понимают все, кто видел. Даже полные идиоты и неразумные. Да не будет так. Мы так решили и поклялись друг другу. Мы со Слепым отдельно у твоей койки в Могильнике. Меня тошнило и таращило от белых стен, как припадочного, но я не уходил, а Янус не гнал. Только иногда отсылал на пару часов — подышать свежим воздухом. И я честно дышал. Слепой все никак не мог проститься с Лосем и таскал с собой нож. А потом пришел в палату. Было так тухло, что я обрадовался Слепому, сказал ему, что он должен к нам вернуться, и протянул тарелку с нетронутой едой — он понял, о чем я. И перестал ночевать в подвале. Тогда и там — для тебя — мы заключили соглашение на двоих — про нас и про всех. Мы за одно. За тебя. Об этом не нужно напоминать и бессмысленно говорить. Никто не нуждается в напоминании, договор не требует подтверждения. Но иногда мы шепотом говорили о них, о старших. Только мы никогда не говорили о «после Дома». Любой, кто станет — подвергнется анафеме, гонениям и отдельному проклятию Шакала. Но блядь, кажется, мне нужно поговорить об этом. И нет такого, о чем нельзя было бы говорить с тобой. Если ты поймёшь меня, то все будет хорошо — загадываю я. Насколько все это имеет значения? Мой папаша ни разу не дал знать о себе за долбанных почти десять лет. Может мне повезло, и он сдох? А может и нет. У тебя есть мамаша. И конечно, ей не понравлюсь я. Но, кажется, она недостаточно нравится тебе. Ещё немного — и я свихнусь. Нет ничего более утомительного и жуткого, чем бесцельное шатание по коридорам своих сомнений. Я не знаю ответов. Одни вопросы. Вхожу ли я в твои планы за пределами Дома? Я не знаю как начать говорить о после Дома. Говорить об уроде с бензоколонки гораздо проще, чем о… Будущем. Оно вообще есть? У тебя всегда больше ответов, чем у кого-либо. Нужно только еще разок верно сформулировать вопрос. «Я по призванию воин, я смертник по призванью…» мне нужно знать, что будет в тогда, смертельно необходимо. Только это поможет дождаться. Слепой хочет на Изнанку, я хочу в Наружность. Хотел… Уже не важно. А куда хочешь ты? — Сфинкс, а что дальше? Куда мы пойдем после Дома? Ты хмуришься и утыкаешься в меня взглядом. — А ты разве не выбрал, не станешь убеждать и расписывать прелести Изнанки? И я читаю твое решение в тебе — ты хочешь уйти. Наружность. А ты читаешь во мне, заглядывая в душу своими глазами воронками: — Но я не хочу! Сфинкс, мне туда нельзя. Понимаешь? Наверное, тебе кажется, что я кричу, хотя есть только молчание между нами. Ты хмуришься, сомневаешься, досадуешь, сердишься — тебе не хватает рук, чтобы не жалко было долбануть ими обо что-то. Тебе не нравится то, что ты чувствуешь во мне. Ты тревожишься и, кажется, думаешь о том — могли бы мы со Слепым разорвать тебя или нет. Это страшно. Сейчас я и в твоих глазах выгляжу жутковато. Но и Слепой не лучше. К черту! Сосредоточиваюсь на тебе. И понимаю, что не важно, куда хочу я. И пойдешь ли ты со мной. Ты не должен. Выбирай. Имеет значение только то, куда хочешь ты. Я пойду за тобой. Всегда. Когда я решаюсь на это, становится просто и ясно. И любое направление кажется правильным. Я должен пойти за тобой. Я хочу быть с тобой. Твои глаза расширяются еще, и больше ты не смотришь в меня, только на меня. Я отвечаю на взгляд. И делаю шаг к тебе. Мы соприкасаемся лбами. Простота становится огромной и всепоглощающей. Я смогу рядом с тобой все. — Сфинкс, погоди… — Тсс, — шепчешь ты. — Я слышу. Твой голос расслаблен, и в нем улыбка. — Мы пойдем вместе ладно? Можешь потом решить куда. — Вместе, — обещаешь ты. — Даже если я не понравлюсь твоей маме? — мне не удается сохранить серьезное лицо, а ты улыбаешься. — Дурак ты. Ты обязательно ей не понравишься, и это прекрасная рекомендация. И мы смеемся. Наверное, это истерическое, но нам хорошо. Мне спокойно, и теперь я снова ничего не боюсь. Я буду драться за тебя, помни. Приходит за нами на чердак Македонский. Запуганный и сероватый. Эта серость медленно стирается с него под твоим чутким надзором. И я стараюсь помочь. Мое зрение чутко, чутье обострено — и я вижу Македонского по-настоящему. Чувствую его затаенные чудеса… для меня — часть из них тайком уходит в мою спину… для нас. Кому что нужно. Он мог бы сделать для меня любое чудо, но я не буду просить. Я верю тебе. Я подожду — сделаю свое чудо сам. В ночь выпуска, которую Слепой превратил в Ночь Сказок, вместо Самой Длинной, мы с тобой сидим вместе. Я должен бы идти к лестнице сказочников, но это не входит в мои планы: — Спасибо, я отсюда! — усмехаюсь я и сразу обретаю всеобщее внимание. Еще больше, чем мог бы на верху стремянки. Темноту прорезают лучи трех фонариков: Рыжая, Рыжий и Табаки милостиво светят мне в грудь, а не в лицо. Под теплым взглядом Сфинкса я усаживаюсь поудобнее, словно иду меж всеми. Мак, он сидит рядом со Сфинксом, накидывает мне на плечи свитер — его молитвами спина меня почти не беспокоит. Обвожу всех взглядом… — Я расскажу вам сказку. Вы думаете, что знаете ее — это сказка о Питере Пене, о мальчишке, у которого не было родителей, который не хотел взрослеть. Рядом с ним всегда были другие потерянные — его войско, его фея, — я усмехаюсь, поглядывая на Табаки: он свистит, световой луч бьет мне в глаза, я прикрываюсь ладонью, хватаю его: — Поймал… Полегче! Был у него и Капитан Крюк. Всегда враг, всегда соперник, никогда не друг. Такой же, как он. Слепой отделяется от стены. Грациозно, уверенно, неслышно Слепой приближается и садится внизу. — Питер и Крюк боролись всегда за одну. За одного. Для него. Они могли понять друг друга совершенно. И, поняв, сберегли его. И Питер вырос. Капитан отпустил их, а сам остался капитаном для всех. Сегодня Питер Пэн покинет Неверлэнд, вместе с тем, кто выбирает взрослый мир и его. Сегодня Капитан Крюк уйдет в новое плавание, и за ним пойдут потерянные. Они никогда не забудут и станут рассказывать эту вечную сказку всем тем, кто после них. Я сижу рядом со Сфинксом, опираясь на его плечо. Слепой сидит, опираясь на наши соединённые колени. Мы курим одну сигарету на троих. И прощаемся с Домом. Слепой отлепляется от нас нехотя. Они со Сфинксом обмениваются прикосновениями. Мы с ним обмениваемся удачей и обещанием беречь и дальше… Он идет к стремянке. Капитан всходит на Борт. Скоро мы со Сфинксом спустимся с трапа Летучего фрегата в реальный мир.