Компенсация ущерба

Огни ночных фонарей сливались в одну сияющую золотую линию. Никита моргнул, ударил себя по щеке, чтобы взбодриться, и прибавил газу. Его ждали, а он не любил заставлять себя ждать. Это было, в конце концов, непрофессионально. Из приоткрытого окна тянуло холодом и химическим запахом большого города, к которому Никита так и не сумел привыкнуть до конца. Наверное, ему стоило бы бояться разговора с Ольховским, но он испытывал только одно желание — чтобы вся эта муть, в которую превратилась его жизнь, наконец прояснилась. Незапамятно давно, на какой-то лекции в универе упоминали, что у любой зависимости имеется четыре условных стадии: эксперимент — регулярное употребление — злоупотребление — собственно зависимость. В случае с Ольховским Никита начал сразу с четвертой. Дальше, похоже, была только смерть. Если подумать трезво, у Никиты не было особенного выбора: к Ольховскому его устроили по знакомству, от таких предложений не отказываются, особенно если ты вчерашний студент, понаехавший из провинции и сумевший как-то зацепить хорошую московскую девочку Ульяну. Никита, разумеется, с первого взгляда все понял, его вечно тянуло к таким, как Ольховский — и так же вечно он ограждал себя от подобных искушений. В какой-то момент решил даже, что все, отгорело это, прошла фаза. Но посмотрел на Ольховского и понял, что ничего у него не прошло. А может, и не фаза это была вовсе. Как бы то ни было, Никита решил, что справится. Он и в самом деле справлялся, причем отлично, Ольховский был им доволен — и от этого делалось только хуже. Никита пытался договориться с собой, устыдить, рассердиться на собственную ничтожность и слабость. Но стоило Ольховскому доброжелательно улыбнуться Никите — и тот осознавал, что убиться готов, лишь бы снова заслужить эту улыбку. Довольно скоро одних улыбок стало мало. И тех изучающих взглядов, что он тайком кидал на Ольховского — тоже. Никита искренне верил, что держится хорошо — уверенно, профессионально, в нужные моменты — расслабленно. Но чем лучше он держался, тем хуже и темнее становилось на душе. Зависимость такого рода неизменно сопровождалась злостью на объект зависимости. Никита был к этому готов и оттого не удивился, когда впервые почувствовал ее. Он знал, что и это надо перетерпеть, и он бы перетерпел, если б не вся эта история с Алисой. Глупая, грязная, безысходная совершенно история, завершившаяся катастрофой. Пожалуй, Алиса и сама по себе нравилась Никите — во много тем, что манипулировала не хуже Ольховского, но и это можно было перетерпеть. Гораздо хуже было то, что злость довольно быстро выродилась в желание отомстить. Нарушить негласные правила, почувствовать свою власть, присвоить то, что принадлежало Ольховскому, — и этим отомстить. Разумеется, Никита понимал, что на самом деле отомстит он скорее себе. Когда все вскроется, наказания не избежать. Однако это понимание только подзуживало еще сильнее, толкало вперед, отключало рассудок. Никита торжественно вляпался в эту интрижку и еще более торжественно облажался. А теперь он гнал вперед, смутно надеясь разбиться, этим избежав ответственности и — что еще важнее — неприятного разговора. Алиса же смогла сбежать туда, где не достанут, чем Никита хуже? Но дорога была безопасной и пустой.

***

Ольховский не стал ходить вокруг да около и предлагать чай с кофе. Подтвердил, так сказать, свою репутацию делового человека. — Нельзя делать то, что сделала она и что сделал ты, — тихо и внушительно проговорил Ольховский. — С такими людьми нельзя шутить. Я думал, хотя бы ты это понимаешь. Но, пожалуй, я ошибся в тебе. — Я понимаю? О чем вы? — Никита не особенно старательно изобразил удивление. — Перестань, — Ольховский подался вперед и внимательно посмотрел на него. — Не нужно притворяться. Я все знаю, и тебе это известно. Никита не выдержал этот взгляд. Он опустил глаза, уставился на свои ногти и шепнул: — Простите, Глеб Витальевич. — Да что тут прощать. Я просто не хочу, чтобы с тобой тоже что-то случилось, — мягче проговорил Ольховский. — Береги то, что имеешь, и больше не делай ошибок. А то исправлять замучаешься. Ты же понимаешь, что свои ошибки, Никита, нужно исправлять? Я бы даже сказал, не ошибки, а проебы, — на этих словах он колюче усмехнулся. Никита почувствовал, как у него внутри все обрывается. На миг он поверил, что ему позволят уйти и не накажут. Но, очевидно, Ольховский просто ждал подходящего момента и мастерски выдерживал паузу. — От тебя требуется компенсация ущерба, — продолжил Ольховский все тем же спокойным тоном. — Ты трахал мою жену, а мне теперь придется трахнуть тебя. Стало так тихо, что в ушах зазвенело. Никита подумал, что ему, наверное, послышалось, ну или он понял все как-то не так. Подняв голову, Никита непонимающе посмотрел на Ольховского — и столкнул с его взглядом, сосредоточенным и хищным. Сомнений в том, что он понял все правильно, не осталось. — Ты же знаешь, что такое компенсация ущерба? — заботливо поинтересовался Ольховский. — Ты же юрист, должен получше меня в этом разбираться. — Это восстановление прежнего состояния имущества, которому был причинен ущерб, или компенсация убытков, — заученно проговорил Никита. — Есть несколько способов возмещения ущерба — например, гражданский иск или добровольное возвращение имущества владельцу в натуре или в денежном эквиваленте. — Ну, восстановление прежнего состояния имущества в нашем случае невозможно, — Ольховский снова ухмыльнулся. — Без суда, думаю, мы оба предпочитаем обойтись, а денег у тебя, извини уж, не хватит. Алиса была во всех смыслах дорогой девочкой. Остается только расплатиться натурой. — Вы серьезно? — упавшим голосом спросил Никита. — А я похож на того, кто шутит? — холодно спросил Ольховский. — Раздевайся. Никита не двинулся с места. Ольховский покачал головой. — Раздевайся и не ври, пожалуйста, что ты никогда этого не хотел. И снова Никите показалось, будто его оглушили. Реальность происходящего распадалась на фрагменты, и он никак не мог поверить, что… Нет, он даже подумать об этом не мог. — Прекрасное выражение лица, — прокомментировал Ольховский. — Возможно, ради этого я и затеял все. Редко встретишь настолько искренние эмоции, знаешь ли. Пялился на меня из-за монитора ты, кстати, тоже очень искренне и самозабвенно. Мне понравилось. Поэтому даже не притворяйся, что для тебя это жестокое наказание. Еще вчера ты б сам первый из штанов выпрыгнул и меня по высшему разряду обслужил, если б я только попросил. Причем бесплатно. Коротко помолчав, он прибавил: — Еще я бы хотел выкинуть твой рюкзак, он меня очень раздражает. Но это, пожалуй, в следующий раз. — Мне все с себя снимать? — невпопад спросил Никита. Ольховский смерил его оценивающим взглядом и коротко бросил: — Все. Это было мучительно. Никита отчаянно путался в рукавах и штанинах, боролся с желанием прикрыться и, кажется, даже покраснел. В голове была только одна мысль, глупая и неуместная: Никита ведь действительно этого хотел, себя не обманешь, пусть и не так. Но лучше так, чем никак. Ольховский и не думал отводить взгляд: смотрел, будто это неуклюжее шоу его увлекало. Никита чувствовал себя даже хуже, чем голым. Ему казалось, будто его видят насквозь, со всеми его грязными мыслями и желанием проверить, возбудило ли Ольховского происходящее так же, как и его. — Я же знал, что ты хочешь, — Ольховский посмотрел на его стояк многозначительным взглядом. — Теперь ложись на стол лицом вниз и не смей разговаривать, пока я не разрешу. Стонать можешь. Никита послушно лег на холодный стол и вздрогнул. Он ощущал себя абсолютно беспомощным, и оттого все звуки казались обостренно громкими. Шаги Ольховского, то, как он неторопливо расстегивает ремень и брюки, как равнодушно гладит Никиту по бедру, как влажно наносит на пальцы смазку — все это безжалостно обрушилось и оглушило. — Смазку и подготовку ты, конечно, не заслужил, но у меня всегда была некоторая слабость к умным провинциальным мальчикам с ужасными рюкзаками, — бесстрастно протянул Ольховский. — Так что тебе повезло, считай. Никита закусил губу, готовясь к боли. Подобное в его жизни случалось слишком давно, и вряд ли Ольховский будет особенно стараться ради него. Это не было наказанием, но и просто сексом с любовником тоже не было. Однако Ольховский и в самом деле старался, медленно и ритмично трахая его двумя пальцами. Против воли Никита расслабился и начал подаваться навстречу. Черт возьми, ему ведь и правда хотелось этого, хотелось давно и безысходно. Почему бы не воспользоваться шансом? Никита сначала пытался кусать губы, чтобы не стонать, но довольно быстро решил, что и это может идти к черту. — Ну, хватит уже, поигрались — и к делу, — недрогнувшим голосом произнес Ольховский и вынул пальцы равнодушно и как будто бы брезгливо. — Не зажимайся, ладно? Под шелест разрываемой упаковки от презерватива Никита вдруг понял, в чем была причина этой якобы нежности. Ольховский хотел, чтобы ему было хорошо, чтоб он забылся и поверил в то, чего не существует. В то, что это не процедура компенсации ущерба, а нечто большее. Смешно, но Никита и в самом деле поверил. Ольховский больше не нежничал, но и не старался причинить боль: вошел в Никиту одним рывком, дал немного привыкнуть и задвигался ритмично и резко. Это не должно было нравиться, но, наверное, Никита до сих пор во что-то верил — или его просто давно не трахали. Безопаснее было думать, что это не про чувства, что это всего лишь тоска по члену в своей заднице, а не больная влюбленность. Ольховский властно запустил руку Никите в волосы и вжал его в столешницу. Немедленно захотелось поцеловать его пальцы, наговорить кучу восторженных глупостей и попросить оставить у себя на шее следы, чтоб было, чего с утра вспомнить. Хорошо, что говорить запретили. Никита был послушным мальчиком и прямых запретов не ослушивался. Как типичный деловой человек, Ольховский не любил, когда долго. Он кончил молча, без стонов и нежных слов. Только по волосам Никиту потрепал, и от этого жеста почему-то захотелось по-волчьи завыть. От того, как влажно стало между бедрами, захотелось приласкать себя по-быстрому. Никита все еще был стыдно и мучительно возбужден, и от этих звуков — то, как Ольховский снял и выбросил презерватив, вытер руки влажными салфетками и застегнул брюки — делалось только хуже. Перед глазами темнело и колени тряслись. — Встань со стола. Сейчас я выйду, и можешь закончить здесь, — великодушно разрешил Ольховский. — У тебя пять минут, салфетки на столе. Кстати, камеры я, разумеется, отключил. Хотя, конечно, был соблазн оставить запись на долгую и добрую память. Однако, соблазн, как мы недавно выяснили, вещь неразумная, опасная и в итоге бессмысленная. Правда же, Никит? Тот коротко кивнул. Когда за Ольховским захлопнулась дверь, Никита торопливо начал дрочить себе, стараясь не представлять, как бы это сделал Ольховский — и все равно представляя. Пяти минут ему, разумеется, не потребовалось. Даже минуты, кажется, не потребовалось. Приводя себя в порядок, Никита думал о том, какое он все же ничтожество. Он не отомстил, не почувствовал свою власть, не победил. Не уничтожил в себе зависимость, а только сильнее в ней увяз. Однако худшим было то, что теперь Никите всего будет мало. Всегда — и всего, и пока смерть не разлучит их.