Радуга Крови

Радуга Крови Иной вход в их окраинный дом был со стороны открытого, диковатого поля — скрыт от чужих глаз; а далее — редколесье, а в нём — заброшенный форт Легаты, но его надо знать, как искать. Но Арад понял, что по дороге сюда его всё равно заметили, и он уже пожалел, что не дождался темноты. Уж точно надо было пробираться со стороны поля, да и вообще — лучше было сегодня не идти. Он постучал в дверь, и в груди всё скрутило, как обычно бывает, если стучишь в чужие двери и мучительно ждёшь входа. Несколько мгновений, никто не открывает, и он осторожно попробовал поправить невероятно цветной, яркий ном — знак дома, надлежащего сестре Ашаи-Китрах — ибо стоял тот косо, а не ровно. Тщетно — тот так оказался вкопан, под углом, намертво. Естественно, ном его не интересовал, он просто занимал руки и ум чем-нибудь посторонним, делал изнутри и снаружи занятой, суровый, скрытно-угрожающий вид, как подобает самцам. «Наверное, её нет», — подумал Арад, размышляя, какой ответ можно придумать для отца с матерью: почему он вдруг подошёл к дому Ашаи-Китрах? И тут вдруг услышал шаги; засов за дверью открывался со страшной решительностью, и это точно не могла быть Симсана, нет, львица в пятнадцать не имеет такой резкой силы и безнежного обращения с миром. Причём, да, вот что: никто не спросил «кто там?»; никто не поинтересовался гостем. — Красивого дня, велико… превосходная, — он сначала хотел сказать «великосиятельная», но вмиг передумал, и почему-то сказал «превосходная», а ещё совершил то ли глубокий кивок, то ли очень нерешительный поклон. Что-то такое. Великопревосходная. Кошмар. — Ваал хранит день, — бесстрастно смотрела на него Ашаи-Китрах, в глубоком возрасте силы. — Чем могу служить? — Я пришёл к Ваалу-Симсане, — сказал Арад как можно чётче, увереннее. Он подготовился. Он должен был готовиться — в его доме ни разу в жизни не была львица сестринства Ашаи-Китрах. Он знал, что номен должен быть всегда, не имя, а номен; ещё раз: не имя — номен… — Мы договаривались, о встрече, — теперь уже как можно беззаботнее, буднично, и глядя ей прямо в глаза. Проклятье, но кому «ей»? Арад забыл имя наставницы Симсаны; а это была она, собственной персоной. Имя её, оно было простое и милое, оно не вязалось с её обликом: грубое серое платье с брутально массивным — как для самки — поясом, хищные восточные глаза (яамрийка, что ли?), резкие черты, тёмное золото окраса, огромное железное кольцо в ухе. В рост ему, почти ровня. С такой шутки плохи. — Её нет. Но скоро будет, — кивнула она головой, приглашая. — Зайдёшь? Предложение звучало необязательно, непринуждённо; скорей, даже из вежливости, вполне возможно (хотя и непонятно до конца). От такого легко отказываются. Такими предложениями все бросаются каждый день направо и налево. Пожалуй, сейчас и стоит отказаться: всё-таки Симсаны нет, а есть только её наставница, а она тут ни к чему, вообще ни к чему, она всё даже портит; ну, а раз нет, то что тут поделаешь, на «нет» и суда нет, как очень любит приговаривать отец. — Спасибо, — вошёл Арад. Её надо дождаться. Не отступать! Его встретила небольшая предвхожая. Чан для лап — огромный, деревянный и грубый, как корыто, он такого никогда не видел; снял кнемиды, которые всегда называл легатными, хотя никакие они не легатные, как ему объяснили однажды, смеясь, старшие львы. Покосился: хозяйка не стала стоять подле него, а, закрыв дверь, вошла вовнутрь дома. Нарочито тщательно вымыл лапы, потом руки, потом по привычке умыл морду, а потом и загривок, прошёлся когтями по уже хорошо ощутимой рыжей гриве, потом ещё, потом ещё. Посмотрелся в зеркало — выглядел серьёзным и растерянным; как всегда, в общем. Полотенец возле чана было какое-то невероятное количество, штук десяток, не меньше, и это определённо что-то значило или чему-то служило (у них дома-то, как у всех — два: для лап, для рук и вообще верха), висели они в три этажа, а не два. Взял нижнее, вытер лапы, взял верхнее, весь им взъерошился, посмотрелся в зеркало, почувствовал себя глупо. Зачем зашёл? Как-то это всё неверно. Мог и на улице подождать. Ему, наверное, здесь не очень рады — наставница ведь знает, кто он, откуда, из какого дома и рода. Ну хорошо. Приоткрытую внутридомную дверь, лёгкую, деревянную, с прорехами, открывал нарочито медленно. Вошёл. Комната, эта главная комната оказалась больше, куда больше, чем он ожидал. Обилие вещей, которые здесь были повсюду, атаковало его; это не был беспорядок, нет, было видно, как тут упорно пытаются держать всё в порядке, но именно обилие вещей, настолько разных, что ты терялся. Сразу слева небрежно отдыхали две совны, известное оружие самок, которое брать львам не подобает. Под ними — мешки, много мешков. Затем, по кругу: кровать, дверь, какой-то вход на какой-то чердак, длинная столешница, печь, снова стол, снова кровать. Четыре люльки, такие, что под потолок подвешиваются, стояли в углу, прямо одна на другой. Но также, посередине комнаты, как исполинский алтарь — ещё одна, огромная кровать, на высоких ногах; на ней свободно можно спать и вдоль, и поперёк; застелена она всем белым, и… — Будем знакомы. Я — Ваалу-Миресли, я наставница… — …наставница Симсаны, она рассказывала о сиятельной, — очень живо подхватил он, и сразу пожалел, ведь прямо перебил. — Ваалу-Симсаны, прошу извинить, — впился когтями себе в ладонь, сжав кулак. — Верно. Садись, приглашаю тебя, — властно указала наставница на длинную лаву за длинным столом, а сама пошла к печи, возле противоположного окна; вид у неё был сосредоточенный, жёсткий, сомкнутые уста, уклонённые уши. Мельком проводил её взглядом. Кинжал прямо за спиной, горизонтально, просто и небрежно привязан к этому сильному поясу. Длинное, грубоватое, серое платье ниже колен; Арад не знал, как такие называются; он примерно знал и издали отмечал, что Ашаи-Китрах носят, и у него всегда было впечатление, что одеваются они нарядно и любопытно, а иногда — как говорил отец — шлюхоподобно (Арад запомнил это слово и пару раз, при случае, бросался им в компании, и всех оно смешило, и это было хорошо). Но это — некое суровое, грубое одеяние, и на поясе — три или четыре полотенца (тряпки?), чистые и очень белые. Что-то она там хозяйничает возле печки и стола. Ладно. Сел, скрестив руки на столе, и лапы под столом. Осмотрелся, вобрал запах дома — пахнет травами, какими-то то ли лекарствами, то ли ещё чем, едой, самками; смесь была эклектичной, непонятной, но приятной. И вдруг заметил, что они тут — не одни. В другом углу стола, прямо у стены, сидела какая-то хаману; её было не видать из-за занавеси на окне и высокой, огромной вазы на столе. Ой, нет. Не какая-то. — Хаману Ульра, хорошего дня! Прошу прощения, не заметил. Та кивнула. О, да. Он отвёл глаза и впился взглядом в кружечку на столе. Его мать и Ульра вместе учились в сепаратной Галленской школе для львён, и хорошо знались. Ульра была самкой в самом прямом, самом непосредственном значении и назначении: она бесконечно рожала детей своему мужу, известному фискалу, папиному партнёру по игре во флис и спорах, она сама, без прислуги (но с бездетной сестрой), содержала дом, она всё знала и всё, что знала, рассказывала множественным подругам, таким же, как она. Ульра тяжело встала, держась за живот. Она не была ни крупной, ни высокой, ни толстой, но она была… такой беременной. Иной мысли Арад не мог подобрать. В детстве ему говорили, что беременные львицы съели арбуз, так вот эта съела их много. — Ваал мой. Най, жара, — она сделала себе веер из пустой, мелкой тарелки, и так обмахивалась. — Спаси, мать-Ахлия. Най… Так что, послезавтра? — Да, — не оборачиваясь, молвила Ваалу-Миресли, продолжая стучать посудой. — Завтра. — Арад, когда у тебя будет благоверная, то не делай ей трёх сыновей сразу. Бывай силён. Ахлия-праматерь! Ой… Поправила подол. Из-за положения хаману Ульра ходила в совсем свободной длинной тунике, немного смешной, без пояса и без обязательных для каждой найсагрийки шнуров на нём — катены. Прямо как по дому, но беременным так позволительно, даже положено. — Разреши, мастерина, — необычно, очень просяще сказала Ульра, необычно и для себя, и вообще; Арад невольно навострил уши. Ваалу-Миресли подошла, их руки встречаются в затейливом, особом объятии, понятном только львицам, что давали жизнь и встречали жизнь — ладонь мастерицы жизни бережно обнимает локоть хаману, а потом сильно, весьма сильно сжимает его, как оно завсегда бывает, когда львица должна принести миру жизнь, а мастерица жизни должна ей помочь, и в мире есть только они двое, и больше никого. Ладонь львицы безвольно расслабляется на предплечье мастерицы, повинуясь сильной и нежной хватке. — Ваал разрешит, — утвердила Ваалу-Миресли. Арад диковато отвернулся. Наверное, не стоило на это смотреть, или даже нельзя. Кружка (пустая), тарелка (кто-то что-то ел), книга (большая, дорогая — сразу видно, красивая), накрытая цветной тканью с их родными найсагрийскими узорами (солнечные спирали повсюду). Всё-таки зря зашёл. Это ведь дом мастерицы жизни, считай — дом повитухи (отец иногда говорил «эти повитухи», имея в виду Ашаи-Китрах вообще, всех, без разбору, и в эти слова он вкладывал всё презрение самца к чудовищно детским, ограниченным и недалёким делам иного пола); чего льву делать в доме самок? Тем временем наставница Симсаны провожала хаману; они встали где-то на улице, у порога, и хаману что-то смеялась. Всё, теперь шансов, что каким-то чудом не узнают о его визите, нет. Никаких. Арад, сын судьи Нергима-Синая, из рода Каризиан-Руст — и у мастерицы жизни, Ашаи-Китрах Ваалу-Миресли! Превосходные новости, высшего качества, то, что надо для слухов, обсуждений, догадок, всего такого, всего такого. Наконец, они попрощались, и входные двери закрылись, снова резко треснул засов. Арад прислушался. Мгновение тишины. Потом какое-то шуршание одежд. Проклятье. Арад вспомнил. Она представилась. Он — нет! Так, надо продумать, что сказать. Да, где-то так: «Прошу простить, наверное, я помешал великосиятельной, я не знал, что есть гостья. Меня зовут Арад. С Ваалу-Симсаной мы узнались, когда была поездка в Муур. Мы договорились, что я зайду, и вот — я зашёл сегодня. Кстати, завтра — ярмарка в центре. Может, Ваалу-Симсана пожелает со мной?». Да, такая речь будет подобать образованному льву из хорошего рода. Это была почти вся правда. Во-первых, они договаривались, но иначе; но это, право, неважно. Во-вторых, познакомились они не на поездке в Муур (тогда он уже знал её, и нарочно подсел по дороге назад, не без труда и не без хитростей, совсем ненадолго, потому что кругом неё крутились шумные хвостки-подружки, вредноватые, всё оценивающие взглядом и со всего смешливые; в итоге он и она смогли перекинуться парой слов, о всякой ерунде. Арад раз пошутил, и вроде неплохо, она хихикала, даже раз засмеялась). А на самом деле познакомились они, когда — не так давно, луны две назад — произошёл пожар в больнице (большое дело было), устроенный сумасшедшим. Тогда их всех, всю гимназию, всех гимназийных львов, попросили помочь разобрать погреб больницы, и Арад никогда бы не подумал, что в больнице может быть столько всякого винного и спиртового добра. Они складывали бутылки в повозки и смеялись; досмеялись до того, что разбили их, да немало так, и Арад порезал руку осколком, вдоль предплечья. Больно не было, но крови так-то оказалось немало, и Арад пошёл вовнутрь больницы — поискать что-нибудь для перевязки. И Симсана как раз выходила из неё, и — немного помедлив — сама остановила жестом (Арад очень хорошо помнил её медлительность, её сомнение, словно она решалась, надо ли ей связываться с этим кровавым делом). Всё было молча, совершенно. Она перемотала ему руку, причём так ловко, обыденно и непринуждённо, словно делала это каждый день многим Арадам, и у неё оказалось с собой много белой, хлопковой ткани, а перед этим всё залила жгучим спиртом, которого вокруг было сколько хочешь. Ну а то, что она оказалась возле больницы, или в ней, — Арад так никогда и не спросил, что она там делала — так ничего странного, Ашаи-Китрах и больницы всегда где-то друг подле друга, а особенно мастерицы жизни, а Симсана, она ведь именно такова — ученица мастерицы жизни: повитухи, которая одновременно и жрица Ашаи-Китрах (или наоборот — кто их там разберёт). Арад, сначала посчитав, что Симсана — служанка больницы, хорохорился и строил вид, что всё нипочем (было нетрудно, не очень болело): — Распробуем? — начал дерзить, держа бутылку красного вина в здоровой, левой руке. — Нельзя, оно чужое. Кража, — ответила, не глядя, осматривая и осторожно трогая свою работу. — А я куплю. Она не ответила. Он засмотрелся на её железное кольцо в ухе, большое, только теперь его заметив: странное, большое, грубое. А потом заметил, как она одета, эта львёна примерно его возраста. Этот большой пояс. Подол странноватый у её платья, и платье вообще взрослое, плотное, грубое какое-то. На шее цепь: кажись, амулет, но спрятан одеждой. Лёгкий книксен, ни слова больше, полуоборот, её первый шаг… — Мне прощение! — ухватил он её за локоть, вышло резковато, но уж как получилось. — Как маасси зовут? Огненную маасси. Огненную. Маасси Ашаи-Китрах… Прошу прощения… я, — пригладил он гриву, отпустив львицу. — Прошу прощения за неловкость манер. — Что юнсиру ещё надобно? — чуть нахмурилась она, отводя уши. — Я никогда не имел чести беседовать с львицей сестринства с глазу на глаз. Пусть, — небольшая заминка, ибо он вспоминал, как именно надо говорить с ними, — огненная поймёт меня. Она уставилась на него, в явном удивлении, и Арад очень запомнил одну вещь — её сжатые, необычно тёмные уста; её осторожный, немного обвиняющий взгляд. — Это как? — Мой отец — судья, — с извинением сказал он. — Поэтому я рос в обстановке, в которой не… не… — приставил руку к виску. — Не было сестринства, — только с этим нашёлся он. Он говорил с ней, вовлёкши всё, что знал из риторики и просто опыта хороших манер, которые ему и братьям прививали отец с матерью; они были вхожи к местной элите (и, что таить, сами являлись ею, не самой высокой, но всё же), и Арад знавал, как оно в патрицианском доме и целовал руку маасси высокого рода. Он решил избрать самый безопасный путь, и беседовать с нею самым обходительным и высоким образом. Потому что просто не знал, как иначе с её сестринским сословием. Не имел опыта. Только на книжке, только на словах. Пятнадцать лет жить Сунгом — и не общаться с жрицами Ваала! Да, такое возможно, если ты рождён в определённом круге. — А, так юнсир — Арад, из рода Каризианов? — навострила она уши. — Верно, — удивился: ей ведомо, кто он такой. — Ваалу-Симсана. Сталла сестры Ваалу-Миресли, мастерицы жизни… Предлагаю без номена. Потом, в ретроспекции, Арад вспоминал, что это последнее, это «…без номена», она молвила после сиюмгновенной задержки, будто выжидала, или раздумывала, или даже сомневалась. Потом он ясно определил, что эти три слова: открыли путь; изменили мир; сделали «до» и «после». — Моё внимание? — использовал Арад высокую форму для обычного «Что-что?». Она внимательно посмотрела на него. — Ты можешь звать меня Симсаной. — Польщён, — Арад уловил переход на «ты»; по правилам, если маасси его предлагает первой, как и должно быть, то нужно предлагать это с благодарностью, ни в коем случае не игнорировать (чудовищная бестактность). Разумно предположив, что-то же самое работает и с Ашаи-Китрах, продолжил: — Я… Он забыл о бутылке в руке, она упала и разбилась. — Я ещё одну украду, — предложил Арад. Это была безумно глупая фраза; он даже не знал, зачем это сказал, снова опустив манеру их диалога. Симсана прыснула, помогла ему убрать осколки, ссылаясь на его раненную руку (по сути, убрала их сама), и попрощалась. …Шаги сзади, стук когтей по полу. Всё, Ваалу-Миресли, наконец-то, кажется, вошла. Так, Арад продумал, что скажет. Он обернулся. Ашаи прошла мимо него, он провожал взглядом её спину, потом обернулась, скрестив руки, и прислонилась боком к столу. Он встал, хорошо, что ровно, но больше не совершил ничего значительного, потому что встретил её взгляд; хорошо, что сделал это не во время вставания, а то бы так застыл, или упал, или случилось бы ещё нечто подобное. Дело в том, что Арад таки не знал, как ведутся Ашаи; неоткуда, просто неоткуда. О них дома не говорили (если только не смеялись или критиковали), домой не приглашали, они не принимали участи ни в чём, им не было места. Он не знал вживую, вблизи, подолгу, их повадок и манер, помимо — уже — Симсаны. Он, безусловно, чувствовал и заметил разницу между нею и сверстницами, несмотря на то, что Симсана, кажется, пыталась рядом с ним пригасить надлежность к сестринству. Может, иллюзия, но в любом случае — это точно — Симсана этим не кичилась и не блистала при удобном случае. Но, в целом, её повадки, её штуки умещались в границы знамого, понятного; Арад знал, что ничего о ней не знает всерьёз, но что поделаешь — в конце-концов, у самок кругом тайны. Тут с ним заговорили на ином языке. Даже не на другом — ином. Доселе Арад жил и никак не подозревал, что такое может существовать в мире; ему словно вытащили вату из ушей, и тогда звуков мира даже не столько становится больше, нет, они меняются качеством. Её глаза не просто что-то знали о нём, они вошли в беседу с его сознанием напрямую, минуя условности ума. Взгляда было не просто много, нет, он был иной, это был способ общения, язык, сообщение, сжатое в блеск и огни её глаз в заоконном свете послеполудня. Всё вокруг стало ненастоящим. В мире вечного солнца, в котором он беспечно прожил эти годы, появилась луна, с обоими сторонами — Луаной и Сикстимой. И поскольку это открытие было слишком завораживающим, то наверняка многое из того, что она ему поведала — растерялось. Но кое-что Арад понял: «Ты не бойся». Она отвела взгляд к окну. Отпустило. Потом снова посмотрела, но уже ничего; то ли привык, то ли всё, то ли. Да. Надо всё-таки довести дело до конца и представиться. — Я забыл… — искренне приложил он руку к груди. — Меня зовут Арад. — Мне приятно, Арад. Видишь ли, мы уже знакомы через чужие уши, — села за стол, поорудовала тарелками. Книгу в цветной ткани придвинула, то ли за неимением места, то или ещё зачем, ближе к нему, к краю стола. — Симсана рассказывала о тебе. — Правда? — изумился он, честно. Почувствовал волну крови. — А что именно? — дрогнул голос (хорошо, что не сломался на визг, как часто бывало раньше), эти проклятые слова вырвались сами, их никто не просил, но это было слишком важно, это было… что она могла о нём рассказать? — Что тебя зовут Арад, и что ты ей нравишься. — Вот как… — хотел он что-то сказать, но что тут скажешь. — Может, поешь чего? — встала она, как-то необычно вытянулась, сомкнув вверху ладони вытянутых рук, необычно в смысле для львицы её возраста, которые обычно уже не совершают таких экзерсисов. Потом резко опустила их и смело подбоченилась, с выдохом. Арад решительно отнекивался, качал головой, прижатые уши: — Нет-нет, большое спасибо, я только недавно поел. Благодарю сиятельную. — Хорошо. Раз поел, то попьёшь, — пошла она к длинному столу возле печи, и быстро вернулась с большим, мятым, кривым и вообще старым чайником, блестящим и тусклым одновременно, и простой деревянной кружкой. Обхватив ручку чайника толстой тряпкой, снятой прямо с пояса, она налила ему нечто пенящееся, тёмное и красное, и явно горячее; наливала сзади от него; он чувствовал мягкое прикосновение к правому плечу. Запах сильный, и отдалённо, но знакомый. — Горячее вино? — немного удивился он. — Оно слабенькое, чтоб согреться в прохладу, — заткнув тряпку с другой, левой стороны пояса, молвила Ваалу-Миресли, и села обратно напротив. — И на живот хорошее. — Аааа… — протянул Арад, словно всё понял. Да и не прохладно было-то особо, и с животом вроде порядок. Понюхал; острый, пряный аромат, сладкий. Попробовал: горячее! Терпкое. Непонятно, сильное ли. Сладкое, вкусное вообще-то. Отпил чуть ещё, поставил кружку. Посмотрел на неё. Сидит вполоборота, смотрит в окно, сидит ровно, правая рука на столе, вторая держит палец. «Стал гостем у Ашаи-Китрах», — подумал Арад. — «Конец». — А когда Ваалу-Симсана придёт? — Скоро должна, — подарила мимолётный взгляд, и снова в окно, серьёзная, яростная, такая сожрать может. Вино в чайнике. Забавно, Арад такого ещё не видел; он пил вино, только не вот такое, горячее. А отец с матерью и гостями такое пили, но из специального толстого кувшинчика. Ему стало любопытно. Ему вообще всё стало любопытно. — А можно вопрос? — Слушаю. — А эта кровать, посередине? Что… на ней как бы рожают? — Нет, обычно нет, — подумала наставница Симсаны, облизалась. — Если львица разрешается у меня дома, то там, — показала на дверь сзади от себя, не глядя. — Тут нехорошо. — А почему? — Что «почему»? — Почему тут нехорошо разрешаться… рожать? — показал вокруг Арад, отпивая. — Кухня, грязно, — посмотрела она на него, прищурилась, ощутил давление. — Где рожают, там чистота нужна. В тех кроватях, если хорошо разродится, — отпустила его, — можно уже на следующий день лежать. Тогда берут вот люльку такую, видишь, — показала она на те самые люльки в углу, — вешают к потолку, ну и всё. — Вижу, сегодня как бы никого нет, — отпил он ещё, потёр нос: запах вина дразнился и шутил. — Никого. Да так-то все любят дома рожать, — посмотрела на него, и теперь ему стало действительно хорошо от её взгляда. — Вкусно тебе? — Да, вкусно, нравится. Она облизалась, и это учинило с Арадом очень странную штуку — ему это ещё больше понравилось. Прям что-то случилось. — Мне надо уйти, — мгновенно сказала она. — Ты перебудь, Симсана скоро придёт. Скажешь ей, Арад, что я к ночи приду? — Да, сиятельная Ваалу-Миресли, скажу. Она встала, и через мгновение сборов, очень быстрое, ушла в прихожую. Там что-то снова стукнуло, шелест пряжек кнемид, потом решительный засов, и пока Арад думал, стоит ли ему прощаться первым или как, она выглянула в комнату: — До встречи, добрый Сунг. — Хорошего дня, сиятельная! — охотно подхватил он, заулыбавшись, закивав. В неловком жесте ещё почему-то схватил кружку, и с той чуть не пролилось; хорошо, что она не заметила. Осмотрев напоследок комнату, Ваалу-Миресли решительно удалилась, и Арад остался сам, в звонкой тишине чужой обители. Почесал, потрогал нос, отпил ещё чуть этого вина, выловил оттуда когтем звёздочку аниса; не решившись оставить её на столе и наделать потёков, поставил обратно. Дела… Когда же она придёт? Как вообще объяснить ей, почему он здесь? Может, просто сказать правду? У него есть план. В плане есть, что она дома есть. Тогда приглашение, и они идут. Или обстоятельный отказ (возможно, ещё и возмущение) — такое тоже предусматривалось, ну занята, что-то срочное, ну всяко бывает, мало ли — и он разворачивается, словно Легата, которую в последний момент отозвали с войны, что не началась. В плане есть, что её дома нету (кстати, «дома» или «у наставницы», задумался Арад? Кажись, Симсана всё говорила «у нас», но не «дома»). Тогда он разворачивается, словно Легата, не заставшая противника на поле битвы. В плане даже был безусловный отказ, без сослательств на всякие обстоятельства: ты мне не то говорил, ты завтра должен был придти, не пойду с тобой, не хочу, чего мне с тобой идти, куда, ты о чём вообще, и хлоп дверью. Это было, считай, невозможно, но Арад был хороший стратег, и предусматривал даже невозможное. Тогда он возвращается, словно Легата, разбитая противником, поверженный Сунг, с волочащимся копьём, весь в крови и уже навсегда другой. То, что её наставница пригласит в дом, как-то ещё умещалось в план. Но ненадолго: он подождёт, Симсана соберётся, оденется, что-то там ещё сделает, ну что там львицы делают, выходя их дому (и если та вмиг будет готова, станет ясно, что — даже сегодня! — точно ждала его), они уйдут. С наставницей он будет многозначителен, молчалив, холодно-вежлив и солиден, старше своих лет на два, а то и три года, и это будет заметно; настоящий лев. «Я ей даже не сказал, зачем пришёл к Симсане!», — вдруг вспомнил Арад. — «А наставница и не спрашивала. А если не спрашивала, значит… знала. Если знала, значит, Симсана рассказала всё, включая то, что я приду за нею. Чтобы мы пошли в места. Ей неизвестные», — поражался Арад трансцендентальным колоннам логики своих заключений. — «Значит, она готовилась и ждала. Значит — хорошо. Предвещается успех». В целом, границы успеха сегодняшнего дня и вечера очерчивались смутно, но Арад знал, что они включают в себя поцелуй, настоящий, так, чтобы его язык встретил её; но более полной целью был не поцелуй, этот только первый форпост, а смесь из долгих поцелуев, из них многие в шею, в уши и за ними (совет от друга, согласно его разведданным, львицы без ума от такого), объятий (чем сильнее — тем лучше), и — важно — её запаха, и чем больше последнего, чем лучше; его интересовала наибольшая возможная площадь, которую он сможет завоевать для поцелуев и обоняния. Он знал, куда и как они со Симсаной пойдут для этих целей, потому что всё это решительно невозможно ни на какой публике, они ведь добрые Сунги; их не должны видеть. Без чужих глаз. То, что он вошёл в отсутствие Симсаны, как-то в план уже не влезало. Требовались новые карты и новые стратегии. Хотя… Арад покачал кружкой, сощурился в окно. Тут надо просто подождать, Симсана придёт, и они уйдут. Так даже лучше: наставницы не будет, Ваалу-Миресли не будет, она не будет мешать. Это ничего не меняет. Определение целей куда легче, подумал Арад, если есть опыт прежних боевых действий: надо не только хотеть, но и знать, чего ты хочешь; и Арад его имел, и опыт этот оставил на нём шрамы. В общем, Арад неплохо представлял, что будет считаться сегодня победой, но надо было внутренне собрать воедино весь прежний опыт, чтобы сделать всё как можно лучше и взрослее. ** Во-первых, очень давно, три года назад, на праздник Ай-Юлассай, который вот теперь недавно снова прошёл, он впервые поцеловался с троюродной сестрой. Ей тоже было двенадцать (такое совпадение), к ним приехали родственники по роду отца, в личных дилижансах, много, всяких, голов десять (папа всё конфидентно говорил маме о скороспелом богатстве и внезапном нобилитете, за столом, Арад всё подслушал), и она затерялась среди них, троюродная сестрица; они оказались совсем сами, на качели в саду, посреди вечероночи, и заговорили о любви: Арад залихватски, словно уже знал всё, она — осторожно, готовая в любой миг отшутиться или возмутиться. Арад брал вежливостью и умом, заоткровенничались, впервые в жизни вообще, по крайней мере, он — точно. Арад честно признался, что влюблён в одну львёну, что с ним училась в школе, а теперь они не видятся, а он хотел… ну… он хотел «что-то вместе с ней делать», как Арад то ли бестолково, то ли точно выразился, а она ушла в ткацкую школу. Он же ушёл в гимназию; сестра, оказалось, тоже. Она сказала, что у неё есть тоже всякие симпатии, но есть одна неприятная штука, а именно: что она никогда не целовалась ни с кем; само по себе не страшно, ибо когда-то ведь поцелуют, в самом-то деле, но факт этот далеко не на руку: львёны между собой говорят о любви и симпатиях, много и обстоятельно, и так может случиться, что её спросят, что у неё было с львами, и если она скажет «ничего», то все будут смеяться (наверное). Время неизбежно летит вперёд, а ещё никто не решился выразить к ней чувств, потому что «кругом одни трусы». Сестра ещё усомнилась в своей красоте, Арад рассыпал несколько неуклюжих комплиментов, и один — хороший. Сказал, что тоже ни с кем не целовался. Не вышло как-то. Подумали. Арад отметил, что везёт тем, у кого есть сёстры, в шутку, конечно, в шутку. Она — неожиданно — отметила, что если бы у неё был брат, то, возможно, она бы попросила поцеловать её, чтобы вообще знать, чего ждать; или хотя бы старшая сестра, она объяснила бы всё, но у неё только две младших; мама ей несколько раз намекала, что бывает любовная игра, но вдаваться в детали не стала, попросив ещё подрасти; в книгах ничего не написано, да она и не особо читать любит; подружки тоже пару раз рассказывали, что между львом и львицей происходит всякое, и есть всякие игры, и вообще многое, но толку, если всё начинается с поцелуя, и надо хотя бы о нём иметь представление. Арад, даже не чрезмерно взволновавшись (хотя волнение — честно — было), снова пошёл путями шуток, и намекнул, что он — троюродный, но брат; и раз уже они признались друг другу в своих бедах, то: — Может, попробуем? Как бы упражнение сделаем, как в школе. — Фу, — ответила, — ты что, дурак? — сморщила мордочку, полууклон ушей. — Да, — вдруг сказал он. — Полный. Мгновение подумала, глянула себе под лапы, болтающиеся с качели. — Тебе что, так хочется попробовать? Ну, знаешь ли… — Слушай, — оглянулся он, навострив уши, словно пытаясь что-то своровать, — давай зайдём за это дерево. Там никто не увидит, мы никому не скажем. И будем знать, что ждать, когда будет по-настоящему. Мгновения напряжения. Арад усомнился. Стало больше страшно, чем охотно. Потом вообще страшно — он пожалел. Он думал, что пронесло, и не надо будет ничего делать, может правильно всё оставить, как есть, как тут: — Какой же ты настырный. Ладно, один раз. Только вот кровью поклянись, что никому не скажешь. — Клянусь кровью, — сказал он, само-собой. Дай ей руку, она соскочила с качели. Там, за удивительным деревом с двумя стволами и одним основанием, всё и случилось. Они встали друг напротив друга (она меньше, ниже); Арад не знал, как вообще всё это начать, как вообще лезть с нежностью к львице, точнее, умом-то представлял, видел пару раз, читал, но вживую… Взял за руки, она прыснула со смеху, он и сам пустил пару смешков, руки её отпустил. — Прости, я просто… Как-то… — прикрыла рот и нос ладонью. — Это так глупо. «Сделай это!», — вдруг сжался весь он. Просто сделай. Он взял её за плечи. Потом за шею, потом за скулы, очень осторожно; не нежно — нежно ещё не получалось и не умелось, а именно осторожно, как берут в руки очень ценную статуэтку. Он почувствовал, как ей страшно, как она затихла. Сердце билось бешено и неимоверно громко. Он посмотрел: она закрыла глаза, замерла, и стала такой серьёзной. Всё стало другим: звуки мира изменились, они стали близкими и громкими; запахи стали острее. Он поцеловал её в подбородок, потом выше; она не ответила никак, он сделал это ещё раз, и она вдруг ответила, быстро поняв, как всё самки быстро понимают, что нужно отвечать, и это было такое жаркое, горячее, жгучее ощущение от её языка, что у него прошла сильная волна от затылка к хвосту, самая сильная в его жизни. Это требовало передышки, ибо можно было задохнуться. Арад отпрянул немного, посмотрел на неё — она открыла глаза, полные ужаса. — Ещё, — указал он. Они сомкнулись устами снова; умудрённые первой попыткой, сделали это немного смелее; одна, вторая, третья жгучая волна, он опустил руки ей на плечи и сжал их; она поставила свои ему на грудь; учёба шла быстро — наклонили головы, поняв, что так удобней. Не хватало воздуха, никак, он снова отпрянул; оказывается, львицы любят закрывать глаза в мгновения нежности, заключил он; кажется, ей понравилось, она вроде хотела ещё. Но Арад решил, что сегодня достиг неимоверного достижения; это были столь важные и сильные открытия, что он не смел просить у судьбы большего. — Кажется, я понял. Она открыла глаза, словно ожив от долгого сна, убрала руки с его груди. Схватилась за пояс, начала поправлять. Вдруг оттолкнула, вдобавок ко всему, но обидно Араду не стало. Не сговариваясь, они начали идти к дому. Всё это время сестра что-то поправляла на себе. — Неплохо, правда? — смеющимся, веселоватым тоном молвил он, хотя всё было всерьёз. Сестра не ответила. Они вышли на небольшую парадную дорожку, у входа никого не было. Встали на фасадной лестнице, возле скульптур в виде остромордых, поджарых псов, — она остановила его: — Только никому не говори. У меня мать — андарианка. У нас в роду львицы не играют с братьями, родственниками, это нам — хуст. Он подумал, посмотрев в сторону. Заметил: — Я же троюродный. — Всё равно брат, — озлилась она, что он ещё решил спорить. — Я пообещал, не переживай. Но мы же не играли. — Поцелуй — уже Игра. Так и подружки, и мама говорили. Так что мы играли, Арад, — обвиняюще заключила она, будто он — и только он — во всём виноват. — Ладно. Я пообещал, — повторился. Об Игре он где-то что-то уже слышал, от друзей и сверстников, и так, по случайности. Но почти ничего толком не знал. Знал только, что обо всём должен рассказать отец, но с этим вопросом он к нему подойти никак не решался, да и не хотел. А братья были младше, что с них взять. «Надо же», — подумал Арад, ворочаясь с бока на бок, и почему-то думая о том, что где-то наверху, в гостевой комнате, наверное, не спит троюродная сестра, — «значит, я уже играл с львицей? Это тоже считается?». Он таки соврал сестре Сарабанде. Он через пару лун поделился опытом с доверенным другом Крресом, приукрасив и добавив несколько деталей. — Не-не, хвостато, но это не было Игрой, — отрицал Кррес, втыкая ножик в деревяшку; Кррес, сын отставного воина Легаты (пьющего) и помощницы хозяйки гостдвора (та ещё). — Почему? Она сказала, что лизаться — уже Игра, — сказал Арад, и по усмешке друга понял, что проявил провальную наивность. — Тебе безгривые ещё не то скажут, ты уши только востри. Им только хвост поджимать со страху. Тебе что, папа не рассказывал? — Не рассказывал ещё. — Спроси его, пусть расскажет. А то те покажут под хвостом, а ты будешь думать, что поиграл, — засмеялся Кррес; посмеялся и Арад. — Это тоже неплохо, если покажут. — Ага, — кивнул Кррес и метнул ножик сильнее. Пришлось с силой вытаскивать. — А тебе отец уже рассказывал? — спросил его Арад. Тот молча кивнул. — И что? Тот многозначительно помолчал, метнул ножик пару раз. Потом спрятал; сидя, сомкнул руки на коленях и посмотрел вдаль. — Игру ты начинаешь, ты же и заканчиваешь. Понял? По глазам Кррес понял, что Арад не понял. — Ну ты начал сам к ней лезть, верно? — Ага. Как бы предложил. — Ну вот, это правильно. Отец сказал: если сама лезет, значит что-то не то. Или шлюха. Или… там… в общем, шлюха. — Ага. — Ну и закончить ты должен. — Так я и закончил сам. Мы ушли, когда я сказал. — Арад, — постучал Кррес когтем по лбу. — Закончить. На неё. Или на её одежду, тоже сойдёт. Но лучше на неё. Прямо в морду, — смачно протянул он «ррр», и снова метнул ножик. В деревяшку не попал, а в песок. — Ну да, да, — поспешно согласился Арад. — Туда всовывать ей нельзя. Никуда нельзя. Да она и не даст. Хвост подожмёт. — Это ясное дело… — кивнул Арад, зная Родовой Закон, даже помня многое наизусть. — А что делать тогда? Кррес почесал нос, цыкнул. — Она те покажет, как ей удобно, — подумав, ответил. — В смысле? — Что в смысле, Арад? Она те покажет, как готова дать. Это её дело. Сложно! Сложно. — И что? Ты так играл? — Да, с тремя, — спокойно сказал Кррес. — Ого, — завистливо протянул Арад. — Серьёзно? Вдруг тот запустил пальцы в короткую светлую гриву, прочесался когтями, взъерошившись. — Не. Я пошутил, — и стало ясно, что он действительно пошутил. — Почти с одной получилось. Спугнули нас. Вот так. Все вокруг, в итоге, то ли шутили, то ли всерьёз. Такой хаос, такой беспорядок, попробуй разберись. ** …Арад повертел кружкой, болтая подпитое вино; оно уж успело остыть от горячего к тёплому, осталась треть. Посмотрел в окно, посмотрел на люльки, вздохнул. Встал, прошёлся, сел. Снова вздохнул, обратил внимание на книгу в ткани, придвинул к себе. Задумался, комкая, сжимая найсагрийские узоры… ** …После этого первого, ценного опыта, и последующей не менее ценной дискуссии с Крресом, он особо ничего нового не узнал (хотя и пытался). Друзья или молчали, или бессовестно врали. Родителей он спрашивать не мог. С братьев толку нет, сестёр — нет. Кое-чем однажды поделился двоюродный брат матери, выпив на свадьбе, но его советы были малопонятны («Не слушай, что говорит, а смотри, что делает», «Не спрашивай дичь, как её ловить»), касались укрощения и подчинения самок вообще, и явно назначались львам постарше. Противоположный пол был неуловим, смертельно серьёзен или бесконечно смешлив, прелестен, оставлял за собой шлейф аромата и сбивался в стайки. Львицы не давались поимке и оказались недоступны. Но лун шесть назад с ним произошло нечто важное, превосходное и чудовищное одновременно, это был его первый, настоящий шрам и истинная мука (разве стоит причислять к шрамам несколько разбитых симпатий и недолгих влюблённостей, а ещё его скандальную выходку с львёной Джулной, которую он «шутя» прижал к стенке?). У отца есть друг. Вообще, у отца много друзей, он же судья. Но этот друг важен — магистр их городка Галлена. Несколько раз в год он приглашает всяких приближённых, куда входит и отец Арада; вот так снова случилось луны четыре назад. Обычно мать брала всех трёх братьев, но сейчас пошёл только Арад. Взрослые засели на террасе, а вот молодёжь устроилась в большом саду магистра. Гости на этот раз были настолько пёстрые, насколько вообще возможно, и привели с собой своё наследие, а некоторые были уж на два поколения старше — праматери и праотцы своим подросткам; в итоге их собралась приличная компания, от лет тринадцати до почти восемнадцати. Львичек было шесть, львин — пять. Это всё было явно получше прежних визитов: постреляли из лука, потом арбалета, потом выпросили тяжёлый арбалет, но Арад авторитетно определил, что он оказался сломанным, и хозяйственник обвинил их с этом сломе, и все возмутились; посмотрели самку фиррана в фиррарии магистра, очень злую, потому что самцов у него не было (разводил и продавал); выпрашивали лошадей у хозяйственника магистра, но он разумно решил, что эта орава львищ замучает коней до смерти, погода уже была жарка, и не дал. Делать нечего, пошли драться шестами на перекладине «до тычка», как говорится (упал — проиграл), навылет, обычная забава, все её любят, и тут Арад проявил себя хорошо, он совсем разбил этого дегенерата (а ещё старше на два года, ха), имя которого забыл, который всё нам ним подтрунивал без всякой причины, пытался поддеть злой шуткой и взглядом с издевкой. Пришли львёны, посмотреть, Арад выиграл, хотя вообще был и не самый старший, и не самый сильный, и они ему похлопали в ладоши. Дело склонилось к вечеру, уселись на коврах. Когда успокоились, то Арад не мог не заметить — да и никто не мог не — что в компании маасси явилась прибавка. Но какая! Какое это было дополнение… Это была сунгкомнаасская львица, и без следа примеси чего другого. Чистая Сунгкомнааса. Этой маасси было то ли шестнадцать, то ли уже совершеннолетие — семнадцать, вряд ли больше, но Арад видел-чувствовал, что она немного старше его; сложно было сказать точно о её совершеннолетии, так как в отличие от сложных, устойчивых правил в нарядах львиц прайда Найсагри, его родного, она оделась воистину, как «северольвица в югах» (хоть Найсагри не такие уж юга) — в простейший, короткий хитон, только до колен, весь белый, как и хозяйка, с чисто символическим пояском, с рукавами, которые словно кто ножом порезал вдоль, и — вдобавок — почти хвостосвободный. Белое пятно. При неискушённости его можно спутать с ночным одеянием. Такое прощается северольвицам, тепло им, жар от них. Эта длинная белая шерсть, голубые и изумрудные глаза, длинный хвост с не менее торжественным окончанием, эти уши с каймой, эти ровные, белые, влажные зубы, эти безупречные, ровные лапы, Ваал мой, превосходные симметрии, ещё более прекрасные асимметрии, я не могу больше на это смотреть… Ну усадите напротив себя любого Сунга, любого прайда, любого положения, и пытайте его вопросами о красоте львиц, и каждый раз, когда он определит идеал, нажимайте «а дальше?», и неминуемо, в изнеможении, все придут к одному, к ней — к Сунгкомнаасе, к чистым львицам севера; дальше идти будет просто некуда. Потом пойдут шутки и приговорки, те самые, да, об их смешливости, холерическом нраве, какой-то удивительной смеси разборчивости и неразборчивости, мстительности, способности впадать в ярость любого качества, нежности шерстки, удивительном наречии и удивительных словах, и о том, что ночью жарко под одеялом, и о льду между лап, но не будем об этом, не будем… Именно такая сидела напротив Арада: совершенно бескомпромиссный Север. К магистру пожаловали некие гости из Сунгкомнаасы, и вот их дочь теперь играла всем на цимлатине, и притом ещё рассказывала, что играет: — Цай, слушаем: сир Сольс был суров, немеланхол, он ньенавидел сантимент, но ему нрявилось чувство. Межда сантиментом и чувством — воооон столько, — раскинула она руки, и Арад открыл рот, а потом закрыл, потому что представил её без такой лишней одежды, в этом помогло закатное солнце сзади; он сел поудобнее, чтобы скрыть свою пробуждённую заинтересованность, и сделал задумчивый вид, чтобы скрыть свои мысли, когда она играла, а сам смотрел на ручеёк её превосходного хвоста, успокоившегося у ног; кончик шевелился в такт музыке. Играла она очень хорошо; кто-то из знатоков, среди львиц, чрезвычайно похвалил её, да её и было слышно, что занимается с самого малого детства. Её представили раньше (комнаасская патрицианка), как только львины присоединились к маасси после своих активных забав, но Арад ничего не запомнил, кроме первого имени (без второго-третьего, имён родов и прочей чепухи): Аршайя. Потом сели играть в карточную игру — флис, простой, чтобы игры были покороче. Стемнело уже порядком, и кто-то предложил последнюю игру, а потом — в дом. Согласились, но тут вдруг дегенерат и хулиган, ненавидимый Арадом, предложил: — Последняя партия пойдёт с прятками, — и заулыбался. Арад заметил, что заулыбались ещё двое львин. — Кто пас, то прошу понять… — тасовал он большие флисовые карты, смотря на всех эдак полувопросительно. — И простить! — весело вдруг добавила маасси, та, что сразу возле северной красоты сидела, такая тоже ничего, дочь местного оружейника, Ленайна. Как-то Арада удивила эта весёлая интонация; даже не сама весёлость, а что-то под ней. А потом она посмотрела на Арада, но он не заметил, ибо если на кого и смотрел, то на Аршайю, но так: то вскользь, то украдкой. Он почувствовал некую ажитацию в воздухе. Но не мог понять, отчего она появилась. Оказалось, что игра разделится на партии, и самки будут играть свою партию, а самцы — свою. Соревнование было бешеным. Арад не знал, что творилось в стане львиц, но у них был сущий кошмар и битва насмерть. Его взял азарт, он тоже всерьёз решил выиграть, даже не зная, зачем. Не знал не только он, но и ещё один, самый младший из них, но он вылетел первым. В итоге карты остались у него и дегенерата, и делом принципа было сначала его сегодня столкнуть с перекладины, а потом — нахлобучить в карты. Во флисе надо уметь считать, и Арад умел: строгий склад ума, понимание случайности и закономерности, зодчий, будущий архитектор. И он выиграл. — Ленайна, я слышал, ты вторая, — обратился к дочери оружейника противник Арада. — Знаешь, я тоже. — Нет. Не вторая. И не третья, — ответила она ему, с хорошей издевкой. — Ну, удачи, — похлопали тем временем Арада по плечу, посмеиваясь, партнёры по игре (кроме хама, конечно). — Кто там у них выиграл? — и все вопросительно уставились на сидящих маасси. Оказалось, что у львиц выиграла северная красота. Другая маасси что-то шептала ей на ухо как раз в этот момент, и Араду подумалось, что она тоже не знает дальнейших правил игры, которая — кажется — ещё не кончилась. — Менья найти посредь тьмы, — показала она на себя, и все засмеялись. — Невозможное дело, — посмотрела на Арада. — Не смотреть! Фальшь! Мухлёж! Араду закрыли глаза другие маасси, смеясь; усадили, начали считать долго, до ста, кажется. Он так и сидел в приятных самочьих объятиях, в этой нежной компании, в невидимых руках и коготках, ничего не видя; а тем временем среди самцов кто-то протянул «Уууу…», кто-то присвистнул, кто-то залихватски засмеялся. Он ощутил вдруг, кто нежные пальцы на глазах вдруг сжались сильнее, и даже вроде как острота когтей на лбу. Наконец-то, его отпустили, стало ещё темнее, чем было, все встали; прошла мимо него, задев локтем, дочь оружейника — видимо, по неосторожности; он оглядывался, но Аршайя пропала. Двое львищ из компании, хорошие гривы, показывали пальцами в сад, улыбаясь. — Сейчас, я быстро, — сказал всем Арад, мол, найду без труда, и всем стало очень смешно. Пошёл. Он начал что-то подозревать. Вообще-то, очень даже подозревать. Он начал понимать… Сердце застучало, кровь прилила. Дыхание. Игра. Ваал мой, Игра. Вот оно. Я готов. Нет, я не готов. Я же не знал, я не готовился. Но я вроде всё знаю… Проклятье, я ничего не знаю… Да что там знать! Пользуй её и оставь на ней, как должен! Бред, так всё с наскоку не делается! Как, что, как мне начать, что делать?.. Я сплю. Не может быть. Эта северольвица? Нет, я не так хорош. Да кто я? Не может быть. Она не… Но она же пошла сюда! Она сказала Игре «Да»! Она же ничего не перепутала? Ничего не перепутала? Нет, самки ничего не путают. А особо в таком деле. Он нашёл её, глубоко, в конце сада, где она сидела под кустами роз, подогнув лапу и обняв её руками, на интересном южном коврике (контраст), что очевидно прихватила с собой с последнего, картёжного места. — «Всё знаем мы в прошлом будущем». Цанна, знай правила этого флиса с пряткой, отдала победу той, закрывшей тебя ладонями. — А кто это была? — присел он напротив неё, вбирая её облик в себя. Это бедро из-под туники. Хвост вдоль, вскользь ковра. Ваал, я хочу избавиться от бремени прямо на это. — Не знать, — посмотрела, смерила взглядом его, сидящего. Засмешилась, потом продолжила: — Она тебя не против. — А ты? Аршайя усмехнулась. Потом улыбнулась, и снова влажные белые зубы; это могло означать что угодно, да почти всё. Арад ждал. Он даже сглотнуть не мог, потому что прям боялся шевелиться, побоялся выглядеть желающим, жадным, и слюна вдруг сошла невольно, сама, не спрашивая, с угла его рта, и она это заметила. Он утёрся, медленно, потому что быстро уж не имело смысла. — Аряд, будет так нельепо. Ты, и я. Он задумался. Она всё так же сидела, поболтала лапой (отметил: коленом вправо-влево). Сжал перед собой пальцы, сцепил, поставил на них подбородок. Самочьи игры, хорошо. Что ещё ожидать, кроме самочьих игр, если ты идёшь к самке? Но львица не должна называть льва нелепым. Или то, что он собрался делать — нелепым. — Тогда зачем ты пошла в сад? Могла пойти и в дом, верно? — тёр он нос сложенными пальцами, раскладывая вещи перед собою умом. На неё не смотрел. — Ой, сразу злой. Я — помощница доброму, младшему Сунгу, — кивнула она головой, посмотрела вверх, махнула снова лапой, ох уж этот беспокойный хвост. — Победил — заслужил. Это поможет тебе с другими. Уйди я в дом, они стали бы сомневаться, охотны ли к твоему делу. А так: ревнить будут. Вот твоё положение, — показала она вверх пальцем, красиво, — и пустило когти. Она не меняла позы. Арад смотрел на язык на её тела. Он немногое в этом понимал. Но он чувствовал, что это не та поза, которой львицы отвергают льва. Но что это было? Соизволение?.. Сомнение?.. Разрешение любоваться?.. Приглашение упрашивать?.. Требование умолять (фу)? Дразнение без выхода и конца? Что? С ним общались — но он не понимал языка. Ему слались противоречивые сообщения. Дезинформация противника сочинила хаос в его сознании. «Да какая разница», — подумал Арад, и встал. — «Главное — в ином». Он встал ровно над ней, очень уверенно, даже слишком, расставив лапы, как хозяин над дхааркой, скрестив руки; его сейчас раздирало столько разных чувств, что все они даже не умещались, даже животное желание ещё не прошло. Но это было неважно, ибо всё неважно, кроме одного — принципов, а вот у Арада есть принципы; они хоронили все чувства, и даже вожделение, под своим цементом. Помолчал; она сидела, весёлая, ожидая, чем её будут дальше развлекать. — Жалеешь меня? — Цанна, младший, милый, — утвердительно и весело кивнула она. — А я тебя — ничуть, — присел он возле неё, справа, положив локти на колени. У Арада был простой план: сказать эту простую фразу; встать; уйти, не оборачиваясь. Но вдруг на него нашло, вот стало ему зло и обидно на весь самочий род. Ничего прямо не скажут! Только крутят! Всё им забава! Всё только им, и всё у них шерсть гладка, и ничего им делать не надо! И он схватил её так, как иногда непослушных братьев — за уши. Арад — если честно — совершенно опешил от своего поступка. Кажется, и она опешила, не ожидая, но — на всякий случай — засмеялась: — Смешной, ухи мучяешь зачто? — Чтобы не слышала, что я о тебе думаю, — зло сказал он, но внутренне стал сдавать. — Пффф… — фыркнула, чуя слабину, самки всё чуют. — Укушенный. Пускай, — и хлопнула его по руке, мол, показал тут гривку, и хватит. И так его озлобила эта манера. Стукнуть льва! Вот так, как что-нибудь случайное, безобидное. Он же умеет бороться в Круге, он же раза в два сильнее её, он может прямо здесь её задушить. И вообще. Суки. Сжал уши, пальцы на загривке, даже чуть к себе потянул; утратил равновесие, пал на одно колено — и теперь нос совсем рядом с её, вольно или невольно. — Айшшш! — зашипела, даже оскал. И вдруг что-то очень быстро, мгновенно, переменилось в ней. Оскал превратился в улыбку, посмотрела долу, черты расплавились, размягчились: — Цанна? Так что-то спрашивают: вопрошения зайти, соизволения, разрешения. Разрешения быть освобождённой? Что она спрашивает у него, эта северная львица, с патрицианской инсигнией на шее? Ах да, она же патрицианка. Ну дела, о, нет, твою мать, она же такого высокого рода, это невозможно… — Не цанна, — сжал он зубы, посмотрел в сторону. Протянул ей руку — указание встать. Аршайя посмотрела на неё, словно не понимая, откуда… почему… как это вообще, почему рука?.. а потом приняла её, закусила клыком уста, с манерой и серьёзностью, как патрицианка, и легко, грациозно встала перед ним. «Как я повёлся? Что я наделал?». Арад хотел что-то сказать, но уже не знал, что. Что-то крутилось на языке о том, что она вряд ли пожелает дойти до дома в его компании, но слова как-то кончились. Он просто кивнул, даже не ей, а ночному воздуху и цикадам, чему-то невидимому в них; и потом просто пошёл домой, стараясь ступать ровно и идти прямо. По приходу в дом магистра он объявил матери и отцу, что ему нездоровится с животом (видать, съел что), и, во избежание, лучше-ка ему удалиться домой. Мать заволновалась, отец сказал ему пойти и сообщиться хозяину дома, что Арад спокойно сделал, а потом, взяв накидку у дхаарки и кнемиды, ушёл домой. Он не видел и не слышал того, как вернулась Аршайя, и далеко-далеко не сразу узнал, что там произошло. Не произошло так-то почти ничего: той же дхаарке Аршайя отдала коврик, так и не исполнивший одного из сегодняшних предназначений, помыла лапы и пошла к львицам, что уже разделились и восседали-возлежали отдельно от львов на подушках, как обычно бывает после недолгой совместной трапезы на сколь-нибудь приличных вечерах; добрые львицы-Сунги нашли в ней вернувшееся развлечение, и сразу кто-то начал совать цимлатин, и Аршайя неохотного взяла его. Сказала, что жаждет, дали холодного разбавленного вина, и так сидела с цимлатином и вином (со вторым, чтобы не играть). Конечно, львицы постарше ухом не повели, вернулись к сплетням и вышивке (найсагрийки не вышивают, только если спят — это все знают), но две-три участницы сегодняшних карточных игр расселись вокруг неё, и начали подступаться, донимать отдалёнными расспросами: что-то ты грустна, уставша, чего тебе не так, и где это подевался-ушёл Арад (зоркие, зоркие!). Аршайя поотнекивалась, потом отпила, и вдруг: — С этим львиной играть не имеет смыслов, — сообщила юным маасси. Уши Ленайны стали, верно, больше раза в два: — От такого есть толк родить сыновей. Больше об этих делах она не распространялась — стала играть. Он пришёл домой. У каждого из братьев была комната. И у него была своя. Разделся весь, всё кинул в угол и свалился в кровать мордой вниз. Это была катастрофа. Принципы. Ведь есть три воззрения, что приличествуют льву, как говорил отец: стоики, прагматики, рационалисты (и это было немногое то, с чем Арад был согласен с ним во всём). Как же они ему дорого сегодня вечером обошлись! К самцу не должно быть жалости, а особенно столь унизительной, покровительственной, от самки. Но ведь это ведь совсем особый случай, совершенно, тут всё по-другому, это же иной мир… Он не смог совладать с собой и тяжело, горячечно освободился прямо на постель, вопреки здравому смыслу и чистоте. И даже это не слишком помогло, потому что молодая кровь очень быстро возвращалась обратно. Чем больше он об этом думал, и чем больше о ней думал, тем больше понимал, какую исключительную возможность упустил. Аргументы в своё оправдание таяли, как снег в Хустру. Он думал, что последовал принципу и проявил твёрдость. А оказалось, что он отрёкся от приглашения в Нахейм; он отрёкся от инициации со львицею, ко львице, во львицу, на львицу; весь их пол, противоположный пол, теперь с насмешкой и укором смотрел на него сквозь её глаза. Призрачная и белая, она незримо присутствовала подле него — её уши, её бедро, её хвост, и запах. Да, запах, он помнит этот полунамек, этот очень лёгкий аромат, окружавший её, а особенно, когда она поднялась, да, и волна накрыла его. О запахах не стоит, он ещё после случая с троюродной сестрой начал всерьёз обращать внимание на запах львиц, и придётся утаить некоторые не самые благородные поступки, на которые приходилось идти, чтобы ощутить его; наверное, Арад именно тогда, рядом с Сарабандой, открыл для себя, что запах есть, и ему присуще одно свойство — им хочется насыщаться до бесконечности, до отвала, пока не сдохнешь; он это не сразу понял, а как-то через пару дней, всё вспоминая, и чего-то не хватало в его воспоминаниях, и вдруг озарило — запах, у Сарабанды был запах, лёгкий, но был; у всех кругом есть свой запах, право, но тут было что-то другое, словно близкое присутствие Арада что-то меняло, или же львица совсем вблизи, наощупь, пахнет качественно, совершенно-совершенно по-иному, нежели на почтительном расстоянии; словно бы один запах назначен всем, а другой — только тем, кому положено. Как от этого можно было отказаться во имя того, что тебе показалось, будто… — Тебя недостаточно уважили! — сам себе сказал Арад и стукнул по стене. Всё осмыслить разумом? Арад — зодчий. Арад — мастер. Нет ничего проще. Всё в тот день складывалось, он побеждал. Потом. Во-первых, Аршайя взяла с собой коврик. Какой смысл брать коврик, если можно просто стоять в саду и дожидаться этого милого и нелепого («Нельепо!») львину, чтобы объяснить, какая ему сказалась услуга, и пожалеть. Во-вторых, когда он определил, кто есть кто и что есть что, изъявив свою принципию и задушив её в доминате, она покорилась и пригласила в конце этим бесконечно тёплым северным «цанна». Она его признала и сдалась. Это не могло быть ничем другим, кроме приглашения. Ещё. Далее. Она начала разговор издалека из деликатности. «Знала бы правила…», «Стоит ведь помочь…», вот это всё. Её стеснительность, атакованная его вопросами (вместо приветственного поцелуя!). Может, у неё тоже не было опыта, ну это вряд ли, тогда стеснительность под маской северной уверенности. Просто неудачно начала. Просто неудачно выразилась. Даже «нелепо» — самый сильный аргумент — мог быть просто неудачным выражением. — Она же северянка, — смотрел из окна, что выходило на юг, и беседовал с собою. — Они же говорят у себя не пойми как. Неудачная игра слов… Это всё и была Игра, — озарило его. Каждое её движение, так как помнил всё хорошо своей хорошей, образной, светотипической памятью — он рассмотрел; и всё меньше верил, что поступил правильно. Принципы нельзя продавать или соблюдать их через день, то тут их надо было продать, или понять, что ты в мире иных принципов, да сделать любой иной ментальный трюк: на кону была жизнь и смерть; нет, тупой баран, он повёлся согласно им, не принял Игры, и выбрал смерть. Да, он понял, что стояло за «принципами». Плевать было ему на оскорбление, право. Страх. Страх львицы. Страх этого нового опыта. Страх узнать львицу куда-куда ближе, куда как конкретнее, чем до этого. В этом случае он проявил чрезвычайные нерешительность, идиотию, слепоту, дурость — самые худшие качества, недостойные льва. Очевидно, ему был предложен большой подарок, по удачному стечению обстоятельств и просто от симпатии, который он, по тупости и косности во всяческих межполовых отношениях, даже не понял, как открыть; нет, если бы, открыть бы помогли, он даже не понял, что ему всё воткнули прямо в зубы, а он всё отверг. Прошло несколько безрадостных, ужасных дней, во время которых так удачно шли ливни. Трагедия утраченных возможностей. — Папа, что делать, если ты упустил великую возможность? Надо себя простить? — задал вопрос за неизменным общим ужином. — Какую возможность, сынок? — у отца было хорошее настроение и разрешённые проблемы за хвостом. Откинувшись на широком стуле хозяина дома, он подправил пояс халата. — Большую. Служанка-дхаарка Седеси, ставившая кислый клюквенный соус, покосилась. — Где-то существует идеальный мир, где все наши возможности воплощаются в действие. Увы, мы не в таком. Да, надо простить себя, — подумал отец. — Что-то случилось? — Да в том то и дело, что не случилось. Мать замерла, держа на весу кувшин, а потом махнула рукой, мол, не обращайте внимания. Младшие братья прыснули, эти два прохвоста, и Арад грозно посмотрел на них, крутя вилку; но что они понимают, мелочь. Он всячески представлял эту ситуацию по-иному. Начало не менялось. Он всё так же слышал её северно-говорную болтовню о нелепости и о том, какой он несчастненький; всё так же поднимался и говорил, что думает о её неслыханном самочьем нахальстве, тянул её за уши, наступал на хвост, иногда к этому добавлялись самые пошлые оскорбления; дальше, после всей этой его принципии, шли вариации. То он сам бросался на северянку, и она даже сопротивлялась; то она принимала его принятую руку, вставала (так же легко и грациозно, как тогда), а потом вдруг бросалась ему на шею с молчаливой мольбой не отвергнуть её. Далее фантазии заходили далеко и уже обходили все и всяческие запреты, выходя далеко за рамки Игры. Жизнь — невероятно смешная штука — и Арад не знал, сколь несказанно близок был в своих фантазиях к идеальному миру возможной реальности.