Яд и мармелад

Илья не любил больницы. Он готов был повторять это тысячи, миллионы раз, улететь далеко в космос и нашептать о своей ненависти лично каждой звезде на ушко. Да, всё было настолько плохо. Это даже была не ненависть: эта змея служила лишь оправданием. Она, подобно злым чудищам из детских сказок, закрывала своим телом главное — ранимое и беззащитное, то, что хотелось спрятать ото всех. У Ильи это был страх. Уже почти беспочвенный и глупый, но он упорно продолжал съедать юношу живьём. Будь его воля — Лагутенко больше никогда бы не появлялся в больницах. Но от него самого это зависело мало. Вот он — сидит на жёстком стуле, который впивается в в кожу грубым пластиком, немного ёрзает, пытаясь найти более или менее удобное положение. Тело адски ноет: он сидит здесь уже несколько часов, потеряв счёт времени, но вся ещё теша надежду на лучший исход. В нос резко отдаёт стерильностью. Илью начинает тошнить, буквально выворачивать все внутренности наружу, желая выплюнуть их через рот вместе с этим отвратительным запахом. Юноша держится, слегка пошатывается, но сидит. Должен сидеть. Перед глазами рябит бесформенное нечто — живая масса, состоящая из десятков людей, облачённых в белоснежные халаты и снующих туда-сюда по коридору. Одна группа халатов принадлежала докторам — бравым защитникам людского здоровья и благополучия. Борцам, чья война без права на перерыв — каждую малейшую секунду. Они — короли этого маленького царства. Но и на их владениях с начала времён пригрел себе место невероятно могущественный и сильный соперник, против которого людишки толком и не могут противостоять, он лишь играется с ними, а они, воспринимая всё всерьёз, изо всех сил стараются бороться и даже иногда одерживают победы. Такая она — Смерть, то и дело покушающаяся на территорию врачей. Но им не страшно, они уже давно смирились и привыкли. Самое страшное, когда костлявая лапа всё же отнимает с таким трудом еле окрепшую жизнь. Что может быть страшнее осознания, что все труды, бессонные ночи и остатки уже и так побитой нервной системы пошли насмарку? Сложнее задачи рассказать обо всём ждущим чуда родственникам? Растоптать, превратить в пепелище их последний огонёк надежды? Ужасно, вплоть до мороза по коже. Илья молился всем богам и каялся во всех грехах, только бы медик, которого он так ждёт, не принёс ему подобную новость. Были и другие обитатели белого облачения. Халаты и сорочки так же обязывали надевать на больных и желающих быть рядом близких. У всех были измученные, поведённые от переживаний лица. Кто-то совсем недавно приехал в этот белый храм последней надежды — их было легко вычислить по ужасу и следам недавнего шока на лице. Те, кто приходил сюда уже не впервой, кто вынужден был почти каждый день проведывать дорогого человека, кому это место стало второй работой, они уже не излучали такой бури эмоций. Ими овладевали смирение и усталость. Непосильная задача — решить, кому в действительности сложнее: тому, кто борется с подбирающимся забвением или кому придётся разбираться с его последствиями? Но одно известно наверняка — тяжело всем. Очень тяжело. Но вероятность того, что страдания окупятся, едва ли превышает вероятность плачевного исхода. В кишащий коридор открылась одна из многочисленных стоящих в шеренгу вдоль всей его длины дверей. Из неё вышел высокий мужчина. Его волосы и двух-трёх дневная щетина подались сединой, а тёмные глаза неглубоко впали под гнётом морщин и нависших век. В руках доктора ярким пятном выделялся простенький, но удобный планшет для бумаг. Он несколько раз что-то в нём посмотрел, легко чиркнул ручкой, делая быстрые пометки «для себя», затем начал озираться по сторонам, ища кого-то. Наконец-то он сумел разглядеть то, что ему было нужно. Выглядев среди ожидающих Илью, он большими уверенными шагами направился к юноше. Тот же, заметив приближающийся силуэт медика, больше не мог сидеть на месте. Лагутенко вскочил на ноги. Сердце отстукивало дикий ритм, — ожидание слишком его утомило — теперь оно не могло ждать ни минуты. — Это Вы, значится, товарищ Лагутенко? — Говор врача выдавал в нём человека старшего возраста, зато неплохо разряжал обстановку и даже слегка успокаивал собеседника. Юркие глазки вопросительно бегали по сторонам. — Да, Лагутенко — это я, — протараторил Илья. Сейчас ему было не до глупых вопросов. Доктор точно знал, кто тут «товарищ Лагутенко», но всё равно спросил, как казалось юноше, чисто из вредности. Такое отношение к нему начинало выводить музыканта из себя. А может, это сказались часы, проведенные без малейшей весточки в мучительном ожидании перед закрытой дверью реанимации? — Вы лучше скажите: как он там? — Голова машинально кивнула в сторону помещения, из которого только что вышел врач. За дверью, в белой-белой комнате, на белоснежной простыне лежал Глеб. Между ними была лишь стена, — кусок ДСП — а казалось, что целая пропасть. Так близко и так далеко одновременно. Что-то тянуло Лагутенко туда, в палату, сквозь все запреты и препятствия. Он чувствовал, что должен быть рядом, извиниться за все слова, сказанные тогда в порыве, чего бы ему этого ни стоило, что должен взглянуть на Глеба ещё хоть разок… Интересно, каков известный декадент и готик-рокер Глеб Самойлов, облачённый во всё белое? Мужчина не придерживался строго чёрного гардероба, на нём можно было увидеть и кроваво-красный и лазурно-синий, но белый — никогда. Наверняка именно из-за этого сама мысль о Глебе в сорочке цвета первого снега казалась Илье столь пугающей. Так не должно было быть. Это неестественно. Неправильно. — К нему нельзя, — неожиданно твёрдо, не терпя возражений отрезал врач — глаз профессионала давно заметил суету юноши, поэтому решил не давать ему ложных надежд, сразу же опередив его вопрос. Лагутенко побледнел, ему казалось, что этот улыбчивый и добродушный старичок грубо взял его за волосы и приложил несколько раз головой об асфальт. Но опытный работник быстро это заметил и решил немного сгладить ситуацию. — Он уже намного лучше, — мужчина понимающе ухмыльнулся. Явно, что все переживания юноши казались ему сильно преувеличенными, но он всегда делал скидку на то, что сталкивается с таким каждый день, а у мальца такое явно впервые — глупо винить его за эмоции. — Благодаря Вашей быстрой реакции и неравнодушию всё не так плохо, как могло быть. Уверен, Глеб Рудольфович очень благодарен Вам и, если всё пойдёт в том же духе, недалёк тот момент, когда он сам сможет Вам об этом сказать… Лагутенко в ответ лишь что-то бессвязно пробурчал. События несколькочасовой давности всплыли в памяти так же чётко, как если бы это произошло мгновение назад. Вот он — решивший окончательно признаться в своих чувствах, разогретый бушевавшим пожаром эмоций — влетает в гримёрку… и замирает, не в силах пошевелиться. Он даже не понял, что произошло, страх сковал его, превратил в неподвижную статую. О какой быстроте реакции говорил этот старик? Илья смог прийти в себя только тогда, когда услышал звук приближающихся шагов. Первое, что пришло на ум — служба спасения, ведь он понятия не имел, что случилось с его другом, а под влиянием стресса и вовсе стушевался. Только потом, когда они уже мчались в больницу на старой и только чудом ещё ездящей карете скорой помощи ему пояснили, что у Самойлова на лицо все признаки передоза наркотическим веществом и даже поспешили успокоить, что и не таких откачивали. Только легче не становилось. — А вообще, с наркотиками Глебу Рудольфовичу пора завязывать, — врач устало потёр переносицу, не сказать, что его сильно заботил именно младший Самойлов, скорее это была просто его обязанность или тупое желание в будущем уменьшить себе объём работы. — Он бросит, — обязательно бросит, Илья костьми ради этого ляжет. Лагутенко готов на всё, даже на крайние меры. В голове упорно возникали сцены того, как он, подобно ищейке, находит все запасы Глеба, а потом вытаскивает их все из заначек. Самойлов матерится, громко, да такими словами, что даже самые прожжённые сидельцы забились бы в угол, услышав их. Но Илью это не остановит — пусть ругается. Всё равно, только бы ему стало лучше, только бы не повторилось вновь этого ужаса. — А Вы сами-то в это верите? — И снова стоочковый выстрел в самое сердце. Доктор, хоть и был довольно стар, его проницательности можно было позавидовать. Интересно, где только его — такого талантливого — взяли? — Он здесь не в первый раз и, поверьте моему многолетнему опыту, — не последний… Где-то по коридору раздались уверенные шаги. Через пару секунд перед беседующими уже стоял Вадик, на плече у него висела местами выцветшая и полинявшая небольшая спортивная сумка. Вообще Илья считал, что своим спасением Глеб больше обязан брату, нежели ему. Если бы старший Самойлов после утомительно долгого концерта и выматывающего общения с фанатами всё же не нашёл в себе сил дойти до гримёрки брата, чтобы спросить нет ли у того лишней сигаретки, дело скорее всего кончилось бы далеко не так хорошо. Именно шаги Вадима привели Лагутенко в чувство, он же после помог растерявшемуся юноше в оказании первой помощи и в скорой они ехали вместе. Потом, правда, Самойлов оставил Илью в больнице, следить за Глебом, насколько это было возможно, а сам помчался к тому на съёмную квартиру, чтобы собрать хоть какой-то прожиточный минимум вещей. Не прошло и часа, а он уже вернулся — быстро. То, что Вадим волнуется о младшем намного больше, чем кажется на первый взгляд, Илья начал замечать уже давно. Просто это не было столь явно и чаще всего всплывало в мелочах: то зайдёт поболтать, — поперемывать кому-то кости — то позвонит вечером, отчитает за заплетающийся язык да скажет пару «ласковых» наставлений, то просто под предлогом что-то одолжить лишний раз проверит: жив ли этот дурачок вообще? Как оказалось, иногда это бывает очень вовремя… — Поезжай домой, отдохни, я дальше как-нибудь сам, — широкая ладонь бережно опустилась на плечо Ильи. Вадим уже успел парой слов перемолвиться с врачом и теперь переключил своё внимание на юношу. Лагутенко начал было протестовать, но, поймав взгляд Вадика, оставил попытки. Было в нём что-то такое устало-умоляющее, что он просто не мог противостоять. — А как ему станет лучше, я попрошу, чтобы он тебе позвонил… — Лёгкая, понимающая улыбка коснулась губ Самойлова, и Илья всё понял. Только когда Лагутенко переступил порог собственного дома, он осознал всю накопившуюся усталость. Пуховик полетел на пол к обуви, сил поднимать его уже не было. Если честно, сил вставать самому — тоже. Но он продолжал медленно передвигаться по квартире, выполняя необходимый минимум дел, потому что знал: если сейчас сядет — уже не встанет. Взгляд невольно упал на календарь — до Нового года оставалось совсем немного, а его любимый человек лежит в больнице с передозировкой наркотиков, в которой Илья частично винил самого себя, хоть весомых причин на это и не было, но что-то съедало изнутри, шептало подозрения в самое ухо… Хуже праздник и представить сложно: всё его волшебство и очарование — выдумки. Быть может загадать Деду Морозу здорового Глеба? Слёзы, больше не сдерживаемые страхом чужого осуждения, градом полились из голубых глаз. Всё, что ему оставалось — это ждать звонка. Но звонка не было. В томительном ожидании прошёл день, ещё один и ещё несколько… Илья уже сбился со счёта. Он старался отвлечься: брал подряд несколько смен, работал с утра до самой ночи, — объясняя это коллегам тем, что хочет подзаработать к Новому году — уставший приходил домой, спал и снова уходил на работу. За несколько дней из живенького мальчишки Илья довёл себя до состояния потрёпанного зверёнка: сильно похудевшего, уставшего, потерявшего былой блеск в глазах, а с ним и сногсшибательную улыбку. Казалось, из него высосали частичку жизни — она осталась там, в белом коридоре, просочилась через незаметную глазу щелочку в палату и осталась с Глебом. Помимо работы был ещё один путь забыться — творчество. И он творил. Писал душещипательные тексты и пронзающую музыку, сводил и играл. Горе надо было выплеснуть и оно вытекало из сердца, шло по венам с кровью и превращалось в чернила, марало бумагу, преобразовывалось в буквы, сцеплялось в слова, строчки, рифмы… Забавно, кажется именно этого ты добивался, да, Глеб? Ну что же, твой план удачен.

***

В новогоднюю ночь в Pudel-е проводился вечерний концерт, что-то по типу голубого огонька, развлечение для народа. Сначала это правило показалось Лагутенко нелепым и даже отчасти унизительным, но вскоре он нашёл ту самую идеальную для этого песню. «Значит петь о том, что на душе? Я хорошо запомнил твой первый урок, милый…» — он споёт её, споёт для него. Пальцы медленно проводят по инструменту, слабо, будто сначала прицеливаясь, начинают играть, и весь клуб замирает… «С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них…» Они вросли друг в друга, сплелись в одно целое. Скажи кто-нибудь Илье ещё месяц назад, что он за столь короткое время влюбится в человека, о существовании которого ещё недавно даже не подозревал — он бы послал шутника подальше и громко рассмеялся ему в лицо. Теперь он сидит посреди сцены, а сердце разрывается на тысячи кусочков от любви и отчаяния. Забавно. Отчего же так произошло? Не от того ли, что это судьба? Быть может, Глеб изначально был послан Илье свыше, поэтому сейчас для Лагутенко так болезненно их расставание. Они соединились, сплелись, как два диких цветка, обвивая друг друга. Глеб стал для юноши некой опорой, стимулом развиваться. Не будь его вечных упрёков и замечаний к каждой мелочи — процесс эволюции Ильи как музыканта шёл бы намного медленнее, а то бы и вообще не начался. Неудивительно, что ещё слегка наивный юноша, увидев в мрачном, но невероятно обаятельном и очаровательном мужчине идеал, не смог не проникнуться к нему высоким чувством. Ему нравилось верить не в своё простодушие — за которое Илья не раз уже себя корил — а в великую и всемогущий руку судьбы, которая свела их вместе. Но разве так бывает? «И каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг…» Он бы отдал всё за то, чтобы изменить события их последней встречи. Эта злополучная ссора никак не давала юному музыканту покоя. Он был готов извиниться перед Самойловым: упасть на колени, умываясь собственными слезами, просить прощения, выслушать возмущения рокера… Ему это не надо: все эти пресмыкания мужчина не любил, считая их мерзкими, но Илья не мог придумать другого способа извиниться. Если бы он только знал, что всё обернётся так… Но другая половина ещё не до конца отключившегося разума Ильи упорно твердила: «Ну знал бы и что? Чтобы ты изменил? Попрощался бы? Как перед могилой…». Такой исход Лагутенко гнал из своих мыслей куда подальше: всё будет хорошо, просто обязано. «Если я безвестно кану. Короткий свет луча дневного. Но если я безвестно кану за звёздный пояс, млечный дым» Всегда надо готовиться к худшему, да? Илья был готов ко всем исходам. За эти несколько дней он успел перебрать и продумать все возможные ситуации, но многие из них сводились к одному — ему и Глебу встретиться больше не суждено, а если и доведётся, то это будет что-то невероятно скомканное и нелепое, что уж говорить о дальнейшем развитии отношений. Юноша не был нужен Самойлову ни под каким предлогом — это он понял чётко. Сложно не понять, когда тебе говорят об этом прямым текстом в лоб. Да и после ему так и не позвонили, а ведь обещали…Видимо, так печально суждено окончиться истории их знакомства. Вот только любовь Ильи так легко не оборвать: он ещё долго будет грустить ночами, размышлять о несправедливости в этой жизни и…видимо, писать хорошие песни? Лагутенко не злился на своего «наставника», наоборот, в какой-то мере был благодарен за всё произошедшие с ним за этот месяц. Однозначно, он будет вспоминать Глеба только хорошим, несмотря ни на что, и очень надеяться, что у Самойлова всё будет хорошо: он бросит наркотики, напишет много отличных песен, да, в конце-то концов, просто будет счастлив… Юноше нравилось об этом думать — это помогало заглушить разрывающуюся душу. «Я за тебя молиться стану, чтоб не забыл пути земного… Я за тебя молиться стану, чтоб ты вернулся невредим…» Хорошая песня, а главное — очень в тему, пожалуй, он тоже хочет сочинять такие… Опущенный взгляд скользнул по до блеска начищенной гитаре, вверх, по грифу до колков… Глаза зацепились за длинные пальцы, всё ещё зажимающие последний аккорд, потом на стойку микрофона и дальше… куда угодно, только не в зал, он не хочет, чтобы они видели отчаяние и боль в его глазах. Но он должен, он справится. Голова медленно, но решительно поднялась. Среди толпы стоял Глеб. Илья не верил своим глазам, но сердце уже начало отстукивать бешеный ритм. Глеб стоял, слегка покачиваясь, облокотившись на костыль, и ласково улыбался юноше на сцене. Лагутенко аккуратно положил гитару (грубо бросить её на пол совесть всё ещё не позволяла), не спуская глаз с Самойлова, будто тот мог растаять в воздухе, стоило только юноше отвернуться. Не думая ни о чём более, Илья с разгона прыгнул со сцены, пугая ничего не подозревающую публику, и ринулся к объекту своего обожания. Глеб предусмотрительно отбросил костыль и немного неустойчиво принял необходимую позу. Но несмотря на приготовления он всё равно едва удержался на ногах, когда на его шее повис взбудораженный эмоциями Илья. Они стояли так и обнимались. Лагутенко боялся хоть на минуту ослабить хватку, происходящее до сих пор казалось ему сном, а ещё не восстановившийся до конца после передоза Глеб — иллюзией, попыткой мозга сгладить ситуацию. Казалось, до тех пор пока эта самая «иллюзия» не приблизилась и не накрыла своими горячими, чуть шершавыми губами губы юноши. — Ну, конечно, не успел я выйти припарковать машину, они уже начали жрать друг друга, ещё и на глазах у всех! — Чуть не разрываясь от смеха еле выдавил из себя Вадим, только что вошедший в клуб вслед за братом. На его лице красовалась шутливая, но добрая улыбка. — Интересно, и почему я не удивлён? Но парочке было не до насмешек друзей. Им вообще не было дела ни до кого сейчас, их волновали только они сами и их, возможно, трудное, но однозначно счастливое будущее, которое они будут строить вместе.