Яд и мармелад

Город, преждевременно начавший обратный отсчёт дней, жил ощущением приближающегося праздника. Хоть до одного из важнейших событий в жизни страны оставались ещё добрые полмесяца, самые большие его поклонники уже начали активную подготовку. На площадях и центральных улицах ставили колючие хвойные деревья, обвешивая всем, чем только можно, начиная с классических шаров и мишуры, заканчивая самодельными игрушками из застывших макарон и позолоченными шишками; те, кому место не позволяло поселить у себя праздничный символ, стремились урвать хоть несколько веточек, чтобы создать нужную атмосферу и на один шажочек стать ближе к наступающему волшебству. На магазинных витринах и окнах домов всё чаще мелькали яркие разноцветные гирлянды — необъяснимо завораживающее зрелище. Каждая гирлянда уникальна и, отчасти, отражает внутренний мир своего хозяина: одни, подобно старикам, медленно загораются и так же, не торопясь, будто обдумывая каждый свой шаг, тухнут, а другие, полные энергии, быстро бегают по окнам и деревьям, стараясь её куда-то деть; одни прячутся за резными декоративными колпачками, другие же, совсем не скрывая свою сущность, свисают гроздьями голых лампочек… В магазинах было не пробиться — люди, предвещая сутолоку и толкучку, решили заранее запастись всем необходимым, чтобы спокойно провести конец месяца, но кто же знал, что столь гениальная мысль придёт к ним в голову одновременно? Глеб любил Новый год. Искренне любил, всем сердцем, с его загадочностью и волшебством. Может так повлияли на него сохранившиеся в памяти осколки далёкого беззаботного детства, но была и ещё одна, несколько иная причина. Он всё ещё надеялся на чудо и верил в сказку (пусть и в какую-то свою, чуждую для ничего непонимающих окружающих) — такая уж натура. В такие моменты мрачный готический принц, поющий сладостно-загробным голосом об ужасах жизни и смерти, превращался в наивного мечтателя и романтика, в исследователя жизни и всех её проявлений. Он, словно завороженный, широко открытыми глазами смотрел на праздничный город через двойной стеклопакет и впитывал эту непередаваемую атмосферу, мелкие заботы и ожидание чего-то грандиозного. На душе было томительно легко, а в голове крутились какие-то полузабытые строчки и незатейливая мелодия, которая не вполне внятными звуками срывалась с губ музыканта. Дверь в гримёрку распахнулась, и в её пространство вошёл Вадим. Как всегда без стука — пора было уже привыкнуть. Вошедший нагло приземлился на потрескавшийся от долгих лет службы чёрный обтянутый кожей диван, тут же по-хозяйски развалившись на нём. Знал бы, сколько всего этот предмет интерьера вытерпел, сколько слышал, сколько на него было было пролито, а потом старательно оттёрто — даже бы не притронулся. Но иногда неведение слаще и приятней правды. Хотя Глеб мог поклясться, что Вадик знал, — он всегда всё знает — но упорно игнорировал, дабы не растерять пафосного образа. Цель визита брата, как и его настроение были неизвестны младшему, их вообще сложно было угадывать: Глеб всегда проигрывал в этой их странной игре, поэтому уже даже не пытался. Намного проще было предсказать курс рубля, извержение вулкана или точную дату Армагеддона, чем вычислить намерения Вадика, завалившегося к нему за двадцать минут до выхода на сцену. Поэтому Глеб выбрал самую безобидную и верную тактику в данной ситуации — игнорирование. Однако настроение Вадима было вполне мирным и дружелюбным. На пухлом лице красовалась явно довольная полуулыбка, а в глазах горел задорный, пусть и совсем не добрый, огонёк. Хороший знак — теперь картина становилась яснее, а первичное напряжение сходило на нет — он явился с миром. Вадим вполне доволен жизнью и пришел к нему просто так — «посекретничать» (а может быть даже «покрысятничать», но это уже напрямую зависело от того, что он хотел обсудить). Только всё равно что-то внутри чувствовало подвох. Вадим всегда видел брата насквозь, прожигая, словно рентгеном, что сильно пугало, но и просто выгнать мужчину Глеб не мог. Поддерживая разговор, так невинно начавшийся с обсуждения погоды, Глебу пришлось одновременно наводить себе макияж. Изображать из себя Юлия Цезаря, одновременно занимающего несколькими делами, было задачей непростой (в частности из-за того, что прямые «Глеб Самойлов» и «хорошо краситься» — параллельные и в этой жизни уже не пересекутся), но бросить тени и подводку он не мог — как-никак, скоро на сцену, а они — рокеры, должны соответствовать. Временами это виделось глупым и противным до оскомины — так красились только оторвы, а сейчас как-никак традиция. Из коридора слышались далёкие отголоски музыки, поток которых не могла остановить ни одна железная дверь, различались отдельные фразы: «Ты ходишь курсом акулы или паука…». Пока Лагутенко и его неожиданно собравшаяся шайка развлекали толпу своими песенками, играя роль разогрева, у музыкантов появились лишние полчаса на подготовку. Взаимовыгода. — Неплохо поют, — наконец-то начал подбираться к истинной цели своего визита Вадим, — я имею ввиду Илью и его… Мумий троллей? Кажется, что теперь они зовутся именно так, — его лицо искривилось в гримасе, напоминающей жертву инсульта: кривая и неестественная улыбка подчёркивала эмоционально поднятую вверх бровь, буквально крича о том, насколько смешным и несуразным считает название коллектива её обладатель. Это далеко не то, что ожидаешь от человека, порывающегося назвать собственный коллектив «Жак-Ив Кусто». — Ещё есть над чем поработать, но уже гораздо лучше, чем было, — как бы мимоходом роняет Глеб, пока пальцы привычно, но не спеша стараются нарисовать аккуратные чёрные полоски но контуру века. Главное — не терять самообладания. — Да, тексты и музыка значительно отличаются от прошлых, потому что Илья изменился, — Уверенным тоном произнёс Вадим, как если бы объяснял первоклашке, что дважды два — четыре, а Земля вертится вокруг Солнца. — А ты не заметил, разве? — Взгляд старшего перестал бродить по закуткам комнаты и и смотрел прямо в глаза зеркальному отражению брата. Таким взглядом не поджигают спички, им испепеляют на месте, им наполняют ракеты, чтобы хватило до Марса, обратно и ещё немного осталось. Звоните Илону Маску, нашлось новое горючее для его проектов! Вот только уберите этот взгляд подальше от Глеба, спрячьте и никогда больше не подносите близко: он ни разу не сулил ему ничего хорошего. — Нет, — ни один мускул ни дрогнул на его лице, будь он актёром — все Оскары были бы его. Вадику совсем необязательно постоянно совать свой нос в его, Глеба, дела и быть в курсе всех подробностей личной жизни. Например, про тот злополучный случай с кошкой (как её там звали? Мандаринка? Нектарин? А, точно, Персик!) и последствия того вечера. О том, что теперь Глеб и Илья часто проводили длинные зимние вечера в компании друг друга. Нередко он заглядывал к своему новому другу в Pudel, терпеливо по несколько часов ждал окончания смены, и они вместе бродили по волшебным заснеженным улицам, а потом заходили к Илье в гости и пили горячий глинтвейн (который тот готовил просто мастерски). О том, как они возили Персик к ветеринару, как от переживаний Лагутенко крепко вжимался в Самойлова, ища недостающую опору и поддержку, а Глеб слегка прижимал его к себе и гладил по волосам, немного грубовато успокаивая на свой лад. Нет, он не узнает о том, как им хорошо вместе. Его не должно это заботить — пусть не вмешивается и хоть раз позволит брату побыть свободным и независимым человеком. — Знаешь, милый, — начал Вадим издалека, — ты, может быть, просто несносный человек, упёртый своенравный… но ведь не тупой! — Он продолжал испепеляюще зыркать на Глеба, пока тот, выслушав весь поток «любезностей» в свой адрес, демонстративно цокал и закатывал накрашенные тёмными тенями глаза. — Пацанчик-то, слышал, что поёт? Ну, братец-кролик, ты много людей знаешь, которые ходят «курсом паука»? Я, допустим, знаком только с одним, идущим такой «дорогой паука». Ты с ним не знаком? — Сарказмом не просто пахнуло, им пропахло всё, и этот запах, казалось, уходил далеко за пределы гримёрки — настолько его было много. Так и не дождавшись ответа, Вадик осуждающе помотал головой и решил больше не юлить, идти прямо в лоб. — Пацан-то, кажись, втрескался в тебя, Глеб. Рука предательски дрогнула, размазывая подводку по глазу и дальше, до самого виска, оставляя массивное чёрное пятно по всей области глаза. Единственное, что смог выдавить из себя ошарашенный мужчина, было лишь тихое и неуверенное: «Допустим». Глеб и сам давно догадывался, что Лагутенко испытывает к нему нечто большее, чем просто симпатию, вот только принять этот факт что-то мешало. Между ними всегда была некая невидимая преграда, будто кто-то сверху взял их за шиворот и тянул в разные стороны, не давая шанса на сближение. Быть может, пол воздыхателя казался Самойлову неестественным, а может — столь редкая и непривычная для него взаимность? Для него уже давно не существовало любви. Он разочаровался в ней ещё во времена школьной скамьи и первой влюбленности, но неоднократно давал ей шансы, а она жестоко карала его за каждое проявление мягкотелости. Была боль, разочарование, отчаяние, неудавшиеся попытки суицида, алкоголь, табак, таблетки… А как следствие — завораживающие стихи, полные смерти, войны, предательства и страха. А вот теперь всё так легко сложится? Сама мысль об этом казалась мечтой, чем-то нереальным и несбыточным, чем-то слишком ненастоящим… Мужчина даже не заметил, как, занятый рассуждениями, вовсе забросил все свои дела и просто сидел. Пустой взгляд упёрся в грязное от отпечатков собственных пальцев зеркало, в нём боролась адская смесь из по-детски наивного счастья и неконтролируемого, всепоглощающего страха. Старший лишь презрительно наблюдал и молчал до тех пор, пока его драгоценное терпение не кончилось: «Если это правда — мне его жалко: связаться с таким обалдуем! Ты ведь с детства такой…» — Говорят, что с годами дурь из человека выходит. — Она-то выходит, да ты её упорно обратно закидываешь, — взгляд Вадима неодобрительно скользнул по шее младшего, после чего он резко встал и вышел из помещения, громко хлопнув дверью на прощание. У Глеба внутри что-то сломалось. Кажется, он даже слышал характерный треск. А что, если Вадим прав? Что, если дело не в самой концепции любви? Что, если дело в нём самом? Пальцы начали нервно крутить на автомате достанную из верхнего ящика трюмо сигарету — даже если так. Есть ли надежда начать счастливые отношения? А будет ли его партнёр рад этому? Слишком много вопросов и рисков. Вадик говорит, что он не достоин такого солнечного человека, как Илья. Но Вадик ушёл, остался только Глеб. Один, погруженный в свои мысли, окончательно в них потерянный. Они вились в его голове, разрывая на части и мучая, сбивались в плотные верёвки, завязывали узлы, образуя знакомые очертания петли. Когда-нибудь они сведут его с ума, однозначно. Глеб сидел напротив зеркала и смотрел в глаза своему безликому отражению.

***

Декабрьские морозы ударили по городу и его расслабившимся жителям. Не мудрено: как-никак, осталось меньше десяти дней до нового года — давно пора. Самое время ему щипать носы и щёки, пускать по пальцам хоровод мурашек и приклеивать любознательные языки к железякам. Но удивлённые и трясущиеся от холода люди, казалось, совсем об этом позабыли. Их новая забота состояла только в том, чтобы укутаться потеплей и скорей убежать в тёплый дом — обниматься с батареей, заварить себе горячего чая или какао и, отогреваясь, наслаждаться непередаваемой атмосферой уюта, разливающееся по телу вслед за оттаивающими конечностями. Лагутенко стоял на балконе в одной майке. Илью сейчас мало волновали другие люди, только один: размеренные гудки уже несколько минут подряд уходили по адресу «Глебсон», но так и не находили ответа. И так уже несколько дней. Сначала их общение быстро набирало обороты, а потом… Потом Глеб сначала перестал отвечать на сообщения или несколько дней их игнорировать, а в ответ писать лишь короткие, обрывистые фразы (обычно не больше двух-трёх за раз), а чуть позже прекратил брать и телефонные звонки. Такие его выходки болезненно сказывались на Илье, совсем только недавно принявшего свои чувства к Самойлову: он забывал есть, почти не приводил себя в порядок и грезил только об одном — поскорее пойти на репетицию. Но и тут его ждало разочарование: Глеб начал систематически их пропускать или намеренно приходил на них так, чтобы как можно меньше пересекаться с Ильёй. А тот чувствовал себе использованным и разбитым, возвращаясь домой ни с чем. В последнее время Лагутенко совсем не узнавал своего любимого. Он будто стал нелюдимее, при встрече от него веяло едва ощутимым холодом, подбирающимся куда-то до самой подкорки, но главное — начал настойчиво избегать Илью. А ведь казалось, что всё только начинало налаживаться: они встречались всё чаще и ближе, собираясь вечерами у Лагутенко, попивая домашний глинтвейн, рецепт которого достался хозяину дома от прабабушки его двоюродного дяди по материнской линии, и разговаривая обо всём на свете. Глеб оказался просто замечательным собеседником, способным поддержать разговор на различные темы. Ни один аспект жизни человека или мира в целом — начиная от особенностей космоса и теории мультивселенных, заканчивая строением почв тундр и лесотундр — не мог не быть подверженным тщательному изучению пытливого ума декадента. Казалось, он любил жизнь и пытался изучить её полностью (удивительно, ведь по нему с первого взгляда и не скажешь). Жаль, что теперь им вряд ли удастся повторить их вечерние посиделки. При мысли об этом у Лагутенко наворачивались слёзы. Он хорошо помнил их последнюю встречу (а может просто слишком сильно боялся забыть): плед, теплое спиртное и сопящая рядом Персик, которая после операции по её спасению довольно сильно привязалась к Глебу. Они разговаривали о творчестве. Эта тема очень пришлась Илье по вкусу, он мог весть дискуссии часами — сам в конце-то концов варился в ней достаточное количество времени — и они приносили ему неимоверное удовольствие. И всё было хорошо: Глеб охотно поддерживал беседу, иногда отлучаясь на балкон — пагубной привычке было глубоко плевать на окружающую романтику, а Илья просто наслаждался чарующей атмосферой вечера. Всё изменил всего один вопрос, брошенным Самойловым в воздух будто невзначай: «Ты всё ещё хочешь, чтобы я научил тебя писать хорошие песни?». Лагутенко не воспринял вопрос всерьёз и смеясь согласился в необходимости прокачивания своего навыка творца. Только Глеб после этого разговора стал серьёзным и смурным, а после и вовсе оградился от юноши. Это была их последняя встреча, но не финал истории. В воздухе явно висела недосказанность, удушающая — смертельная, и сегодня Илья планировал покончить с ней раз и навсегда. Прошло всего не больше двух часов с того момента, как он снова тщетно пытался дозвониться до Глеба. Ну что же? Если гора не идёт к Магомеду — Магомед идёт к горе: Лагутенко стоял у ярко освещённого тысячью неоновых лампочек входа в Doberman, рядом с которым на обшарпанных до кирпича стенах висело несколько десятков кричащих плакатов «Только одну ночь! АГАТА КРИСТИ!». Туда-то ему и нужно было. Концерт подходил к концу, толпа ревела и бушевала — протиснуться сквозь неё было для Ильи непростой задачей. Он упорно двигался к заветной цели — двери служебного помещения, успевшей стать уже родной за несколько недель упорных репетиций. Лишь на несколько мгновений Лагутенко замешкался, замерев на одном месте: его взгляд не смог оторваться от пухлой фигуры Глеба в лучах софитов, одетой в его любимый красный костюм, скорее напоминающий пижаму, нежели концертную форму. От мужчины так и веяло притягательностью, ни фигура, ни спутавшиеся и намокшие, прилипшие в влажной шее волосы не портили его внешний вид, а скорее, наоборот, приносили определённый шарм в его образ. Он однозначно был прекрасен, его сладостно-низкий голос обволакивал Илью, не позволяя выбраться, вот только слова сбивали юношу с толку: они отчаянно кричали о том, что надо убить любовь. Илья не помнил такой песни в прежнем репертуаре группы — новая? К горлу подступал комок нехорошего предчувствия, но ещё было рано опускать руки, сначала им нужно поговорить, обязательно надо! И юноша продолжил протискиваться сквозь стаи поклонников Самойловых, а Агата исполняла новую финальную песню на бис. Дверь гримёрки поддалась без особого труда. Илья зашёл в тесное помещение и замер, он наконец-то нашёл то, что так долго искал. Перед ним во всей своей красе стоял Глеб. Молчание затянулось. Слишком долго для того, чтобы уйти ни с чем, слишком мало, для того, чтобы собраться с мыслями и отважиться начать разговор. Парадокс. Никто не хотел начинать этот однозначно тяжёлый разговор, но оба знали, что другим путём он пройти и не сможет. А ведь это могло служить их финалом. Но существовали ли «они» как единое целое? Являлись ли половинками чего-то большего или может незаменимых нет, разъёмы одинаковы? Тогда что сейчас держит их друг перед другом? Куча недомолвок, скрытых чувств и несказанных обвинений. Тишина душила до такой степени, что Лагутенко начал задыхаться. Кажется, такое состояние преследовало не только Илью: Самойлов едва заметно подрагивал от напряжения, а вскоре и вовсе предпочёл присесть, — ноги предательски подкашивались — ведь как бы он не старался скрывать очевидное от всех (а в первую очередь - от себя самого), он всё-таки питал тёплые чувства к Илье. Хоть он никогда и не признается, как оставаясь на ночь гладил эти отросшие мягкие волосы, как ловил каждую малейшую чеширскую улыбку, как посвящал этому огню в глазах стихотворения, которые всё равно никому не покажет. Нервы стремительно продолжали сдавать. — Почему ты так себя ведёшь? — Илья не узнавал свой собственный голос, он был слишком высоким для того, чтобы быть его. — Для чего заставляешь страдать? — Ты знаешь, как появляется хорошая песня? — Глеб смотрел на Лагутенко, но его взгляд улетал куда-то мимо, в другие миры, в которые Илье путь закрыт. Не замечая попыток юноши задать встречные вопросы Самойлов продолжил говорить, будто он робот, которого запрограммировали на единственный кусок текста, или может он просто настолько часто об этом думал, что мысли уже сами выстроились в идеально сложенный текст? — Всегда было отчаяние… И когда оно доходило до самой крайней стадии, происходило чудо. Вот такая простая схема. Илья всё ещё ничего не понимал, происходящее никак не хотело укладываться в голове: причём тут песни, что он говорит, зачем? Видимо он слишком переволновался. Однозначно. Нужно остыть, заставить запутавшийся разум перезагрузиться и чем быстрее он это сделает, тем будет лучше. Юноша грубыми движениями растёр лицо и разворошил и так неаккуратно лежащую копну волос на голове — не помогло. Наблюдая за растерянностью юноши, Глеб не стал долго того мучать размышлениями: «Ты просил научить тебя писать ХОРОШИЕ песни, и я даю тебе неплохую почву». — То есть ты с самого начала просто использовал меня? — Голос неконтролируемо дрожал, неудивительно, ведь его хозяин был чуть ли не на грани истерики. — Ты всё это врал… Подбирался ближе, чтобы сделать больнее, да? — дело было дрянь: Лагутенко срывался на крик, — ХОТЬ СЕЙЧАС СКАЖИ ПРАВДУ! ХОТЬ РАЗ! . — Ты сам меня просил… Хочешь писать чувственные тексты — страдай! Такова эта жизнь, по-другому не бывает! — Он не хотел кричать, но что-то внутри него не могло просто сдерживаться. А зря. Глеб сам это прекрасно понимал. Понимал, когда смотрел во влажные от подступающих слёз глаза Ильи, понимал, когда хоть немного задумывался об их будущем, счастливом будущем, которое могло у них быть… Но его нет. Уже поздно что-то менять. Он предпочёл просто оправдывать свои поступки, вместо того, чтобы раскаяться в них. Единственное, что он мог попытаться сейчас сделать: хоть как-то сгладить острые углы конфликта, попытаться успокоить оппонента. - Да и не нужен я тебе такой. Тебя без меня будет лучше… — А ты не решай за меня, что мне лучше! Громко хлопнула дверь, оставляя декадента в гордом одиночестве и лёгком шоке. Он был словно раздавлен и распят, будто он потерял некий смысл бытия, а придумать новый нет никаких ни сил, ни причин. Отвратительное состояние, надо его чем-то заглушить, убить эту скребущуюся в груди тварь, пока она не выпотрошила его изнутри. Отравить — просто идеальный вариант, тем более, что он — Глеб — знает безотказный способ. Рука привычно открыла верхний ящик трюмо, только теперь уже потянулась не к сигаретам, а к небольшим стеклянным капсулам, шприцу и жгуту. Его не волновали последствия, сейчас ему просто надо было забыться. Всего секунда. Одно движение. Он поудобней устроился на кожаном диване, позволяя античной покровительнице домашнего очага постепенно заполнять его, растекаясь по венам. Илья уверенно шагал по коридору. Он уже плохо соображал, куда и зачем, просто мчался вперёд, подальше от всего этого. Чем дальше Лагутенко отходил от злополучной гримёрки, тем больше прояснялся его разум. Злость отступала, оставалось только разочарование и обида. Мысли становились в стройные ряды, но сердце отказывалось принимать всё так, как есть. Оно всё ещё любило, несмотря ни на что. Любило… А говорил ли он Глебу, что любит его? Юноша остановился, пытаясь порыться в глубинах подсознания и вспомнить. Нет, не говорил… В нём снова заиграло желание мести: а вот он сейчас пойдёт и скажет! Пусть этот дурак увидит, что Илья не игрушка и у него есть чувства в отличии от него — Глеба — пустой и бездушной ледышки. Вдохновлённый своей новой идеей Лагутенко повернулся кругом и устремился обратно к гримёрке. Вот только то, что его там ждало, заставило забыть юношу обо всём. Глеб безвольно лежал на диване с открытыми глазами. Зрачки сужены. Из полуоткрытого рта стекала струйка пены. Грудная клетка не двигалась.