По законам военного времени

      Парфёнов, в шапке и потирая шею, пошёл скорым шагом к участку. Елизаров, откланявшись, тоже куда-то ушёл.       Берендеев и Штиль вместе шли заснеженными кустами. Размышлять было не с руки. У обоих в голове было тяжело, душно, как и следует после хорошего обеда.       Штиль только посмеивался, потирая мокрые свои губы и качая головою, потом семенил с высоко поднятою головой и опять начинал смеяться. Берендеев закатывал глаза и молчал. Не хотелось лишний раз ругаться.       – Вы теперь куда? – спросил Штиль.       – К Басаргиной!       – После сытного обеда!       Берендеев вздохнул и не ответил. Он томился от желания сходить к ней третью неделю, но как-то всё думалось, что это будет с его стороны навязчиво, к тому же Лизавета Прокофьевна, говорили, больна. Надо бы было сделать визит. Но вначале неудобно было, потом застеснялся своего долгого отсутствия и наконец собрался.       Он намеренно шёл к ней после обеда. Ловил, как жаба мух, какие-то мысли, неясные, быстрые. Да и до слёз было жалко чего-то. Чего – непонятно. Может быть, Лизаветы Прокофьевны? Но нет, к ней его тянуло как-то иначе. Как подумает о ней, сразу засмущается, похолодеет, улыбнётся – а тут другое. Как будто внутри что-то сдохло, и теперь парило, отдавало в голову.       Вот и теперь он улыбнулся и отвёл глаза:       – После сытного обеда!       – Ну-с, с богом! – И, поклонившись, пошёл вперёд.       Берендеев остался один. Не то чтобы его это напрягало… Да как-то непривычно всё же одному быть.       Лизавета Прокофьевна приняла радушно, без укоров. Протянула обе руки и, повторяя: «Я так рада, я так рада!», усадила за стол. Берендеев качнул головою на оба бока и покивал.       – Давно вы у нас не были, Астафий Иванович! – сказала она, расправляя кружева на юбке.       – Виноват!       – Никак служба заела?       Берендеев покраснел.       – Да не служба, так, смущался идти.       – Вы смущались? Не поверю!       – Говорили, вы больны были, а я даже не сделал вам визита, и вот, – опустил он голову, но приподнял слегка глаза.       – Глупость какая! – встряхнула плечами Лизавета Прокофьевна и, морщась и качая головою, стала глядеть перед собою.       Берендеев хотел было заговорить, когда она закричала:       – Варя, накрывай на стол!       Берендеев улыбнулся и промолчал. Утешения этой женщине не нужны.       Скоро стол вспыхнул самоваром, уже дымящим, и стеклянными блюдами с пирожками, стерлядью с лимоном и капустой. Капуста, блестя зеленоватыми, почти белыми соломинами, тонула в соке. Наверх высыпала морковка. Ух, и сладенькая, должно быть! А стерлядь-то, стерлядь-то! Так и манит съесть её. Высушенная, блестит отслаивающейся тонкой чешуёй, красуется чёрными сухими боками. Всё это было пахучее, масляное. Берендеев вздохнул и качнул головою:       – Ждали вы кого, Лизавета Прокофьевна.       Она усмехнулась:       – Да кого мне ждать, помилуйте! Ларочка вон в Петербурге… – она улыбнулась, наклонила набок голову. Глаза её просияли.       – Пишет?       – Было одно письмо. Пишет, что обустроилась на постоялом на дворе где-то, на Казанской улице, кажется…       Берендеев вглядывался в её лицо: какая же она сегодня непривычна бледная! Бледная, с подрагивающей улыбкой и затемнившимися морщинами. А всё такая же красивая: глаза блестят, лицо окружили совсем густые не выцветшие букли, кружевом прикрытые. Она поправила чепец и, глядя на него, рассмеялась вдруг.       Он улыбнулся тоже, покивал мелко. Однако на душе у него холодное, как бы даже стыдливое чувство ворочалось. Ларису Дмитриевну было жаль. Просто, по-человечески. И то, что Лизавета Прокофьевна к этому так относится… Ну, странно казалось! Но Берендеев смолчал, потому что считал, что лезть в их семейные отношения ему не следует, и только рассмеялся.       Лизавета Прокофьевна приказала Варе принести ещё варенья и стала пить чай, Берендеев тоже.       Он против воли своей на неё поглядывал, краснел и улыбался. Лизавета Прокофьевна только усмехалась. Наконец она, замычав, поставила чашку и подняла руку:       – Как там Кирилл Петрович? Ужасное злодеяние… И главное среди белого дня – куда только ваши филёры смотрят?       – Наши филёры, Лизавета Прокофьевна… На своё жалование они смотрят и на то, как бы кольнуть побольнее… – вздохнул он, разводя руками.       – И вы их ещё на окладе держите? Я бы на вашем месте гнала их взашей… Пусть другое место ищут!       – Всё-то вы верно говорите, Лизавета Прокофьевна, голубушка… Да где же найти людей честных, исполнительных? – он рассмеялся.       Она поднесла опять к губам чашку и, глядя на неё, нахмурилась.       – Нигде, вы правы! Но ведь и так нельзя!       Берендеев рассмеялся, краснея. Как бы не обидеть её, помягче выразиться… А она, держа чашку, взглянула на руку свою, опять нахмурилась и наклонила голову. Берендеев вздохнул:       – Как-то неловко, право… – передёрнул он плечами, беря пирожок и разглядывая его. Пирожок оказался самым обыкновенным – тёмным, мягким, сухим. Раздался звон – Лизавета Прокофьевна поставила чашку и, встав у окна, принялась обмахиваться рукою. Он видел её прямые, низко опущенные плечи под кофточкой и столбенел, что делать, не знал.       – Ваши бездари не изволят служить, а после ещё удивляетесь, почему у нас в городе так много трупов! – махнула она в последний раз и оглянулась на него.       Он улыбнулся и наклонил голову.       После этого она села и как ни в чём не бывало принялась пить чай. Берендеев глядел на неё с опаской и пил свой чай, дымящийся, крепкий, глядел на её руку, лежащую на столе, и думал пожать её. Но что-то не позволяло, и он только краснел, как рак, и улыбался.       – Астафий Иванович, как вы думаете, почему покушались на Кирилла Петровича?       – Как знать… Мы предполагаем, что это месть за разгром кружка Крапилина, а впрочем… Я на стачку грешу. Помните, в семьдесят шестом, в Зуево?       Она покивала.       – Так вот… Рабочих же тогда частью уволили, частью жалования лишили, частью штрафы наложили… Понятно, народ зол, а тут ещё эти нигилисты подвернулись с россказнями своими! И расшатали.       Лизавета Прокофьевна поставила чашку в блюдце.       – Вы меня, конечно, простите, я глупая женщина, неучёная… Но администрация завода сама виновата.       Берендеев не смог не рассмеяться.       – Эка вы, голубушка моя! Нигилистические идеи проповедуете!       Она смутилась и замолчала. Лицо её залила краска, тяжелее стало казаться кружево, окаймлявшее чепец.       – А как Сергей Николаевич? Вы его всё ещё держите у себя?       – Приказ из Петербургу-с! Потому и Константина Львович не отзывают.       – Как! – вздрогнула Лизавета Прокофьевна. – Он всё ещё здесь!       – Да-с.       – Астафий Иванович, не почтите за труд: передайте ему, что я очень хочу его видеть.       – Как изволите-с! – наклонил он голову. Жар прилил телу. И, хоть никакой причины не было, он опять почувствовал, что лучше бы было без Елизарова. Сам себе он на краю сознания говорил, что бестолково это всё! Лизавета Прокофьевна хочет его видеть просто так, как старого знакомого. Он ведь её сестру покойную знал, может, вспомнить захотят. Но тут Берендеев явственно почувствовал, что лжёт себе. Не затем она его видеть хочет, а ради Ларисы Дмитриевны.       – Господин Левицкий изволят запираться.       – Так Бестужев же пойман!       – Пойман-то пойман, а всё же… велят не выпускать. Пусть, говорят, посидит, а там уж… а там уж видно будет. – Он рассмеялся.       – Ну знаете…              Порфирий Петрович лежал на перине, обёрнутой мятой простынью, и, облизывая губы, размышлял. Мысли то и дело рассеивались. То направлялся он мысленно к Христине Ильиничне, мотая головою по подушке и пуча глаза, то к Ларисе Дмитриевне, и тогда он садился, оглядывался, как будто она могла его пристыдить.       В конце концов он повалился на перину боком. Подымет плечо, поморщится и подожмёт ноги поближе.       Он вздрогнул, когда услышал тихие шаги за дверью. Сначала подумал, что воры, и только после вспомнил, что теперь у него служила Глафира. Сейчас это почему-то раздражало. И он, садясь на перине, упёрся в неё руками, передёрнул плечами и, прежде чем прозвучал её голос, сам крикнул:       – Войдите. – В щель показалось тёмное, от свечи тёмное платье Глаши и после свет свечи, дрожащий у самого её лица.       Порфирий Петрович с открытым ртом обернулся через плечо.       – Барин, пойдёмте ужинать, – сказала Глаша.       – Ужинать? – икнул Парфёнов. Он и думать забыл, что можно лечь спать не голодным, не с вкусом холодного молока во рту, а поужинав.       – Картошка толчёная с огурцом.       Все мысли Парфёнова сосредоточились на еде, и он, сунув ноги в башмаки и запахнув шлафрок, протиснулся под смех Глаши мимо неё и прошёл в кухню. Там, на грубо сколоченном деревянном столе, даже ничем не застеленном, стояла плошка с картошкой и огурцом, а также нагорелая свеча.       Ел он с большим аппетитом, то и дело прося смеющуюся Глашу подать ему ещё хлеба. Глаша не садилась, ходила за его спиною, касалась его спины боками.       – Чего ещё желаете, барин? – Стояла она за его спиною, держа ладони на груди.       – М-м, нет, иди… иди спать!       Уже уходя из кухни, он заметил её маленькие босенькие ножки, упирающиеся в стену, увидел её всю лежащую на лавке. На ноги была накинута холстина, которую сжимали ручки, заострялись груди и подбородок. От света, никнувшего к ней тонкою полосонькою и заставляющего сопеть, она казалась ещё худее.       Парфёнов посидел у себя в спальне без свете, раздвинув портьеры. Чёрные деревья, глядящие на него своими склонёнными макушками, тянулись далеко. Белел только среди них фонарь. Сыпал снег, и весь был виден. Видны были порою мелькавшие тени баб, связанных по рукам и ногам пьяными мужьями, доносились крики и ругательства.              К утру заиграло солнцем, тонкою полосой разошедшимся над деревьями. Как мячик, солнце бегало между домов, нагибало ели, стряхивало с них снег.       Порфирий Петрович, в весёлом расположении духа, размахивая руками, шёл арками, улицами и наконец пришёл к полицейскому участку. Вытирая под носом и подёргивая свои усы, он вошёл в участок.       Было по-утреннему тихо, свежо, по полу и по стенам ходили солнечные тени. Гусев и Артюхов спали плечо к плечу, повесив голые головы на груди. Парфёнов усмехнулся и прошёл в кабинет Берендеева, никогда не запираемый, где, бросив шапку на диван, сам на него уселся и с усмешкою распахнул пальто, ослабил рубашки ворот и шумно вдохнул, руками постучал по спинке его, потом по своим коленам и встал, стал ходить по кабинету.       Было свежо, тихо. Свет с лёгкостью воздуха заполнял кабинет, ник под карту, ярил ковёр.       Парфёнов, думая только о том, как хорошо было бы иметь такой кабинет самому, а не на птичьих правах сидеть в чужих, уселся за стол Берендеева. Кресло приятно холодило ноги и спину, расслабляло её. Даже резной верх, впивающийся в шею, казался милым дополнениям. Стол был застелен зелёным сукном, стояли на нём чернильницы, заткнутые широкими пробками, качалась печать, блестела керосинка и кожаные папки, лежащие на углу. Порфирий Петрович со вздохом и, представляя себя важным чиновником, как бы нехотя взял одну и раскрыл.       В ней лежало много прикрытых телеграммой бумаг, исписанных плотно и не очень.       – И что тут у нас?.. – Порфирий Петрович взял телеграмму и, поднося её близко к глазам, прочёл. Стоило ему её прочесть, он побледнел. – Что за чёрт!       Телеграмма была из Петербурга, и под нею стояла подпись «Шмит». Парфёнов знал, кто такой этот Шмит. Никита Конрадович был управляющим Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии, а с год назад был генерал-губернатором Ярославля, с которым ему приходилось общаться по делу червонных валетов. И писал он в своей телеграмме о том, что на вокзале в Елизаветграде арестовали потомственного почётного гражданина города Тулы Степана Петровича Ефремова, заявившего о своей принадлежности к числу членов социально-революционной партии России. При аресте он оказал вооружённое сопротивление, а в чемодане, бывшем при нём, находился динамит. Ефремов запирался, а потому не было никакой возможности узнать, куда именно он направлялся. Именно поэтому он, Никита Кондранович Шмит, предупреждал всех о «возможности покушения по случаю проезда государя из Ливадии в Петербург или наследника из Петербурга в Москву».       Парфёнов не глядя закрыл папку, на прямых руках положил на остальные, телеграмму оставил на сукне и стал ходить по кабинету.       Вначале прошиб холодный пот. Никогда ещё он так не страшился нигилистов, не чувствовал, что они так ощутимы. Даже после убийства Голохватовой это казалось лишь забавой молодых людей, бестолковых, вольных. Давно уже прошло время, когда он верил в социализм и с возбуждением читал прокламации, выходившие в бытность его студентом кипами. Всё это прошло! А теперь в голову пришли, как пена хлынула, все убийства и покушения: убийство Гейкинга, Мезенцова, покушения на Трепова и даже на самого государя. Вот так вот живёшь, идёшь себе на службу, а тут на тебя какой-нибудь бросится – и всё, нет тебя, в землице холодной лежишь. А он хотел жить!       Губы и руки дрожали, он схватился ими за лицо и, шагнув назад и пошатнувшись, рухнул на диван.       На ум немедленно пришёл Гришка. Он же явно невиновен! Дурак обыкновенный, но никак не нигилист! И если он его теперь повесит, получит Владимира или Станислава, распустит тем самым этим нигилистов – и однажды сам окажется на кинжале! Нет, этого не должно быть!       Он уже не дрожал. Лишь через силу заставлял себя размышлять. Что теперь делать? Непонятно. Градоначальник уже знает о том, что нигилист пойман, и написал губернатору, прося его дать разрешение на военный суд. Теперь это просто так не закончится! В несколько дней придёт письмо от губернатора, тот, конечно, даст разрешение – и всё, с концами! Парфёнов не знал, как из этого выпутаться. Он опять принялся ходить по комнате, рыча и мотая головою. Он готов был даже прилюдно расплакаться, чтобы только обошлось оно как-нибудь. Само, без его участия. «Но нет, нельзя!» – напоминал он себе и, обливаясь холодным потом, ходил по кабинету, когда послышался скрип сапог и вошёл Берендеев.       Парфёнов поглядел на него с разинутым ртом и качнул головою на стол, отводя глаза.       Берендеев тоже поглядел на стол и, вздохнув, снял крылатку, повесил фуражку. Он постоял на месте и сел. Парфёнов стоял перед ним и, готовый закричать, сжимал губы, глядел красными глазами.       – Вы должны были сказать!       – Ничего я не должен был, – вздохнул Берендеев. – Я послал городовых на железную дорогу, написал в губернский город, чтобы выслали нам ещё жандармов… Они теперь там все дорогу охраняют. Не бойтесь, ничего не будет.       Парфёнов взялся руками за голову и, выпучивая глаза, сел на стул. Нет, это было невозможно! Берендеев, видимо, не понимал серьёзности всей ситуации.       – Ну что вы, Порфирий Петрович, – заулыбался Берендеев, – не надо так переживать. Давайте лучше чайку выпьем! Нового, цейлонского…       – К чёрту ваш чаёк! Давайте лучше думать, что делать будем!       – А что делать? Мы всё сделали, что могли. Остальное не в нашей власти, Порфирий Петрович. Давайте не будем…       – Нет, мы будем говорить! – Парфёнов опять вскочил.       – Как вам угодно, – сказал Берендеев и, наклонив голову, пошёл вынул стаканы. Пока Парфёнов дышал, краснел и, дуя щёки, растягивал шейный платок, он не спеша послал Гусева за водой, вынул из другого своего закрома, из-под конторки писаря, самовар, погладил его.       – Вы так и будете делать вид, что ничего не произошло?       – А пока ещё ничего не произошло, Порфирий Петрович! – поднял Берендеев голову, заливая воду в самовар.       – Тоже мне ничего не произошло, – сказал Парфёнов тихо.       – Я бы вас попросил: извольте быть повежливее.       – Я и так вежлив!       – Не слишком-то вы любезны, хочу я вам заметить. Роетесь по чужим бумагам, кричите на меня в моём же кабинете… – Берендеев сел за свой стол.       – А что делать, если никто ничего не говорит!       – Вы сядьте, сядьте, не кричите! О чём вы хотели поговорить? О возможном покушении на государя?       Парфёнов, оглядываясь и всё так же тяжело дыша, сел. Сначала он молчал, перебирал пальцами по коленам. Потом вздохнул и тихо сказал:       – О Гришке.       – О Гришке… Уж не вы ли так настаивали, что он виновен? Предлагали мне на это закрывать глаза? Не вы ли, Порфирий Петрович?       Парфёнов пожал плечами.       – Эх!       Парфёнов пожал плечами и при этом мотнул головою.       Они сидели молча, пока не вскипел самовар. Душистый горячий запах разнёсся по кабинету, и Астафий Иванович налил им по стакану чаю, едва ли крепкого, светлого, и поставил стакан перед собою, а к Парфёнову только пододвинул.       Порфирий Петрович кивнул и взял стакан.       – И что вы хотите сделать?       – Нельзя ли поговорить с градоначальником, сказать, что Гришка невиновен?       – Поговорить-то можно, – Берендеев поставил уже поднесённый к губам стакан, – другое дело, что Голохватову это может ой как не понравиться.       – Всё равно, – сказал Парфёнов.       – Всё равно так всё равно, воля ваша. Однако места вы лишитесь наверняка... Да и я тоже. Но я-то уже старый, а у вас-то вся жизнь впереди! – Берендеев, смеясь, улыбнулся.       – Вы что, меня отговариваете?       Берендеев не ответил.       Они молча пили чай, глядя в окно. Сквозь него было видно, как дворник в барашковой шапке ходил с тазом песка, смешанного с солью, и посыпал ею лёд, как барышни, идя под ручку и как будто кутаясь в один широкий салоп, кивками отвечали на его поклоны, как ругались с ним городовые, как проходили мимо господа в соболиных шубах с воротом до щёк и в шляпах до носу, дамы в шалях и платках… Всё было как обычно. Не чувствовалось даже, глядя на них, что где-то в далёком Елизаветграде арестован бомбист, а где-то, может быть, даже у них в Богородске… От мыслей холодели руки.       – Ещё чаю? – спросил Берендеев.       – Пожалуйте-с, – ответил Парфёнов, утирая усы и протягивая ноги.       – Пожалуйста. – Берендеев подал стакан ему в обе руки. Парфёнов слегка дёрнул головою, улыбнулся и закрыл глаза.       Опять молча пили чай.       – А вы не слыхали часом, – спросил Берендеев, – когда у Елизарова день рождения? Помню, что в двадцатых числах, а день как хотите вспомнить не могу.       – Не слыхал, – облизал Парфёнов губы.       – А сегодня уже девятнадцатое…              Елизаров пришёл в участок часам к десяти. Снял запылённую снегом крылатку, протёр её обеими руками и поклонился Берендееву.       Берендеев как раз закончил с бумагами, расползающимися по столу, собрал их и сложил в одну папку. Потом он снял очки, растёр щёки и, улыбаясь, встал перед Елизаров.       – А может, чайку?       – А давайте! – махнул Елизаров рукою.       Берендеев выдохнул и разжёг опять самовар.       Вначале они молчали. Елизаров сидел на стуле, а Берендеев стоял и сомневался. Поговорить оно, конечно, надо, сомнения свои высказать… А как не поймёт? Да что тут, поймёт, Елизаров же, а всё же боязно было со своими мыслями лезть. Гришка же уже арестованный сидит. Может, нечего огород городить? Уж коли так вышло, так пусть и страдает он… А всё же нельзя так, жаль молодца, молодой ведь совсем… Жизнь они ему губят! И вспомнилась ему вдруг служба его в Крымскую кампанию. Скат, объятый дымом и травой, солнце в белом небе, крепостной вал за спиною. Офицерика одного, безусового совсем ещё, с пушком на губах, сильно ранило. Лежит на земле, извивается, руки на животе… лицо белое, губы посинелые, кудри на виски прилипли. Сестры милосердия не знают, что и делать. А спас его еврей по национальности, доктор такой щупленький-щупленький, седой весь, как барашек. Как уж и доктора того звали, забыл он, и что с тем офицером стало, неизвестно… А всё же гложило оно теперь.       Берендеев потёр грудь. Самовар позолотел, покрылся паром, и Берендеев налил им по стакану.       – Благодарю, – кивнул Елизаров.        Берендеев обошёл стол, поставил стакан, потом стакан сел.       – А знаете, что я подумал… оно, конечно, может, и глупость… – взял он стакан.       Елизаров замычал с полным ртом чаю. Берендеев взглянул на него и, даже не пригубив, поставил стакан опять.       – Я вас слушаю, – хрипло сказал Елизаров.       – Я подумал… У нас тут, знаете, года три назад стачка была. В Зуево. А вдруг преступник оттуда? – замигал Берендеев, покраснев.       Елизаров не ответил, лишь сжал одну руку и выдохнул.       – Вы ведь, я думаю, тоже не верите, что это Гришка стрелял…       – Не верю.       Берендеев вздохнул и, морщась от полных лёгких, махнул обеими руками.       – Ради того вы и в Гуслицы ездили, не понимаю я, что ли… Да только боюсь я из-за градоначальника. Мы же ему уже сказали и про Гришку, и про всё… Парфёнов вот теперь сам не свой ходит. Константин Львович, – поднял Берендеев голову, – займитесь этим, прошу я вас. К вам градоначальник благоволит, а уж мы, грешные… Мы ему как бельмо на глазу.       – Вы предлагаете мне ехать в Зуево? – повернул голову Елизаров.       – Предлагаю, что ж тут говорить… Мы меня превратно не поймите, я вас…       – Хорошо, я поеду, – сказал Елизаров и отхлебнул чаю. Берендеев, отворачивая голову и вздыхая, тоже отпил. – Но прежде я заеду к градоначальнику.       – Да уж как вам угодно будет, – усмехнулся Берендеев.       Елизаров взглянул на него, махнул рукою и принялся пить чай.              По гладкой, выскобленной до песку дороге Порфирий Петрович подъезжал к дому градоначальника. Дом слегка только показывался крышей, покрытой толстым слоем снега и блестящей, и садом. Более всего виднелся забор, низкая полоса каменная и подпоры. Возле стояли дрожки с поднятым кожаным верхом и на рессорах. Извозчик же сидел рядом, наклоня свою седую всклокоченную голову. Одет он был в шерстяную поддёвку, подпоясанную красным кушаком, и в овчинный тулуп, широкий ему; был он в рукавицах и то и дело поднимал пятки, крутил ногами и, опуская их, весь наклонялся сам.       Парфёнов, расплатившись и потирая шею сзаду, подошёл к извозчику, взглянувшему на него из-под тяжёлых век.       – Ты, милейший, не знаешь… Ермил Калистратов у вас тут стоял, где он?       Он поднялся и, топая ногами в выбеленных сапогах, снял с головы шапку и, перекладывая её из руки в руку, помотал головою.       – Не знаю, Вашбродь.       – Ваше Высокоблагородие, – сверкнул глазами Парфёнов.       – А всё равно не знаю, Ваше высокоблагородие! Я тут недавнось, никого ещё не знаю-с…       Парфёнов махнул на это рукою и пошёл прочь. Спрашивал он это больше для успокоения, а в груди всё равно ныло. Он оглянулся было на извозчика, наклонившегося и держащего шапку в обеих руках, но опять махнул рукою. Потирая грудь сквозь пальто, Парфёнов раскланялся с рассеявшими вокруг особняка филёрами и поднялся по ступеням, позвонил в звонок.       Двери открыл лакей в куртке аделаидина цвета, расшитой золотыми галунами, и в башмаках с пряжками, одетых на белые колготки.       – Господин градоначальник дома или в канцелярии?       Лакей помотал головою, обросшей жёсткими седыми волосами.       – Никак нет-с, но скоро будут! Если изволите обождать у нас, то милости просим! – захихикал он.       – Изволю. – И лакей препроводил его в кабинет Голохватова.       Лакей, всё кланяясь и хихикая, прикрыл дверь. Но Парфёнов её опять открыл и даже выглянул в неё, посмотрел, как лакей шёл слегка подпрыгивающей походкой и помахивая руками.       В окно открывался чудесный вид. Сквозь запотевшие, протёртые перчаткой окна был виден берёзовый лес, начинающийся вскоре за домом. Ветки у них белили, стволы покрывали синеватые тени. Отсюда хорошо просматривался забор и люди, ходящие за ним. Вот показался извозчик в тёмной, синеватого оттенка поддёвки с воротником, прошёлся несколько вдоль забора и заговорил с кем-то сидящим. Вероятно, это был тот извозчик, с которым он, Парфёнов и разговаривал. Была видна одна голова, узкой полосою виднелся лоб поднятой кверху головы. Потом извозчик с синей поддёвке усадил к себе в экипаж какого-то франта в блестящей, шёлковой пелерине и в цилиндре и укатил. Через время прошёл какой-то рабочий, потом возвратился и прошёл ещё раз.       Парфёнов вздохнул. Это однообразие не раздражало – напротив, втягивало в какую-то сонную воронку. Однако спать было не к месту. Он вспомнил об этом и, встав, принялся ходить по кабинету. Порою он взглядывал на стол Голохватова. На нём не лежало ни одной бумажки, лишь расстилалось сукно.       Парфёнов не знал, что будет говорить Голохватова. Он был готов, как кисейная барышня, рухнуть в обморок, и только гордость не позволяла ему это сделать. Он обливался потом, но пальто не снимал и даже напротив, закутывался в него. Сейчас он даже не жалел своего места, только тошно становилось до ужаса. Он дышать не мог, есть не мог от страха за свою жизнь. Казалось, что мир, как он есть, теперь должен взять и бухнуться в землю. А этого нельзя было допустить!       Вдруг послышались голоса, шаги в передней. Парфёнов остановился и, глядя вытянувшимся лицом на дверь, замер. Голоса были лакея и Голохватова, на него покрикивающего. Тяжёлые шаги Голохватова перемежались с лёгкими, как бы даже скользящими шажочками лакея.       – Я же просил, Евлампий, никого ко мне не впускать! Жаль же всё-таки, что не перепороть вас всех… Сразу б дурь вся из головы повылетела, и мои приказы вы бы лучше запоминали…       – Но это ведь судебный следователь. Страшно как-то не впустить…       – И что, что судебный следователь! Хоть губернатор! Пусть, если меня нет дома, подождут на улице или, если дело неотложное, едут в канцелярию. Смекаешь, Евлампий?       – Смекаю, Кирилла Петрович… Просим простить покорно.       – Ну, иди, – послышалось через паузы, и после захихикал лакей.       Кирилл Петрович в уже расстёгнутой шубе предстал перед Парфёновым, ему поклонившимся.       – Порфирий Петрович, вот уж кого не ожидал!       Кирилла Петрович, сняв пальто, сел за стол. Порфирий же Петрович потёр шею и, чувствуя слабость в ногах, сел перед ним.       – А, вот что я хотел сказать тебе, голубчик Порфирий Петрович! – И Голохватов, не подняв глаз, вынул из ящика, запираемого на ключ, папку. Из неё он вытащил, даже не открывая, за её край телеграмму и, поправив пенсне, принялся громко читать: – Голубчик мой Кирилла Петрович! Конечно, я позволяю тебе судить этого негодяя военным судом и очень рад, что твоя полиция начала работать как должно. Прошу известить тебя, когда всё будет сделано, – и, не глядя убирая её в папку, Голохватов улыбнулся. – Могу поздравить тебя, Порфирий Петрович! Что ж ты такой хмурый сегодня? – Голохватов опёрся лицом на руку, сощурился.       Парфёнов, не зная, что сказать, стал мять в руках шапку. Он уже думал, что лучше променять жизнь Гришки на муки совести и при этом внешнее спокойствие. Эти слова так и крутились на языке, высохшем и неподвижном. Но вмиг перед глазами встала Лариса Дмитриевна, следом мелькнул сам Гришка, и он выдавил из себя шёпотом:       – Гришка не мог стрелять.       Голохватов наклонил голову, мотнул ею и нахмурился.       – Он, понимаете ли, с детства, – Парфёнов глядел на свои руки, мявшие шапку, – не в себе… после погрома в Одессе…       – Стой, стой, стой, голубчик, – махнул рукою Голохватов, – я чего-то не понял… Ещё вчера Берендеев уверяет меня, что преступник пойман, а сегодня вы говорите мне, что он не мог? То есть это получается, что вчера вы ещё не были уверены в его виновности, но уже дали мне знать… – Голохватов встал и, тряся обеими руками, обошёл стол.       Порфирий Петрович улыбнулся с натянувшимися на шее жилами и поднял руки, сжав в них шапку. Голохватов он сейчас боялся. Голохватов же прошёлся по комнате, тяжело дыша и мотая головою. Его рыжие кудрявые волосы сделался как бы бледней, лицо же вспыхнуло.       – Вы хоть понимаете, господа, как вы меня подставили? Владимир Андреевич, добрейший человек, уже знает… – Парфёнов отвернул голову и поднял плечи. – А ты, Порфирий Петрович, ты хоть понимаешь, что вы натворили?       – Понимаю…       – Ни черта вы понимаете! Будь моя воля, я бы вас всех на Тверскую… В моём родном городе и такое!       Парфёнов сжался. Хотя страх не отпускал, ему стало легче: руки потеплели и с души как будто камень упал. Буде сказать что-нибудь, да ведь Голохватов в гневе, чего доброго совсем из себя выйдет. Парфёнов желал поскорее уйти, но боялся даже об этом заикнуться и потому, весь напряжённый, сидел неподвижно.       – Поди с глаз моих долой! Передай Берендееву… будет он у меня Ваньку валять, ну я ему покажу… Все вы у меня мест лишитесь, все! – Парфёнов, не оглядываясь, вышел.       Между колонн мелькнул красный узорчатый казакин. Парфёнов видел это и, наклонив голову, вышел вон. Воздух ударил ему в лицо, будто бы кулаком по носу. Дышать в первый миг было невозможно. И Парфёнов, сбежав вниз, пошёл, передёргивая плечами.              В это же самое время от колонн оторвалась тень Елены Леонидовны и поспешила в кабинет.       Голохватов сидел за столом, сложа руки вместе и в кулак и оперев на них подбородок. Глядел он перед собою не мигая, щурясь.       – Милый, что случилось? – коснулась она обеими руками его плеч. Елену Леонидовну мучала неясная тревога, она боялась даже заговорить громче чем шёпотом.       – Эти идиоты опять натворили… я им покажу…       – Да что случилось, скажи мне!       – Вчера они сообщили мне, что преступник пойман. Сегодня уже говорят, что это было ошибкой.       – Какой кошмар! – воскликнула Елена Леонидовна. Колени у неё подкосились, и она осела, держась руками за его плечи.       – Именно, какой кошмар! Будь это лет двадцать назад и будь весь Богородск моей вотчиной, я бы их всех не задумываясь отправил на Тверскую.       – Милый, ну зачем так жестоко?       – Надо, Леночка, надо, – сказал он и, щурясь и мотая головой, улыбнулся ей. – Заняться этими бездарями у меня всегда будет время…       Парфёнов же сел в тот экипаж с кожаным поднятым верхом на рессорах и мотнул головою, когда извозчик подскочил было. Извозчик сел снова и, глядя исподлобья, сидел смирно, потирал руки свои в рукавицах.              Елизаров был у градоначальника недолго.       – Константин Львович, дорогой! – махал градоначальник руками. – Усаживайтесь… Прошу вас…       – Благодарю, Кирилла Петрович, – кивнул Елизаров и сел.       – Как я рад, что вы зашли! Не могу описать словами… Я сам хотел за вами посылать.       Елизаров взглянул на него, усмехнувшись:       – Но вы же сами передавали вчера через Берендеева, чтобы я зашёл к вам! Я не мог не зайти.       – Да, так… Но события сегодняшнего дня повергают меня в уныние!       – Что случилось? – воскликнул Елизаров.       Голохватов обошёл стол и, уперевшись в него руками, сел.       – Представьте себе. Я возвращаюсь сегодня из канцелярии, и мне мой лакей говорит: «У вас там судебный следователь». Я, конечно, к нему… А он мне говорит, что преступник, на повешение которого мне уже дано разрешение, невиновен!       – Подождите, подождите… – махнул Елизаров рукою возле лица. – На повешение?       – Ну на военный суд… Но это всё частности, дорогой мой Константин Львович! – Голохватов оперся рукою на стол, встал и, мигая, прошёл вглубь кабинета. Елизаров проводил его взглядом. – Я не понимаю, как такое можно было допустить. Только вы скажите мне, голубчик, Константин Львович, вы знали об этом?       – Нет, я не знал… вчера я был в отъезде.       Голохватов рассмеялся, запрокидывая голову.       – Так я и думал!       – Однако же я прошу вас не принимать решительных мер.       – Послушайте, голубчик Константин Львович, – Голохватов подошёл ближе, – я понимаю. Вы чувствуете свою ответственность за них. Однако и вы прочувствуйте моё положение! Я в растерянности! С одной стороны – у меня разрешение на казнь преступника, с другой – невиновный, но уже приговорённый человек. Я не знаю, как поступить. Он ведь болен, я не ошибаюсь?       – Да, у Гришки психическое расстройство. Я не вдавался…       – Я не знаю, как мне поступить, – и Голохватов, потирая подбородок, подошёл к окну, замолчал. Тикали часы, одетые стеклом и золотом, шаркал и кашлял лакей за дверями.       Елизаров положил руку на стол и стал кивать. Вся ситуация, конечно, ужасна… Он чувствовал свою ответственность, и оттого его только больше раздражало, что о приходе Парфёнова он ничего не знал. Ситуация была ему не полностью ясна, но, несомненно, наказать невиновного нельзя.       Елизаров встал и, заложа руки за спину, прошёл к Голохватову. Рядом он чувствовал твёрдом горячее плечо его и глядел поверх него в окно. Спросить было надо, но невежливо беспокоить человека в его же кабинете.       – Послушайте, Константин Львович, – дёрнул головою вверх Голохватов. Елизаров взглянул на него. – А может, ну его, не будем, так скажем, затевать эту катавасию… Сделаем всё тихо, никто ничего и не узнает. Берендеева – в отставку, Парфёнова куда-нибудь в стан послужить отправим, а Гришку казним… Никто ведь и беспокоиться не будет.       – Но ведь на кону ваша безопасность! – воскликнул Елизаров.       Голохватов шумно вздохнул и отошёл.       – Если преступника теперь отпустить, то завтра он может повторно напасть на вас!       – Так оно так, дело говорите, Константин Львович, – потёр Голохватов усы и, щурясь, взглянул на него. – Я и не хочу этого! Забывать о нём мы точно не будем. Главное, чтобы с виду всё выглядело пристойно… – Голохватов, хмурясь, поглядел в сторону. Елизаров опустил голову.       – Как скажете, Ваше Превосходительство, – отчеканил Елизаров.       – Константин Львович, дорогой мой, прошу вас не обижаться! – распахнул руки Голохватов. – Я только предполагаю, я человек невоенный… Оставляю всё на вас, Константин Львович! Я доверяю вам как себе.       – Благодарю, Ваше Превосходительство.              Елизаров трясся в дрожках, укутанный в плед. Его знобило, качало, и ехал он совсем голодный, отчего ещё кружилась голова.       В Зуево он въехал уже в восьмом часу. Только низкое небо и расстилалось, чернели каменные заборы под снегом. Дорога тянулась широка, пряма. Час уже был поздний, и он не пошёл на фабрику, а снял нумера.       В нумерах ему впотьмах подали чаю. Нумерной хрипел, держа у самой его голову свечу, и всё спрашивал, не нужно ли их Высокоблагодию чего ещё… Елизаров мотнул головою, выпил стакан чаю и, отослав старика, лёг на топчан. Мундир он повесил на стул, приткнул к нему и сапоги, рубахи снимать не стал, накрылся ватным одеялом – и уснул.       Спал он плохо, как будто совсем не спал. Сквозь дрёму он слышал шушуканье мышей, дёргающую ставни метель и шаги в следующем этаже. На всё он раздражался, но лежал, не шевелился и только тяжело дышал. Проснулся он ещё до рассвета. Рубаха на нём висела влажная, волосы намокли и повисли над висками. Елизаров оперся на руки и сел, повёл головою, мотнул ею и выдохнул порывисто. Захотелось вдруг забыть всё и уехать на Кавказ, но пришлось идти по холодным коридорам и искать у нумерного касторовое масло, воск и бергамот – везти с собой помаду он не подумал.              Утро нашло дымом. Светило солнце сквозь широкие белые облака. Земля вся лежала под толстыми сугробами. Елизаров вышел из нумеров, располагавшихся в бревенчатом доме. Над ним, у самых окон, висел фонарь, одетый в металл. Елизаров взглянул на него и, раскрыв рот, побрёл вдоль забора.       После утомительной ночи в жарких простынях морозец радовал. И вместе с тем волновал. Чем он его волновал, Елизаров и сам понять не мог. В животе горячело, дышалось труднее, и в глазах всё белело. Да, это было лишнее. Всё это сентиментальная пустая чушь! Он дёрнул руками, заложенными за спину, и топнул ногою. Он в конце концов боевой офицер, а не кисейная барышня! Извольте, Лариса Дмитриевна, письма посмотреть… извольте, Лизавета Прокофьевна, с нею поговорить… Как всё получилось тогда с Иваном – так надо сделать и теперь! Отказ – нечего тосковать, надо заткнуть это за пояс и идти дальше. По-другому не было и быть не может!       Во всю дорогу ему встретились только приказчик с длинными волосами и в цилиндре, баба-молочница и пара мальчонок с стрижеными головами, но в рванье. Он шёл уже дорогою, заключённою между сугробами; фабрика виднелась уже своими красными каменными стенами, дымящими трубами. Около неё ходили рабочие с потемневшими лицами, всклокоченные.       Что они тут делали, Елизаров не знал. К ним он подошёл сразу же и, взглянув в их вытянувшиеся лица, крикнул:       – Почему не на местах?       – Мы это, Ваше Высокоблагородие… – потёр один нос рукавом. – Это…       – Бастовать решили?       – Да как же-с, Ваше Благородие!       – Немедленно все ушли по своим местам!       И рабочие, утирая лица, пошли, качая стрижеными грязными головами. Всхлипывали они, что ли, слышались Елизарову звуки какие-то.       – Распустились! – буркнул он под нос. Он пошёл следом за ними, когда услышал крик позади:       – Ваше высокоблагородие! Ваше Высокоблагородие! Батюшка мой, родненький… извольте… обождать. – Елизаров обернулся к нему. К нему бежал нумерной в жилетке поверх рубахи и валенках. Валенки у него вваливались в снег, чернели при каждом шаге.       Елизаров набрал полные лёгкие воздуха, качнул головою, но всё же пошёл к нему.       – Доискался, Ваше Высоко… Высокоблагородие! – выдохнул нумерной. Елизаров взглянул на его засаленный затылок.       – Ну, говори!       – Там… телеграмма… телеграмма из Богородску Вашему Высокоблагородию… – он вынул из-за пазухи измятый листок.       – И ради телеграммы ты бежал за мною?       «Что за бестолковый народец пошёл всё-таки!» – подумал Елизаров.       Нумерной зашевелил трясущимися руками, расстёгивая рубаху на груди:       – В Лефортово ночью поезд свитский… государя нашего… взорвался!       – Что ты сказал? – крикнул Елизаров.       – В Лефортово… – выдохнул он. – Поезд свитский взорвали!       Елизаров нахмурился и развернул живо телеграмму. Была она из Богородска от Берендеева.       «Ночью в Лефортово взорвался свитский поезд. Деталей не знаю. Берендеев».       Нумерной хрипел и, качаясь, глядел на него расширившимися глазами. Елизаров сунул телеграмму под край перчатки и пошёл прочь, нумерной за ним.