Гуще крови

      207 год Четвёртой Эры,       Сандас, 8 Второго зерна              Мирак повидал много странного, но ничего с ним не случалось страннее, чем жизнь.       Снова быть живым после стольких лет казалось... невообразимым. Невозможным.       Но Мирак был жив. Здесь. Сейчас. Он дышал, он слышал ветер в листве, он чувствовал горячее солнце на своей бледной коже.       Он долго лежал в лесной чаще, вслушиваясь в журчание ручья, вглядываясь в золотую россыпь солнца, пробивающуюся сквозь листву. Не понимая, где он и почему.       Мирак хотел встать — но тело его не слушалось. Его повело, ноги запутались в изодранных и обгоревших остатках его одежды, подкосились.       Удар.       Мирак снова был на земле, на мягкой от остатков прошлогодней листвы земле — но он не расстроился. Впервые за две тысячи лет он не ощущал каждое мгновение натянутые, словно тетива лука, мускулы под тонкой кожей, не чувствовал, как переливается в нём разбавленная кровь под холостые удары сердца. В те мгновения, когда соловей рядом с ним переставал заливаться песнью, Мирак прислушивался к себе.       И слышал.       «Бух, бух, бух», — мерно отбивало у него ритм в груди.       Он кое-как дополз до ручья, что прыгал из чащи вниз, в долину, по обтёсанным до гладкого блеска камням. Кажется, вдалеке поднималась тонкая струйка дыма. Люди.       Мирак зачерпнул дрожащими руками пригоршню — вода обжигала холодом. Жадно напился, кашляя. Черпал ещё и ещё, пока вода не стала перекатываться в нём, как в кувшине.       Немного придя в себя, Мирак вгляделся в своё маленькое подрагивающее отражение, но долго не мог его поймать. Ручей словно пытался унести с собой его черты, смыть с него всё, чем он когда-то был.       Светлые короткие волосы торчали во все стороны, как высохшая солома. Правая половина лица — бледнолицый норд с хмурым взглядом. Глаз казался чёрным в отражении, будто оникс.       Мирак поймал взглядом левую половину лица.       Он инстинктивно отшатнулся, повалился на землю. Деревья за ним угрожающе зашумели.       «Нет».       Пополз в грязи, прочерчивая руками борозды. Заскрипели ветви, будто вытягиваясь к нему.       «НЕТ».       Волосы на затылке встали дыбом, всё тело забила крупная дрожь. Он сжал зубы, чтобы не зарычать, не завыть от отвращения. Кожа выше левой скулы сжалась, скукожилась, словно от плохо затянувшегося ожога. Волосы с той стороны росли отдельными вялыми клоками.       Но отшатнулся Мирак не от этого.       — Нет!       Из тьмы вод его ослепил своим свечением жёлтый глаз. Волчий глаз. Но свет этот был неровным, серным, чадящим. Словно волк, которому он принадлежал, был безнадёжно болен бешенством.       Крик вырвался из него невольно, против воли даже. Он продрал ему горло своими когтями и бросился наружу. От него стая птиц вспорхнула с дерева и улетела куда-то вдаль, вместе с ними скрылось и солнце. Щупальца лесного сумрака обхватили его покрытое испариной тело.       Сердце прыгало в груди ходуном, но он не слышал его стука за шумом ветра в листве. Настоящего урагана. Мирак пытался сделать вдох после крика, пытался урвать хоть щепотку воздуху. Он бы сам себе его руками затолкал в глотку, если бы была такая возможность.       Но Мирак даже руки поднять не мог.       Шелест листьев. Шелест переворачиваемых страниц. Пыль забивает ему ноздри, забивает лёгкие.       «Ты… не возьмёшь меня. Не возьмёшь».       Мирак бросился в лес, грудью прямо на колючие кусты. На руках его зажигались огненные полосы от ссадин, пальцы были утыканы иголками, а ноги — ноги после острых камней оставляли за ним кровавый след сквозь чащу.       И вдруг земля изменила ему. Левая нога запнулась, мир перевернулся, и вот он уже летит лицом в связку старых корней. При ударе в левом виске что-то сжалось и хрустнуло, щёку обожгло, а в глазах уже темнело.       А потом шелестящая тьма забрала его.