Коньки в кровавых васильках

Дверь хлопнула, дав сразу понять и окунуться в неприятное ощущение одиночества и пустоты. На выходе из комнаты валялся чужой свитер, который был еще едва ли теплым, оставшись никому не нужным и забытым, точно так же, как и Витя сейчас. «Что только что случилось?» — одна мысль, которая крутится в голове после хлопка двери. Он даже не пытался остановить Юру, потому что им обоим нужно проветриться, отвлечься. Хоть как-то, иначе они просто свихнутся. Им нужно время, перед тем как обсудить. — Черт… — Говорит вслух, ведь не может сдержать эмоции. Хотя, есть ли смысл это обсуждать? Ему хочется рвать волосы на голове. Кажется, с каждым мгновением все становится запутаннее и сложнее. Он словно пытается распутать узлы из наушников, в то время как те затягиваются все туже и замудреннее настолько, что хочется просто забросить и забыть. Просто садится на пол посреди комнаты. Он правда без понятия, как ему стоит поступить. Хочется включить громкую музыку, чтобы перекричать мысли, но так не выйдет. Слишком громко в голове, чтобы вышло. Скрюченный над унитазом Юра, задыхающийся от цветов, выглядит правда ужасно. Это то, на что правда сложно и страшно смотреть. Жалко, что именно его застала эта болезнь, заставляя каждый день так страдать. И ведь когда-то такой приступ станет последним. Он встряхивает плечами, пытаясь отбросить эту мысль от себя, хотя едва ли это помогает. Волосы становятся дыбом, и хотелось бы верить, что от холода, но вряд ли это будет не ложью самому себе. Гордость ли ему мешает признаться или что — Витя без понятия. Правда не знает, что того останавливает, если Юра уже в таком плачевном и безвыходном состоянии. Смелости не хватает или чего, но на подобное давно следовало закрыть глаза и сделать то, что он может, чтобы помочь хотя бы себе. Сделать единственный рывок и следить за последствиями, словно за сценой фильма. Не переживать, ведь он уже сделает все, что в его силах, а дальше ситуация будет не в его руках. Он действительно не может поверить в то, что минутами раннее случилось. Это правда безумие, но они оба пошли на это. Он мог не подаваться чужому давлению, даже если сам чертовски этого захотел. Он мог оттолкнуть, как только почувствовал стремительно уменьшающуюся дистанцию между ними. Мог остановиться, как только почувствовал, что поцелуи заходят дальше позволенного. Серьезно? Дальше позволенного? Оно было уже далеко от подобного, когда они даже с вполне невинным поцелуем прикоснулись друг к другу. Он шумно выдыхает, смотря на улицу, где как обычно метель. Холодно, руки правда дубеют. Этого совсем не чувствовалось, пока Юра был рядом. От этой мысли его коробит. Это так глупо, что он сам себе не верит. Черт, он правда только что чуть не переспал с собственным лучшим другом. Такого даже в сопливых мелодрамах не встретишь, особенно в такой консервативной стране, как Россия. Потя трется всем телом о его руку, и он мягко гладит кота по спинке, слыша тихое урчание. Это напоминает Юру, что сам был готов ластиться о чужие руки, лишь бы получить ласку. Это сравнение — последнее, о чем он хотел думать, но оно настолько похоже на правду, что уже не удается выкинуть его из головы. Он отчетливо чувствовал тоску, что так и перекрывала воздух. Чувствовал слабость, от которой у обоих подкашивались ноги. Чувствовал, как Юра нуждался в поддержке. А они лишь глубже погрузились под воду, где голова сильнее напрягалась от давления. Он должен был их обоих остановить. Он старший и должен был думать головой. Даже если в голове была полная каша. Она до сих пор там, не дает разумно думать. В целом, как и всегда. Он редко когда мог встретить логику в своих решениях и долго после их принятия жалел. Так же, как и сейчас. Проводит по собственной шее, до сих пор ощущая чужие касания на коже. Они словно более чувствительные, дают прекрасно знать, где скоро будут яркие пятна синяков. Он так четко их ощущает, хотя в голове полный туман. Чувствует холод, что слишком сильно контрастирует с тяжелым, шумным и горячим дыханием, которое прекрасно согревало кожу. Он должен хотеть от них отмыться, от всех касаний и прикосновений, но почему-то совсем не хочется забывать об этом моменте. Не хочется окончательно прощаться с этими минутами. Хоть немного дольше задержать это мгновение. Он без понятия, сколько уже сидит просто так в прострации, глубоко погруженный в свои мысли. Так не важно это, он хочет просто разобраться в своих чувствах. Час или два. Совсем все равно. Поддались секундному порыву. Им обоим несладко, они просто искали возможность выплеснуть свои эмоции. Черт, он до сих пор чувствует во рту едва ощутимый вкус крови. Самый неприятный вкус, который можно представить себе во время поцелуя. Но он как нельзя кстати описывает то, что только происходило. Болезненно, тоскливо и до безумия одиноко. Они искали то, чего им не хватало, и смогли это найти, прямо в тот же момент. Вите сложно это признать, но ему действительно понравилось. Так нельзя, он прекрасно знает, но ничего не может с собой поделать. Юра действительно умел целоваться и доставлять приятный трепет даже в такой спонтанной ситуации. Умел расслабить и заставить забыть о таком понятии как «здравый смысл». Возможно, они бы и не остановились, если бы не чертова болезнь. Звучит слишком эгоистично, но зато правда. Он с головой окунулся в этот порыв, словно сорвался с крыши, не собираясь думать о плачевных последствиях. Все было так не важно, в груди щемило слишком сильно, чтобы вообще задумываться о чем-то другом, кроме холодных рук и обжигающе горячих губ на своих. Он даже сейчас думает о чем-то столь низменном, о том, что никогда не должно было случиться. Витя прекрасно понимает, что на его месте Юра представлял, возможно, какую-то голубоглазую веселую девчонку вроде Милы, которая уже не первый год ему дурманит мысли до тупой боли в груди и кровавого кашля. Насколько надо сильно было влюбиться, чтобы докатиться до подобного? Возможно, это действительно Бабичева, у нее ведь голубые глаза, да? Высокая, яркая, со своими рыжими волосами, и правда хорошая подруга. От этого слишком неприятный осадок. Он и правда чья-то замена, хотя почему это его расстраивает? Ему до этого вообще никакого дела быть не должно. Абсолютно никакого, если не считать, что Юра умирает из-за этой чертовой болезни. Если не считать, что ему не все равно. Если не считать, что от этой новости сердце в груди неприятно клокочет. В тот момент это казалось так правильно, хотя сейчас это звучит, как глупейшая ошибка. Было слишком приятно чувствовать чужое тепло, отдачу и ласку. Казалось, что Юра нуждался именно в нем, именно в его поддержке. Хотя сейчас он сам не пойми что себе выдумывает. Как вообще поступают люди после подобного? Делают вид, что ничего не произошло? Он без малейшего понятия. Ему безумно тоскливо. Юра ушел, и он прекрасно понимает, что тот просто сбежал. Как и всегда. Он ощущает себя брошенным. Словно щенок, от которого отказались, до этого обласкав полностью, дав прочувствовать это тепло и, будто в издевке, выкинув. Хотя так и есть в какой-то мере. Может, было бы намного лучше, если бы этот приступ их не прервал. Он правда не знает. Не знает, к чему это привело бы. Он в любом случае сожалел бы, так или иначе. Оно и понятно, что Юра ушел. Возможно, чувствует угрызения совести. Он сейчас чувствует то же самое. Ощущение неустойчивости, что стоит немного шелохнуться, как тут же свалишься вниз, в пропасть, где ничего не знаешь. Сорвался, с кем не бывает. Даже если из-за этого он пошел вылизывать десна своему, вроде как, лучшему другу. Они ведь могут так друг друга называть? Юра ему признался в чем-то столь важном и волнующем. Но после того, как они чуть ли не переспали, они еще имеют право называться? Это слишком сложно, и он слишком не хочет об этом думать. — Черт, черт, черт… — Срывается с губ, пока он наматывает по комнате круги. Ему срочно нужно покурить. Плевать, прямо в квартире, все равно знает, что Юру может не ждать в квартире ближайшие пару часов, а то и дней. Он без понятия, где тот ночует в подобные дни, а на вопросы Юра лишь отмахивался коротким «у друзей». Может, оно и к лучшему. Хотя совесть порой и давит из-за того, что тот не может спокойно спать в собственной квартире. Это лишь одна из многих трудностей на их пути, верно ведь? Даже если она и вправду с размером с целого кита, они должны ее пройти вместе. Найти способы не разойтись после как в море корабли, а пройти с гордо поднятой вверх головой. Он хочет пройти весь этот путь по правую руку от Юры. Даже если это будет нестерпимо болезненно и горько, после черной полосы наступает белая, да ведь? На столе находит пачку, открывает и, не сдержавшись, выругивается. Это явно отвратительный день. В голове слишком тяжелые мысли, и ведь подобным даже не удастся ни с кем поделиться. Рассказать, что его друг детства болен ханахаки, и после этого они чуть не переспали. Если кому-то это преподать именно так, как было, то его точно назовут конченым мудаком. И может, будут правы. Даже если бы он осмелился это рассказать, то кому? Бесконечным знакомым? Ему и некому. Забавно от этой мысли, но все равно так тоскливо. Хотя едва ли так сильно, как от новостей, которые ему недавно рассказал Юра. Юра все это время получал места на пьедестале, не смотря на его заразу. Как он вообще держится и умудряется так высоко забираться. Витя не сомневается, если бы не это, Юра бы давно его подвинул с золота. Спешно накидывает одежду, хватает деньги и ключи и захлопывает за собой двери.

***

«Я ему рассказал,» — та фраза, которая заставляет сердце пропустить пару ударов, а после биться слишком быстро. Короткое сообщение, от которого в груди все болезненно стягивается, что сложно сделать вдох. От которого в горле тугой ком, не предвещающий ничего хорошего. Сколько она пыталась себя успокоить после того, как его получила? Час, два, три? Наверное, так. За это время она должна была успокоиться. Так было всегда: надо просто перетерпеть эти до безумия болезненные несколько часов, а потом просто привыкнуть к мыслям, и станет чуть лучше. Но сейчас почему-то не помогло. От чего-то стало только хуже, с каждым часом, с каждой минутой, проведенной наедине с этими мыслями, становилось лишь болезненнее. Лишь горче, лишь громче становились мысли в голове, еще более тяжелые, почти невыносимые. Сколько сообщений было отправлено она даже не решилась считать. Слишком много. Все равно Юра ничего не ответит. Ни на одно из них. Как и всегда. Как обычно расскажет только при встрече. И она Миле становилась уже ненавистна. Наверное, еще сильнее, чем сообщение, присланное Юрой, с тремя несчастными словами. Три жалких слова, которые она всем сердцем презирает, ведь сама вновь кашляет кровью. Отплевывает кровавые сгустки прямо на снег перед ней и запивает этот металлический вкус вином. Ей терять нечего. Ей просто надо забыть этот отвратительный день, хотя знает, что алкоголь ей совсем не поможет. Громко шмыгает носом уже в который раз то ли от холода, то ли от слез. Вино тут ей не друг, не сможет никак стереть из головы воспоминания и горечь эмоций, сухость глаз, которая еще несколько часов будет преследовать, после того как слезы просто закончатся. Метель сегодня слишком сильная, слишком холодный ветер, что жжет щеки, уши, нос. Пальцы руки и ног она уже почти не чувствует, но так все равно на это. Под пеленой алкоголя это совсем не ощущается. А ей и не до того, чтобы о подобном думать. Она не хочет сейчас видеть Юру. Не хочет видеть Никифорова, от которого ее уже тошнит, чуть ли не натурально. Может, это от целой бутылки дешевого вина, но она все равно в это не верит. Так мутить может только от человека, когда все внутри сжимается от презрения. Настолько сильно она не переносит только Виктора. Сжимает в пальцах горлышко бутылки, потому что в глазах вновь плывет от слез. Она едва ли успевает успокоиться, как вновь начинает рыдать в слух, не пытаясь остановить тихое скуление, что само вырывается из рта. Все равно на улице никого на этой богом забытой аллее. Сейчас от силы часов двенадцать дня, солнца совсем не видно сквозь плотные и тяжелые тучи. Она пьет днем — так ведь и становятся алкоголиками, да? Плевать, так лучше, чем с болезненным чувством в груди. Ей не задавали привычных вопросов в магазине, не надоедали с просьбами показать паспорт, может, ее опухшие красные глаза и шмыганье дали сами все понять, а может, просто всем как обычно все равно. Во второе верится сильнее. Аллея, на которой почти никого нет, радует своей одичалостью. Сегодня так темно, что даже горят фонари, но едва ли это спасает ситуацию. Мелкие, словно песок, снежинки больно царапают обветренную кожу, а корочка на губе треснула, от чего та неприятно щиплет, но немного отвлекает от надоедливых мыслей. Девушка водит носком ботинка по снегу то рисуя узоры, то выравнивая поверхность, чтобы вновь начать. Она не хочет думать о том, как Юра с Никифоровым уютно сидят в теплой квартире, смотря до безумия глупый боевик, и время от времени обмениваются мягкими невинными поцелуями, а после неловкими и смущающими взглядами. Это режет ее сердце острым лезвием, но она не может об этом не думать. Радует лишь то, что Юра наконец прекратит задыхаться цветами и сможет продолжить жить как обычный человек, сможет завоевывать новые медали, радоваться мелочам и делиться мелочами, что волнуют его сердце. Даже если не с ней. Она ревнует, безумно завидует Никифорову, что именно в него влюбился Юра, что именно ему он достался. Что тот влюбился совсем мальчишкой и, задыхаясь, ненавидя, все равно продолжал чувствовать это глупое чувство. Очередной глоток, чтобы притупить обиду. Горло горит от холода, глаза слезятся то ли от того же, то ли от горечи, что печет, как жар от костра руки, внутренности. На шаги редких проходящих едва ли обращает внимание. Так все равно, что они о ней подумают. Не хочет видеть в их глазах жалость или презрение. Они лишь сильнее ее потопят, пока она еще с трудом держится на поверхности, рвано хватая воздух ртом. Слезы должны были помочь, дать возможность расслабиться, после того как выплеснуть эмоции. Но от чего-то они все не заканчиваются, все так же стекая по ее щекам, а позже заползая за ворот пальто. Совсем не помогают хоть немного прийти в себя и дать возможность чуть глубже вдохнуть. Шагающий перед ней почему-то внезапно остановился, а она лишь ниже наклоняет собственное лицо, чтобы его словно шторы закрывали короткие волосы. — Бабичева? — Она лишь недовольно поджимает губы, не желая откликаться. Так по-детски, но ничего не хочет и не может с собой поделать. Последнее, чего она хотела — это встретить кого-то из знакомых. Еще не хватало, чтобы от них она получала жалость, от этого ей станет лишь хуже. — Извините, вы обознались. — Негромко отвечает, даже не стараясь изменить голос, ведь от рыданий он сильно сел и охрип. Врет, ведь просто не хочет, чтобы ее кто-то сейчас трогал. — Мил, все в порядке? — Холодная стеклянная бутылка крепче сжимается в руке. Что ж, ей не поверили, смысла притворяться дальше нет. Громко вздыхает и поднимает свой взгляд. Лучше бы она этого не делала. — В полном. — Голос ломается, а глаза снова наполняются слезами. Вся шея в засосах, которые даже не прячет высокий воротник куртки, ведь те переходят даже на линию челюсти. Заставляет закрыть свой рот, чтобы очередной скулеж, словно у побитой собаки, не вырвался из ее рта. Ей хочется кричать и спрашивать единственный вопрос: «Почему именно он?» Ее везению может любой позавидовать, потому что такое случается только с ней. Почему именно Никифоров? Почему не в квартире Юры, в обнимку под пледом? — Совсем таковой не выглядишь, знаешь? — Отвечает ей Никифоров, счищая с лавки снег рукавом, а после рядом садясь. — А ты у нас Шерлок, настолько наблюдательный. Иди, дуй к своему Ватсону, а то он соскучится больно по тебе. — Язвит в ответ, совсем не скрывая своей неприязни, и вновь отхлебывает из горла. Последний, от кого она хочет видеть и слышать утешение и жалость, это Никифоров. Пустую жалость, в которой ни капли сочувствия и желания поддержать. Под ней ничего нет, лишь пустые, ничего не выражающие слова, просто произнесенные ради приличия. «Все будет хорошо,» — это самая лживая и лицемерная фраза, которой пользуются все в любой ситуации. Настолько безличностная, ничего не отражающая и ничего не значащая. Жалость — слишком унизительно. Даже для нее. Судьба как будто нарочно издевается над ней, проверяя ее нервы на прочность. — Пить с самого утра — признак алкоголизма. — Негромко говорит тот, а она лишь хмыкает в ответ, все так же смотря перед собой. — Плевать я хотела. Каждый сам выбирает как ему подпортить и скорее закончить жизнь. Неплохой способ суицида — замерзнуть на смерть, пока под алкоголем не чувствуешь холод, ты так не думаешь? — Еще один глоток. Пустой треп, лишь бы от нее отстали, лишь бы ее посчитали больной и больше не трогали. Способ, который обычно помогает и заставляет людей в презрении отстраниться. Это так забавляет, что люди так сильно начинаю презирать и обвинять в эгоизме, стоит упомянуть о суициде. Это правда смешно. Но только не когда Никифоров так внимательно смотрит, изучает, словно зверушку в террариуме. Это утомляет, раздражает. Почему он не уходит, а пытается понять, шутит она или нет? Она не хочет никакого внимания от него. Никаких слов и прикосновений, ведь от них ее сейчас начнет просто трясти, и она быстрее протрезвеет. Никаких действий. Только не Никифоров и только не сейчас. — Серьезно, как ты можешь пить настолько дешевое вино? — С отвращением смотря на этикетку, спрашивает он. Ей хочется фыркнуть и уйти самой. Не хочет она видеть его рядом с собой. Рядом с ним она чувствует лишь ненависть и обиду. Ядовитая смесь, которая слишком яркая, чтобы ее проигнорировать. Он перевел тему так глупо и неумело. Ему некомфортно, он не хочет копаться у нее в голове, а она этому лишь рада. Хотя больше бы счастья у нее вызвало, если бы он просто сейчас встал и ушел, куда изначально собирался. Недоделанный мозгоправ ей не нужен, тем более в лице Никифорова. — Мне, к сожалению, не капает каждый месяц президентская стипендия, покупаю с тех денег, которые удается заработать с тренировок с детьми на неполном дне. Как видишь, не слишком много могу себе позволить. — И все-таки, что случилось? — Решая вернуться к началу спрашивает он, повернувшись к Миле. Милу эта настойчивость раздражает. Терпеть не может, когда из нее пытаются достать то, что не надо. Если бы она хотела, сама рассказала, и никто бы не вытягивал у нее слова через силу. Никифоров вообще должен плевать на нее с высокой колокольни. Почему именно когда ей плохо, он пришел? Когда ей плохо из-за него, из-за них, он пришел и пытается хоть какие-то слова из нее вытянуть. Ей не нравится этот прямой и слишком внимательный взгляд. Тем более от него. От человека, которому она совершенно безразлична. Эта снисходительность правда раздражает. Она не настолько жалкая, чтобы ей пытался помочь даже Никифоров. — Тебя правда это ебет? — Устало спрашивает она, потому что эта ситуация явно ее кумарит. У нее даже нет желания проявлять раздражение в его сторону. Он того не стоит. Она просто хочет, чтобы он ушел и не портил ее ужасный день своим присутствием, делая все еще хуже. Она прекрасно знает, что ничего не стоит для этого человека. Все их взаимоотношения строятся на шпильках, которыми каждый пытается друг друга уколоть побольнее. Единственное, что их связывает — это Юра. Если бы не он, она бы никогда и не стала с ним общаться, даже если так грубо. Но и не стала бы его ненавидеть. А какая сейчас разница? Сейчас они там, где есть, и поменять уже ничего не получится. — А если и да? — Все не отставая и настаивая на своем, спрашивает он. — Тогда тебе не повезло. Смирись и получай удовольствие. — Встает и нетвердой походкой идет на выход с аллеи. Если гора не уходит от Магомеда, он сам уйдет. Она не гордая, ей не сложно самой уйти от неприятной компании в виде Никифорова. Хотя она почти уверена, что тот от нее не отстанет, но вдруг повезет. Почему он прилип как банный лист к ней со своей моральной помощью? Она уже желает на его месте встретить кого угодно, лишь не его. Вместо того, чтобы пьяной рыдать на лавочке из-за разбитого сердца, она бесится на одного из виновников. Так не должно быть. Сейчас Виктор должен быть где угодно в компании Юры, а не в ее унылой с бутылкой дешевого вина. Когда за спиной слышит громкий хруст снега, продолжает игнорировать. Под ее собственными ногами высоченные сугробы, которых, когда она только пришла, еще не было. Ей давно пора домой, если она не хочет получить еще и бронхит в подарок, после чего ее легкие просто отвалятся и не захотят иметь с ней никакого дела. Спасибо Виктору что напомнил, хотя ей едва ли хотелось этого. С другой стороны рыдать в подушку в надрыв звучит как не самый худший вариант. Лучше, чем беседа с Никифоровым, однозначно. Обнимает бутылку, в которой почти ничего не осталось, словно ребенок плюшевого зайку. Ладно, словно ребенок алкоголика, который несет сдавать очередную бутылку, чтобы получить пару рублей на конфеты, а потом подзатыльник и громкие крики. С ее заплаканными глазами она куда больше подходит ко второму варианту. Впрочем, так и было в детстве. Видимо, аукается в нездоровых привычках. Когда чувствует прикосновение к собственному плечу, игнорирует и пытается небрежно его скинуть, на что рука лишь сильнее сжимается, не пуская ее дальше. Она не поворачивается, лишь ждет, когда ее отпустят, чтобы идти дальше. — Ты ведешь себя хуже ребенка, который хочет показать, что ничья ему помощь не нужна, и что он самый самостоятельный и умный. — Недовольно говорит тот, видя, что его пытаются не замечать. Это злит, ведь только от него она не хочет помощи. Потому что именно он непосредственно связан и виноват. Даже если не понимает, что случилось. От этого желания идти на контакт больше не становится. — Ты себя ведешь как липучка, которой надо во все сунуть свой нос. Не пролазит голова, дальше не пытайся. — Пытается вывернуться, но по итогу ее поворачивают лишь к себе лицом. — Мила, правда, перестань вести себя как маленький ребенок. С тобой поговорить пытаются, а ты носом крутишь. — Шикает, словно кошка на своих котят, пытаясь пристыдить. Это возмущает лишь больше. Кто он такой, чтобы тыкать ее, словно пса в желтую лужу, в ее поведение? — Ты мне не старший брат и не отец, чтобы указывать. Отстань от меня, неужели до тебя дойдет, только если прямо сказать? — Хмуря брови говорит она, уже не выдерживая, и пытается скинуть чужие руки с своих плеч. — Я пытаюсь помочь, что непонятного? Какой нормальный человек в такую отвратительно холодную погоду, и еще средь бела дня, выйдет рыдать на улице в обнимку с бутылкой вина и вылакает ее почти до дна? Такое можно сделать, только когда случается что-то плохое. — Медленно и четко, словно пытаясь объяснить что-то маленькому нашкодившему ребенку, говорит Никифоров, строго смотря. — Моя личная жизнь похоронена, а еще я скоро сдохну от этого. Ты доволен? Теперь можешь валить, не могу смотреть на твое лицо, тошно уже. — Повысив голос, чеканит она на одном дыхании. Почувствовав ослабление хватки быстро выкручивается и быстрым, насколько может позволить ее тело под алкоголем, шагом старается уйти. — Подожди, что ты имеешь ввиду? — Слышится позади удивленный окрик, а после череда быстрых шагов, после которых она тоже пытается ускориться. Бесит. Только Никифоров умеет так быстро ее выводить из себя. Хочет все высказать, но лишь упорно шагает в сторону дома, не желая тратить на него ни минуты. Не достоин подобной щедрости. В руках сильнее сжимает бутылку, когда слышит шаги прямо позади себя. Если бы не знала, кто это, возможно с перепуга уже бы его ударила, но, к сожалению, ей совесть не простит. А может, Юра. Оно того явно не стоит. Она не хочет присесть за решетку из-за Никифорова. Слишком много чести. Когда ее вновь поворачивают к чужому лицу даже не сопротивляется — себе дороже будет. И потому лишь выжидающе смотрит на Никифорова. — Тебя бросили? Что случилось? Почему ты должна будешь умереть из-за этого? Ты же несерьезно говорила про то, что наложишь на себя руки? — Шквал вопросов сваливается ей на голову, и от некоторых ей хочется усмехнуться. — Ты серьезно думаешь, что из-за подобного я собиралась умереть? Я не сопливая восьмиклассница, чтобы пойти вскрываться из-за расставания, — брезгливо говорит она, не веря, что ее могли настолько унизить. — У меня чертово ханахаки, и ты знаешь, что это такое, да? — В ответ получив кивок, продолжает, — хотя кого я спрашиваю, конечно, ты прекрасно знаешь, что это такое, — усмехаясь собственным словам, говорит она. — Тот, в кого я была влюблена, сегодня начал встречаться с другим человеком — мило, правда? А я не хочу портить ему жизнь, лучше будет плохо только мне, чем нам троим. Поэтому я и пью. Достаточно, чтобы ты отстал от меня? — Уже разворачивается, чтобы уйти, но ее останавливают. Снова. И это до отвратительного сильно бесит. — Черт, я не понимаю, это заразно что-ли… — Бормочет себе под нос, и Мила пытается вывернуться, но он останавливает. Ей смешно от этой фразы, хотя все еще безумно тоскливо осознавать всю плачевность ситуации. Она стоит, не имея возможности выбраться из хватки парня лучшего друга, в которого влюблена. Звучит просто до омерзения ужасно. Она еще раз дергается, не без меньшего энтузиазма, но ее никто не отпускает. Если он думает, что так просто может ее останавливать, то она яро с этим не согласна. — Ты не думала, что… Что будет честно дать ему знать, что ты в него влюблена и больна из-за него? Он заслуживает этого. — Глухо и неуверенно звучит его голос, когда он произносит это, смотря куда-то мимо нее. Мила тупит взгляд в собственных ботинках, которые давным-давно промокли. Нет. Точно нет, это был бы далеко не самый лучший вариант. — Его загрызет совесть до смерти, я слишком хорошо его знаю, чтобы сомневаться в этом. — С грустной улыбкой говорит она, думая о чужой реакции. Она определенно была бы не радостной. — Тогда, что ты будешь делать? — Тихий вопрос, который смешит ее. — Пойду домой, прорыдаюсь в подушку пару часов, к ряду, может чуть полегчает, потом пойду смотреть сериалы с красивыми мальчиками и любовью до гроба, допивая вино. — Говорит она, но, получая суровый взгляд, все-таки продолжает серьезнее. — Я без понятия, сейчас это единственное, чего я хочу. Она ничего не будет делать. Единственный вариант, который она видит. Дать Юре спокойно жить вместе с Никифоровым. Так смешно об этом думать и говорить напротив Виктора. Попахивает злой шуткой судьбы. Но почему-то ей совсем не хочется смеяться. — Я тебе советую признаться, потом ведь станет хуже и больнее, и ты сама это прекрасно осознаешь. — Утешающе похлопывая по плечу, говорит Никифоров. — Засунь свои советы себе в задницу. — Усмехнувшись, говорит она и идет в сторону своего дома, потому что ее плечи наконец отпустили оковы чужих рук. — Мои советы просто слишком хороши для тебя, да? — Самодовольно спросил он. — Не смей сомневаться в этом. — С явной иронией отвечает, но неожиданно повернувшись обратно к Никифорову говорит. — Я из-за тебя почти протрезвела, как мне теперь убиваться, как фильмах? Ты мне должен новую бутылку вина! — Возмущенно причитает она. — Обязательно. — Обещает он, хотя видит, что та, еще слегка шатаясь, идет по снегу. Протрезвела она, куда там.