***
— Ушлый какой, а? — Язычок-то прищеми, желторотик. Всё, прощёлкал клювом, упорхай с дружочком, — отчеканил и прижал к себе задержанного, как трофей. Очередная галочка.***
Сопротивление при задержании. Пресеклось ударом не в глаз, а в бровь. Рассечена. — Не вижу… На глаз не вижу, выродок! Кажется, ещё и сосуды глаза полопались, как перегоревшие лампочки, погрузив в слепоту. Теперь удар пришёлся в подбородок. Челюсть характерно клацнула и кривые псиные зубы прищемили язык. Возмущения более не выказывались. Ещё галочка.***
Попытка сорвать плакат — олицетворение того, что подняло Захара из грязи. Вдавил нарушителя лицом в землю, дабы понял, каково было без режима. Каково было Захару. Галочка.***
Ну, так большая часть его работы и проходила. Служил он уже точно пару недель. В рапортах Захар, конечно, всегда успевал упомянуть, чего сделал именно он один и чего другие сделать упустили. Ненароком. Как он думал, во всяком случае. Ходить по головам он любил и умел, и за жизнь свою поначалу ненужную и государством загробленную очень этому наловчился. Сесть по левую руку от Нателлочки было не то чтобы сложно. Скорее муторно. Ее армию по большей части с улиц подбирали и из подворотен вытаскивали, как собак, на весь мир злых и готовых в кровь кулаки сшибать, чтобы, наконец, почуять превосходство — запах сладкий, безусловно, и привыкание вызывает очень даже. Так вот, как собак — бешеных, что держись, и при этом абсолютно не желающих большего. Или желающих, но желающих пассивно. Алкаш — он, знаете ли, всегда алкаш, хоть в форме, хоть в под забором, хоть еще где. Армия, конечно, тоже была. Но не так много ее доблестных представителей рядом моталось, у них, знаете, дела были чуть более государственно важные. Чуть. Направлены ее немногочисленные силы были на борьбу с самими алкоголиками. Чтоб не поубивали друг друга между собой. Захар все это понимал и держался, хотя частенько окружающие нарывались так, что руки сами в кулаки складывались. От этого только сильнее бил — бессердечно раздавленных. Придавленых же запрещено, пресекается, что говорится, жестким образом. Когда он поднялся на ступеньку уже к Наточке достаточно близкую, то понял, что на самой последней ступеньке никого-то и нет. Ну вот она какая, президентка. Характерная. На место рядом с ней претендовал еще один, представитель каких-то там войск, армеец. Тип скользкий и вывертливый, Захар таких не любил. И по улицам ночами ходил, озираясь: нелюбовь явно была взаимной, здесь конфетку как бы самому не скушать. Однажды этот типок подарил ей цветы. Захар не растерялся и сорвал в два раза больше. В газетенке якобы любовно донес. Уже вечером, проходя мимо цветочного ларька, допер. И топнул ногой, яростно швырнув продавцу деньги — этот раунд он проиграл явно. Наутро цветы чуток подвяли. Захар пошел скандалить в магазин. Явный обман и в связи с ним моральный ущерб был возмещен сполна — новым букетом. Гордо вручил. Вечером встретил в мусорном баке. Очень, конечно, расстроился. Пнул железку со всей дури, так, что грохотало потом на весь двор. Букет затолкал в бак поглубже. Да чтоб он еще раз… Принес еще раз. Всё-таки, какой бы там президенткой ни была миледи Стрельникова, Захар расписал её портрет следующим образом: она — стервозина редкостная — в первую очередь, женщина, хоть иногда и с мужскими замашками. И как иначе поступать с женщиной, спрашивается. Только так, заведено же вениками задабривать, в попытках сгладить углы остервенелости, а конфетками… Коробками конфет засахарить, стервы же от несладкой жизни такие. В их радиусе действия должен быть хоть один джентльмен, на один квадратный метр, способный угодить, заслужить милость. Захар думал подобным образом, заранее обрисовав себя дамским угодником и всякий раз сам у себя, мысленно, считаясь таковым в присутствии начальницы. Тем более — такой начальницы! К ней подход особый нужен. Дело, кстати, осложнялось тем, что из-за забинтованного лица эмоций президентки разглядеть возможности не представлялось. Ну ничего, разберемся.***
— А зачем тебе это местечко? Очень-очень хочется быть поближе? — вкрадчиво спросила Наточка подкаблучника, того самого, армейского. Его и Захара вызвали в срочном порядке, по какому делу — выяснялось только сейчас, по ходу разговора. — Хочется быть максимально полезным вам, Нателла Наумовна, и в полной мере продемонстрировать свои навыки, — распетушился тот под пристальным взглядом президентки. Лаконично, чисто по-солдатски. Информации не густо, но зато с каким видом она подавалась. И почему-то миледи кивнула в ответ на эту сценку, постукивая наманикюренными пальчиками по столу. Вот спросит сейчас Захара, а он ей всё по пунктикам выложит, ничего не забудет, обратится к ней, как к госпоже, ей понравится, точно понравится… — Ну, а как тебя по имени? Олег? Захара проигнорировали. Наверное, сначала с этим солдатиком разобраться надо. — Вадим Олегович Дробченко, Нателла Наумовна. «Дроченко-обдроченко. Повезло с фамилией» — пролетела мысль, пока тянулось ожидание. Миледи тем временем лишь кивала с довольной улыбкой. Уже в языке засвербило и зубы стиснулись, а вопрос всё никак не поступал. — Дробченко… Слышала, знаю. Свободны. Сказала, как отрезала. Захара так и не спросили. Вообще. Высовывать язык без позволения нельзя, это исключено, сразу бы спустили мордой по ступенькам вниз. В карьерном плане, конечно. К чему весь разговор был, так и не просекли. Какая-то бабская придурковатость, что ли. В очаровательной головушке что-то щёлкнуло, и вот: заскучала и поигралась, скорее всего. Да, эта бабская ебанца даже на президентском посту никуда не денется. Чтож, по крайней мере, Дроченко — или как его — пока не повысили, а Захара не вышвырнули, а это уже хорошо. Но обидно, конечно, до чертиков. Достойный внимания, как минимум односложной похвалы за заслуги, за галочки в рапортах, за непривычную ему молчанку в угоду президентке, он лишь простоял рядом, проигнорированный и выставленный в ничтожном свете. А наговорить было что, даже на комплименты не поскупился бы. Женщины их любят. И эта тоже должна… Над особым подходом к этой мадаме стоило ещё поразмыслить.***
Двери подъездные — это хорошо, конечно, работка нехитрая, особого ума не требует: опечатал да выноси и лиц гражданских не подпускай — инструкции такие, любая попытка нарушения пресекается. Захару там было что медом мазано: тепло, светло, а муха — он — катается в этой сладости и горя не знает. Но принято все-таки в жизни так, что на любой медок найдется чего послаще. Рано или поздно точно найдется — три недели с утверждения новой власти почти прошло. Период подъездных дверей официально не окончен, но прерван на сутки исключительно для Захара. Ну, и для Дроченко еще, стоит, петушится под боком, что руки чешутся. Подъезды — потом. Сегодня Захар и этот сторожат дверь покрасивше. Дверь в переговорную Нателлы Наумовны. В святилище, так скть. А если учесть, что стоят они внутри и могут уши продавать сколько угодно — значит, жест доверия президентки. Значит, необходимо статусу соответствовать. Значит, купил беруши. Дроченко на них зырнул уничижительно, а Захар и радуется — так же бы зырнул, если б этот подобное выкинул, молодец. Дальше теперь зырь на многочисленные свои недочеты и упущения, а Захару эти беруши — ррраз — и в копилочку капают. В копилочку преданности и уважения глубочайшего к госпоже, во как выходит. Слышать бубнеж сплошняком скучно, что смерть. Было бы, если б Захар глазами не раздевал всех присутствующих, чтоб никто ничего не смел и не подумывал даже. Пришли сегодня армейцы-генералы, политику свою обсуждать. Видимо. Жаловаться, конечно, тоже. Захар потому и встал от них подальше, к Нателле поближе — чтоб армеец же наш Вадимка Олежевич встал ближе к «своим». Нателла наблюдательная, президентка жеж, это она заметит. Она и заметила. И беруши заметила тоже, чего бы ей не заметить. Олежа Дроченко, в общем, явно сегодняшний раунд продувал. Нателла Наумовна — кстати, сегодня с потрескавшимся маникюром, бедная, — все больше молчала сейчас, говорила ее замша с инструментом, о чем и было объявлено в начале собеседования — только Захар этого не понял, не слышно же ни хрена. Просто сжирал глазами угодных и неугодных, и президентку ненароком тоже сжирал. Злоупотреблять этим, понятно, не следовало, но Захар злоупотреблял. Чутка. Не потому что бунтарь, а потому, что в данной ситуации сохранить статус влюбленного джентельмена это помогало очень даже. И показаться себе таковым, да. Гусыня на каблуках чего-то бубнила армейцам, эти бубнили ответно. Она периодически наклонялась к Нателле, чтобы чего-то спросить или потому, что президентка сама ее дергала. Руку красивым движением вскинет, как цапелька: бубнеж, сразу ясно — всем прекратить. Все и прекращают, собаки послушные. И Захар со своего места пилит взглядом самым уничтожительным. Работа совместная. Интересные, кстати, политические ходы у миледи. На одних мероприятиях без умолку говорит, а на других — молчит загадочно. Этих сложных дипломатических путей Захар не понимал — и ладно. Его дело — рядом стоять и ловить каждое слово. Долго и нескучно, что удивительно. На Нателле Наумовне взгляд все-таки задерживался чуть дольше, чем ситуация требовала. К началу третьего часа переговоров каждому армейцу Захаром были даны клички характера не самого приятного. Однако заслуженного — морды попроще держать надо, все-таки, а то сначала гримасы строят, а потом удивляются, чего это все вот этого вот кадра мозгоплюем кличут. Сегодня справился, что говорится, на ура. Под конец так называемой конференции Вадимка был как в воду макнутый, а Нателла будто не устала совсем: спокойная такая же, небыстрая и продуманная. Захар замечал, как она время тянет на одних вопросах, а на других — как, наоборот, отвечает быстрее, но коротко. Короткие ответы все-таки от нее звучали, а не от козы поблизости стоявшей. Вышел из зала последний, двери на ключ прикрыл. Ключ возвращен был президентке незамедлительно, рапорт составлен за ночь, чтобы раньше Олежи, а то знаем мы его. Утром — на работе вовремя, как штырь, то бишь как штык, короче, пришел тютля в тютлю, чтоб продемонстрировать высший разряд пунктуальности. Приказ короткий: рапорт — на стол, выселение продолжать, сопротивление пресекать. Сделано будет, что говорится, мгновенно, уж и руки чешутся за нее, Натку, морды бить. Она как зыркнет — так у всех коленки трусятся, а у Захара кулаки сжимаются этим дрожащим утыркам назло. Ух, женщина!..***
Дробченко приударил за Нателлой, но почему-то хвостом плетётся за Захаром, чуть ли не шаг в шаг. Сбивает с толку, поначалу не проссышь, один ли идёшь. Какая-то армейская замашка, видать, марширует как учили — не сбиваясь с ритма, в унисон с чужим шагом. — Какая-то хохма выходит, а не прогулка, — насмешливо кидает через плечо Захар, не останавливаясь. — Взялись бы под ручку, как путные Маши, а не вот это твоё. Дроченко промолчал, отшагивает в том же ритме. Не реагирует, скотобаза, хоть бы фыркнул или в спину плюнул, раз сзади шурует. Тогда бы отхватил хоть по причине. А то зачем беспричинно с кулаками налетать, всё же Захар человек цивилизованный. По собственным меркам точно так. — Я с кем светскую беседу веду? В голосе промелькнули нотки раздражения. Вот пусть попробует на вопрос не ответить. Это же вопрос, тут мозгов много иметь не надо. Конкретно вопрос задаётся и следует конкретный ответ. Как в армии учат. Или нет, надо в лицо сказать. Таки закончить эти похождения паровозиком, развернуться и хоть для приличия прописать в шнобель. — Оглох, Дроч- С разворотом прилетает кулак, прямо по зубам, не дав договорить. Захар рефлекторно ощупывает челюсть. Всё, готов, вкус жестяной монетки разлился во рту. Сплёвывает под ноги Дроченко, лезет пальцами в рот, ощупывая каждый зубок, марая пальцы в крови. Сука. Дырка. Дырища. И зуб в плевке, в том самом, у чужих ног. — Со спины не принято, вот и ждал, когда морду повернёшь. Дождался. И ответных пиздюлей в панамку сейчас дождётся. От человека цивилизованного, между прочим, причину имеющего, оскорблённого беспричинностью выпада. Конечно же армейское мудьё также ожидало налёта, подставив ладонь перед лицом, преграждаясь от удара — как же велико желание сохранить своё личико для миледи —, и нанося ответный под дых. Захар сгибается пополам, затылком чувствует довольную ухмылочку и оттого сильнее подкипает. Не разгибаясь, он кидается хватать Дробченко и сразу же получает коленкой по рёбрам — спасибо, что промазал и в дыхало не зарядил. Валит наземь и рывком, чертовски выгодно, усаживается сверху, не давая туше подняться. Бьёт в челюсть, в отместку за зуб. И ещё раз, с другого кулака. Сейчас Захарка дыр понаделает в дроченской улыбочке, чтоб взаимно. Ну, как «взаимно», ему один зуб вышибли — он должен десять выбить. Хлопок по правому уху. Оглушающий, слепящий до искр из глаз. Неслабенькая ладошка-то у Вадимыча, так и оглохнуть можно, все перепонки в ушах полопаются. Не сразу оклемался, замешкался, и вот лицо уже радушно принимает удар в скулу, рассекаясь от острых костяшек. Потом губа растрескалась, даже кулак углядеть не успел. Молодчик, чепушило, крышу срываешь окончательно. Захар встряхивает головой, выкидывая остатки мыслей, и исступлённо начинает колошматить по лицу. Нацелился на нос и теперь только на него. Сломанный нос искорёжит лицо, будет смотреться отвратнее дыры вместо зуба. Дробченко уже мажет, надо и в рыло успеть прописать, и собственное сберечь, перехватывая за запястья и закрываясь ладонью. Он вдруг бросает защиту, нехило и с хрустом получив по носу. Игнорирует и будто по инерции сгребает в охапку, последними силами переворачиваясь с Захаром в надежде подмять его. Последний как бес начинает рыпаться и вырываться, пинками отталкивая Дроченко-обдроченко. Вылезает из захвата с горем пополам, испинав соперника и напоследок получив по башке тяжёлым кулаком. Подкаблучники, кажется, все силы сожгли на эту потасовку. Только Захарка не унимается, на четвереньках уже стоит, держится, но плетётся обратно с неугасающим желанием добить. Получает сапогом в лицо. Прямо как дворовый кусачий пёс. — Всё, кончай с этим, — выдавил из себя Вадим Олегович, выхаркивая на каждом слове кровь. — Привет от… Нателлы Наумовны получил. Всё, давай… Гуляй. «Привет» от миледи. От его лица? Вот от него, от армейского рыла и… Кандидата на место левой руки, точно. — Раздражаешь её своей псиной манерой в рот глядеть. Наверняка наскочить собираешься, как кобелина. Эта работа выправки требует. «Выправки». Какая, к черту, выправка, если из-под забора подобрала и работу дала… — Выправка-вытравка, тьфу. Она б так не сказала. Так только обиженный солдатик стелить может. Придумай шо поумнее, если вытравить вздумал. Миледи бы так не сказала, точно бы не сказала. Нет. Врёт, как дышит, чертила. Точно врёт. Миледи слов таких не знает. Нет, она не глупая, её светлая головка ум имеет, свой, особенный, хоть и женский. Разошлись. С распухшими лицами. Один без зуба, другой без носа. Шансы всё ещё равны.***
Вызов очередной. Новостью стать не должен был — в последнее время Нателла Наумовна хотела видеть его достаточно часто, — но стал. Беспричинно. И ладно. Перед дверью раньше оказался Дроченко. Утром он президентку бутылкой коньячной задобрил, дорогущей, что смерть. Захар-то знал, что бутылка даже открыта не будет: мало ли чего туда через пробочку, да иголочкой… Нателла Наумовна бы президенткой не стала, если б от кого попало подарки брала, вот. Захар вообще-то тоже дарил. Потому что чего это Дроченко дарит, а он не дарит. Но проходил процесс этот теперь… тяжко. Цветы, бутылки, конфеты, будто брешет кому — не будет на них смотреть президентка, цветы на помойку шмякнет, туда же и сладости, и алкоголь пойдут. Хотя ему, вроде как, и не надо, чтоб смотрела. Надо, чтоб поняла, что вот он, здесь, джентльмен, не занятой, очень даже красивый. Такой по уши втресканный, что не жалко и рядом с собой поставить. У ножек своих изящных постелить ковриком. Того ведь ему и надо, местечко-то хорошее, никем еще не пригретое. Того ведь. Стоит этот жбан, штукатурку головой соскребает. Жираф в ботфортах. Пузо еще втянул, небось. Всегда же втягивает. Вон, Нателле Наумовне сколько винца таскает. И колбасы дорогущей. И сыр как-то раз принес плесневелый. Такое-то даже собаки есть не будут, только французы. Вот у него усики и завиты, кажись, плоечкой. Каждый день стоит перед зеркальцем, марафетится, туалет наводит, а со стороны глянь — ослище. Дроченко, одним словом, Дроченко. И воняет одеколончиками своими… В голове и в замке одновременно — щелк! — оба подобрались и в струнку вытянулись. Подкаблучница с инструментом жест приглашающий ручкой выписывает, Дроченко, ясно, первый заходит — занял удобную позицию, гад. Ну ничего, с этим мы еще повоюем. Нателла Наумовна еще в гипсе. Когда ж снимут его? Точно же там красота неземная прячется. А может, маневр эдакий политический — лица не показывать, чтоб эмоций не видно было? Работает очень даже. Встают перед ней, щелк каблуками. Честь отдать, уважение выказать по всем правилам. А она головой кивнет и ножку на ножку закинет красиво. Руки на подлокотниках лежат вальяжно так — ногти яркие, ох, яркие, что глаза щиплет. Сейчас спохватился — зуба ж нет. Ну ничего, этому вон нос попортило — с повязкой ходит до сих пор. Оба окружающим сказали — сопротивление при выселении. Прелестная президентская ручка похлопывает по подлокотнику. Этой ручке Захар сейчас все ответит по правилам и по этикету, так, что армеец рядом стоящий челюсть свою не сумеет подобрать. Так еще, чтоб ей точно понравилось. Не ручке, в смысле, а президентке понравилось чтоб. — Подрались? И кому из них отвечать, спрашивается. Пусть Дроченко отвечает, вопрос-то поди провокационный. — Никак нет, Нателла Наумовна! Сопротивление при выселении! Всё. Лошара ты, Дроченко. И брехун. Хотел, небось, самоотверженность продемонстрировать. Забыл, с кем дело имеешь — с Нателлой Наумовной. А ей правда нужна. И надежность. Крепкое мужское плечо, во как. — Тогда иди. Заминка все-таки была у него. Полусекундная. Захар так думал: сейчас если Олежа решится в ноги ей кинуться, то надо его будет опередить. Кинутся вместе, а там уж президентка сама решит, кого отпинывать как собаку, а кого рядом оставить, ножку свою позволить поцеловать. Ножку — очаровательную. Уверенность у Захара была, что очаровательностью президентских ножек по-настоящему правильно проникся он один. Олежа не кинулся. Олежа у нас гордый: честь отдать, зыркнуть преданно, развернуться — дверью скрип. Проиграно. Окончательно. Ну, или почти. Захар на него не обернулся, конечно. Смотрел президентке в глаза, вернее, в один глаз, тот, что не забинтован. Смотрел, как собака, преданно. Глаз был серого цвета. — А ты что скажешь? Правду, конечно, надо. Но искренность свою доказать необходимо не только словами. Делом еще. Иначе тоже выгонит, скажет — подлизывается, гад. Раз — шаг вперед. — Каюсь, Нателла Наумовна. Два — еще полшага. — За вас подрались, а чего еще делать. Вместе ж… Нельзя ж. Дырка зуба шипит просто отвратно. Дальше нельзя подходить, дальше — всё. Табу. Дальше — только подкаблучницы к ней приближались. Дальше… Встать на колени, думалось, трудно будет. Перед женщиной он еще на коленях не стоял. Ни перед кем не стоял еще на коленях, шиш им, а не смотреть сверху вниз. Сейчас только нужно было — Захар знал, что нужно будет, и все отплевывался, с мыслями собирался, себе говорил: протерпи чутка, зато потом будет тебе власть и свобода. Но кто он такой, чтоб терпеть, спрашивается. А тут терпеть не пришлось. Тут ноги сами подогнулись, выходит. — Прошу прощения за непристойное поведение с сослуживцами, готов понести наказание какое угодно вам, Нателла Наумовна. Кажется, ему кирдык с минуты на минуту. Вышвырнут, как Вадима, и карьерному росту, все — пшик. Не надо было все-таки на колени бухаться… Миловидная президентская ручка сняла с него кепку и пригладила волосы. — Иди.***
Захар торчит в пустом кабинете. Немигающим, блестящим от злобы взглядом он смотрит на чистый лист бумаги посреди рабочего места. Собрался вот исписать его, но мысли летят быстрее, чем руки. Захар писать не любит, муторное дело. Вот сказать и словцом отстреляться куда проще. Вроде ж, хотел что-то наплести, с выражением и поэтическим упоением, как актёришки исполняют. А некому. То есть, как некому, Нателле Наумовне наговорить. Только неисполнимо это, оттого и зло берёт: во-первых, её сейчас рядом нет, да и будь рядом — не стал бы, потому как, во-вторых, она не девочка с улицы, к которой подлетишь и в уши сладенько напоёшь, а в ответ получишь посыл с конкретным направлением. С госпожой непозволительно так юлить. Страшно лишний раз рот открыть, и хочется, и колется угрозой понижения. И язык чешется, особенно сейчас. Лучше бы кулаки зачесались, толку больше было бы. Нервяк одолевает. Тарабанит пальцами по столу, копируя манеру Нателлы, под конец срывается и ударяет кулаком, надеясь раздуплиться, в себя прийти. Мало толку, как оказалось. Сминает уголок, трёт между пальцами, судорожно теребит. Берёт ручку и бездумно черкает по краям. Начеркал запутанных загогулин, дёрнул рукой, смазывая чернила. Грязь развёл. Ладонь теперь синяя. А зачем вообще сидит над бумажкой… Помучить её от душевного кипиша? Или себя в непонимании происходящего. Как стрельнуло сесть писать, так и сел. Помаялся немного, поелозил, стулом поскрипел. Вскочил. Вдруг засвистел какую-то бодрую песенку, без зуба мелодично звучит. Сразу прекратил насвистывать, вспомнив, как мерзко будет выглядеть улыбка и тут же забыл, вернувшись к письму. В самом верху написал «Нателла Наумовна», опомнился и кое-как впихнул сбоку «госпожа». Несколько раз прописал каждую букву, выделяя, чуть ли не вдавливая ручку. Имя президентки глубоко вписалось в бумагу. И в мысли. «госпожа Нателла Наумовна Чертовски рад услужить вам! До трясучки как у течной сучк…» Зачеркнул. «…Быть вашим верным слугой это всё что требуется лично мне. Я не хочу угаждать кому-то кроме вас. Никогда не испытывал того удовольствия что испытываю сейчас на этой службе…» Надо же запятые где-то расставить. Хотя, надо ли? Писал раньше преспокойно, претензий не получал. А здесь что, случай особенный? Нет, тоже писанина. Ну и всё. «…Раньше нигде не служил, но уверен что мне бы там не понравилось ни коим образом. Потому что вас бы там не было…» Написал заглавные буквы поверх прописных в обращениях. Чтобы уважительнее выглядело, всё же, к президентке обращается. Без запятых. «…Никогда не предам сомнению Ваш авторитет. Вы милосердны! Вы дали мне всё. Разве можно засомневаться в Вашем милосердии? Только неблагодарная свинья на такое способна. А я не из тех. Я бы поклялся Вам стоя на коленях! Поклялся бы что не свинья. Я благодарный пёс и при виде Вас пускаю слюни…» Со психу снова дёрнул рукой, оставив чернильный след. От сей неаккуратности топнул ногой, вдолбившись коленкой в стол. Ещё сильнее начало колотить. Продолжил расписывать о сочетании очаровательности и властности в одном президентском лице, метаясь в акцентах — от внешности до нрава. «…Такую как вы несыскать! Даже мысля не стрельнёт о поиске Вам подобной. Вы есть и никого мне не надо. Как пёс Вам верен и готов грызть за вас глотки. Вам не потребуется указывать наманикюренной ручкой или кратким словечком. Просто посмотрите и я всё сделаю. Я всё пойму не дурак однако уверяю! Всё точно выполню лишь бы вы довольны остались. Всё-таки уважаю, боюсь и люблю Вас». Отбросил ручку и накинулся на чёртово письмо, скомкав его и прижав комок к губам. Зачем писал? Не это было нужно. Но как минимум желаемое выполнено, слова сказаны, хоть и беззвучно, чернилами. Может, отправить… Посмотрел на синюю ладонь, тут же передумал. Писанина вся так же замарана. Но не пропадать же честным словам. Решил оставить как черновик, позже почище оформить. Разгладил лист и заныкал кое-как меж папок. На следующий день Захар черновик потерял. Хотя отчётливо помнил, куда клал. Перерыл все полки, скидывая на пол бумаги то ли в ярости, то ли в отчаянии — нету, нету, нету нигде! Сперли. Сперли однозначно. Дробченко спер. Бумаги перетряхивал, не помнил даже, что за бумаги — отчеты какие-то давние-древние, месяц назад писались, еще чего-то с квартирами связанное, да хрен с ним: нет письма, нигде оно больше быть не могло, только здесь. Представлял, как Нателла Наумовна позорище это читает, и руки трястись начинали — трястись, а не в кулаки сжиматься, ощущение забытое, очень уж неприятное, привычно, что наоборот, окружающие при виде него трясутся. Дробченко. Отсутствие запятых, замаранный лист, буквы уродливо обведенные — все сразу перед глазами поплыло, Захар как ледышку проглотил; бумаги продолжил перетряхивать в пятый раз, понимая, что все уже, пиши пропало. Сейчас придут за ним, и придется ей в глаза смотреть, лучше б уж сразу на улицу выкинули… Если приходили от президентки — в дверь никогда не стучали. И сейчас тоже резко — щелк! — Захар подорвался, в струнку вытянулся в секунду. Если приходили от президентки — ничего не говорили. Просто кивали два раза и манили рукой. Захар впервые шел к ней с очень тяжелым сердцем.