А мы не знаем, как все устроено

      По указанию вышестоящих правящих органов, то бишь самой госпожи Нателлы Наумовны, Захар Стрельников, вот этот самый всем известный Захар был объявлен — информация достоверная — Катамарановским комендантом и по совместительству правой президентской рукой.       Про письмо не поинтересовался, все же боязно было разговоры о нем заводить. Но уверенность в том имелась, что миледины глазки нежно по его строчкам бегали. И прониклась, видать, и на отсутствие запятых не посмотрела. Так видно, и не было никакого отсутствия. Раз не заметила, то чего ж ему быть — все же чуйка русскоязычная у Захара иметься должна была, как у любого мало-мальски учившегося человека. Правильно все написал, и нефиг было трястись, как собака.       Так вот, почему комендантом. Указ вышел следующий: всех выселенных с наступлением холодов заселить. Однако заселить не обратно, а распихать по щелям окраинных коммуналок, подобно килькам шпротированным, чтоб вдох-выдох не сделать: чтоб по домам не рассиживались, а работали днями на благо страны. Для чего вышеупомянутой стране, как и любому в достаточной степени развитому государству этого мира, граждане и нужны, как не для этого, спрашивается. Кто не работает, как грится, тот не ест, а раньше что было — раньше и ели, и шалопутничали. Захару наказывалось это теперь всеми силами пресекать. И пресечет, чтоб поняли теперь, как ему приходилось жить до режима, работая за всех одними своими руками.       Новые обязанности какие теперь имелись: должно было переформировать отряды и им командирчиков выделить, просечь, кто там вправду за бравое дело в работу впрягается, а кто за выслугу или награду какую — в общем, отсеять шмураков от остальной массы и пониже их затолкать, чтоб служили, да не выслуживались.       И главное что — госпожу Нателлу Наумовну теперь он будет сопровождать на светских мероприятиях, и рапорты свои отдавать лично ей в ручки.       В процессе первого такого светского вечера Захар занимал позицию позади президентского трона. В процессе последующих силой усажен был рядом с миледи, и пальчики ее совершенно нежно обхватывали его локоть. Захар заметил: когда телевизионщики какие вопросы задавали с явно подтекстом непозволительным, она каблучками — цок-цок недовольно. Притихают все моментально. Следить за ними надобно, чтоб желтухи не понапечатали, все контролировать. Для этого нужен, как он, комендант: человек с именем, должностью и волей железной.       Вся страна его через экраны видела теперь. А он на нее не смотрел, как она на него пару лет назад не смотрела.       На службе в первые пару дней провел перекличку да по спискочкам всех проверил. Стоял и орал на улице, пока тряслись перед ним хлюпики в черной коже.       — ЖУРАВЛЕВ! СТЕПАН! В первый отряд.       — Есть!       — Тесть, бляха муха! КАМЕНЩИКОВ ЕВГЕНИЙ! К нему.       — А почему не по алфавиту?       — А покачану. В первый, я сказал, или как запишу тя — вылетишь отсюда к чертям собачьим.       Марширует к отряду послушно, слова не сказав. Вот так-то. Захар командирским взглядом шмыгает дальше по списку и хочет уже привычно дурным голосом заорать очередную фамилию, да не тут-то. Затыкается, дабы жути нагнать: уверен, следующему в списке не известно, кто именно является следующим, без алфавита же, однако он об этом подозревает. А еще этот — следующий — безусловно помнит, кто здесь комендант.       — ДРОЧЕНКО!       По черным рядам перекатываются хиханьки-хаханьки, а черт не отвечает, все жеманничает.       — ДРОЧЕНКО ОЛЕГ ВАДИМЫЧ!       Кого-то вытолкнуть попытались, да не дался — птичка гордая, сложная птичка, просто так не выйдет без приглашения.       Прищуром прошерстить по рядам, высматривая рожу ломоносовскую: нашелся голубчик мгновенно, высокий стоял, выпрямившись и лапы раскинув по швам. Кожа на щщах обвислая, хозяин ее наглейше страха не выказывает и зырит, как думает, героически, злейшему злу — то бишь ему, Захару — в лицо, хотя о том, кто здесь сильнее, осведомлен безусловно. Не думает просто-напросто, своим котелком не шевелит тупорылая мразь: решил, верно, на совесть надавить новому коменданту — а не получится! В чужих глазах бесспорно легче соринку углядеть и перекатывать торжественно тудема-сюдема, дабы все убедились и дабы устыдился сам чужой в том, что соринка имеется. В то время как у самого сквозь зраки бревна морду пробивают, и ничего будто, будто и надо так, черт бы побрал его, сучьего сына!..       — Вышел сюда, — сказал, как отрезал. Пусть выходит. Выходит пусть.       Дроченко через ряды долго проталкивался. Но Захару-то что с этого, Захар подождать смогёт. Места коменданта дождался, и сейчас не подохнет.       Протолкнулся и приближается быстрым шагом. Ряды чекистов колыхаются и галдят, ожидая хлеба и зрелищ. Захар на месте стоит, казалось бы, смирно — да сам не замечает, как кулаками вращает медленно, шоб подразмяться малясь.       — Дробченко, — на последних шагах сказать успевает. — Дробченко Вадим…       Захар херачит под дых и коленом в морду. Выбить из ханурика чтоб всю дурь — хватает за волосы и дергает вниз, заставляя поцеловать землю. Нет, проехаться по ней всеми щщами, чтоб еще месяц в зеркале видел не себя, а фарш кровавый из щепок, соринок и бревен, насквозь пробивающих дурную башку.       — У меня будешь Дроченко. Дроченко-Обдроченко, усек?       Нет ответа. Вжимает ногой в землю, зная, что сопротивления не будет оказано.       — Усек, спрашиваю?!       — Да!       — Скажи: усек!       — Усек!       Пнул пару раз для приличия, за ворот поднял и пустил в вольное плавание — четвертый отряд, рядовым будет. До места Олежа доковылял по-куриному, и времени на него попялить всем желающим Захар предоставил изрядно. Щас только понял, что все свистят и ухахатываются — а над кем из них, черт разберет. Со злости сунул в рот пальцы — свист вышел громкий, галдеж перекрывающий.       К спискам вернулся, как взгляды все снова перебежали к нему.       — БОГОЛЕПОВ ДМИТРИЙ!       — Я!       — В третий! Жмуров Станислав — в шестой! Жепар… Кто?       — Жепардьевич! — из рядов выкрикнули.       — Это тебя по батюшке угораздило? Ну, шуруй в первый — украшением будешь. Жепардок. Слаб на передок.       Находку эту, как иголочку в стоге сена, Захар запомнил и при случае шпынял с удовольствием.       Зуб себе починил у зубного. Со всеми анестезиями и как положено, чтобы миледи улыбаться можно было красиво.       Новые будни теперь проходили так, что морды Захар бил только разретивившимся подчиненным. Отчеты все сбагрил хилку-Жепардьевичу, ни на что другое более не годному, зато больно умному, шо смерть. Выделил себе отряд амбалов, отбирал попослушнее да позависемей от руководства и пристально следил за порядком в рядах подкаблучников. Мог теперь на службе появляться только с утра да вечерами, что с удовольствием и проделывал, потому как — а чего. На повышенную зарплатку шиковать научился: все Нателле Наумовне цветы таскал да конфеты, пристально не замечая, выходя со службы, букеты в мусорных баках. Железно присутствовал, однако, на светских мероприятиях, где госпожа президентка различные знаки внимания ему оказывала. Там он был к ней настолько близко, насколько никто прежде еще не мечтал.       Однако одного человека, бывшего к миледи когда-то ближе даже Захара, все-таки заметить ему пришлось.

***

      Сегодня мероприятие намечалось… Интересное. Так и сказали овцы президентские: готовься, будет интересное. Кто конкретно приходит, Захару не докладывали, его дело нехитрое: быть, безусловно, вовремя, черным жбаном стоять за спиной Нателлы Наумовны и взглядом уничтожающим долбить дорогих гостей. Захар это все выполнял беспрекословно и преданно. Сегодня, вот, за сорок минут приперся, помещение в порядок привел, пыль смахнул тряпочкой, мусорное ведро вынес, доску школьную протер. Миледи в бывшем ДК обосновалась, помещение большое, красивое, в кабинетах обои в цветочек розовые глаз не режут. Столы есть, роскошь определенная, коврики из выпотрошенных квартир теперь тоже имеются. В общем, не жизнь, а сказка: то, чего властная президентская натура заслуживает в полной же своей президентской мере.       Пришел Гриня.       Часики на гладко отштукатуренной стенке громко постукивали. Захар стрельнул глазами на них, отмечая, что протикали они уже изрядно: собрание должно было начаться пять минут назад, а миледи все не было. Привычки опаздывать у нее точно уж не имелось — хоть женщины и любят наводить по три часа марафеты, о времени особенно не заботясь, эта женщина всегда была и вовремя, и с марафетом, что говорится, идеальным, без сучка да без задоринки.       Перед дверью столбом вытянулся и руки сцепил за спиной. Лыбу давя дово-ольную, как тыща слонов — и злющую. Как пять тыщ голодных охотников с палками.       Гриня всегда был выше — вообще-то редко на кого Захар глядел не снизу вверх, такой уродился, — но то, что Гриня всегда был выше, обижало до жути всю эту чертову жизнь. А теперь — вот те, пожалуйста. Если коляску пнуть, интересно, поедет?       Поедет, куда денется. Захар сейчас может и коляску пнуть, и самого Гриню об стенку так приложить, что не только задница откажет. Вообще чего хочет сделать может, и никто — вообще никакая живая душонка! — слова сказать поперек не посмеет. Только захваливать будут и чествовать за избавление властных структур от неугодного паразита.       Хрен знает, понимает ли это сам паразит. Понимает, кажись, раз глядит на Захара снизу вверх постным зраком, не отрываясь ни на секундочку. Боится, значит. Ну боись, боись.       Захар на брата неотрывно пялит тоже.       Клопы паразитические сзади Грини стояли. Взгляды их от Захара отлетали, словно горох. Не пробьете, так и знайте — шкура твердая, а с каждой прилетающей в нее горошиной только тверже становится вам всем назло. Псы цепные, в ротик Гришечке смотрят и не нарадуются. Подкаблучники-подколясочники: на ручках его таскают, как дитятко малое, а дитятко и радо, что получилось под себя свору подмять. И где сейчас, спрашивается, эта свора. В пизде. По дворам-гаражам слоняется: а Захар-то знает, каково слоняться вот эдаким образом. Запьют и передерутся, дитятко одно останется — пшик! — и нету рядом тех, кто на ручках таскал и колясочку протирал заботливо. Так бывает, Гриня, бывает так. Признайся себе уж, признайся — в молчанку играешь, сука, боишься здесь встать и сказать, что продул эту жизнь, что под забором подохнешь, и никакие мамочки и папочки тебя оттуда не вытащат, потому что не заслужил ни черта, потому что трусишь, потому что честным трудом не умеешь добиваться того, чего надо тебе: деньги раньше греб лопатой, ибо банду свою раскрутил, брехал всем подряд и себе в том числе, мол, семье помогаешь неважно каким способом — мол, герой. Мать верила, честный сын у нее вырос, ей говорил, бизнес устроил с ребятами, она и восхищалась, дура. Захар-то знал. Захар-то все всегда знал и насквозь видел.       Часики продолжали: тик-так да тик-так, а Захар все со злостью кипучей мыслёй за одно цеплялся: знает ли Гриня о том, что его, подкаблучника, президентка и бывшая Гришина женушка за руку держала. И волосы гладила. Что позволяла перед собой на коленях стоять. Про письмо знает ли. И вообще.       Ни хрена он не знает, чего бы ему знать. Не его это сучье дело, такие вещи хранить в своей головенке. И так сполна за все эти годы назнался, уступай теперь место молодым, а твоя песенка ясно, что спета. Это только он, Захар, и миледи знают. А Грине это ни к чему, и пусть даже не думает. Такую женщину проворонил, вернуть нет возможности, все. Ушел паровозик. Лошара ты, Гришечка.       Захар-то уж понимает, как надо с ней. Захар-то уж точно не проебет это счастье. Теперь, когда оно — ему! — досталось, наконец, он за него зацепится так, шо не отодрать. И пусть теперь Гриня, песий сын, всекет, как это бывает вот так: когда миледи — твоя, черт бы ее побрал, миледи безумно любимая! — с братом кувыркается. Ну, с Захаром не кувыркалась пока. Но еще, знаете ли, не вечер — ты, Гришечка, еще погоди.       Стук каблуков в коридорах раздался — клопы головы на звук повернули, а Захару и дергаться не надо, только взгляд перевести: идет президентка, ножки изящно вперед выбрасывает, красивая до невозможности. За ней, как заведено, гусыня с духовым инструментом. Вытянуться в струнку сильнее, чем было уже, возможности не представлялось, но мышцы спины напряглись так, что аж до боли. Шаг в сторону, когда Нателла Наумовна подплыла к нему, ни на кого даже не взглянув; дверь перед ней открыть, каблуками щелк — входите, сударыня, все для вас подготовлено в наилучшем виде.       Потом сердце в живот бахнулось: Нателла Наумовна не сразу зашла, а на него взглянула и изящным пальчиком провела по щеке. Хмыкнула — видимо, усмехнулась, — и зашла в кабинет. Цок. Цок. Цок-цок-цок.       Гляди-гляди, какую президентку упустил, Гриня. А все потому, что ориентироваться надо в политической ситуации, как Захар. Въезжай на своей колясочке, гляди теперь снизу на тех, кто выше. И привыкай. О порожек не запнись, дорогой, мало ли чего там с колесами может случиться. Ноги чешутся пнуть твою гадскую драндулетку, чтоб аж до соседней стенки поехал, сшибая стулья, чтоб пузом об угол стола. Чтоб завопил как тварь, наконец показавшая свою чернющую натуру, под белым пиджачком спрятанную. Оппозиционер. Таких отлавливать — и за решетку, а не переговоры с ними вести.       Часовых из коридора свистнул — прибежали два черных чёрта, по бокам встали — и дверки прикрыл. На каблуках развернулся, они скрипнули — изящные каблучки миледи скрипели не так совершенно, — стоял перед дверью, пока дорогие гости рассаживались. Пока президентка сама не села и его не поманила наманикюренным пальчиком.       Сел по левую руку от госпожи Нателлы Наумовны, как заведено и положено. На Гриню взглянул сразу же — эти стеклышки его черные вообще ни черта выразить не могли — ну и хрен с ним, мразота безэмоциональная. Не хочешь реагировать — Захар и без тебя обойдется прекрасно. У него миледи имеется. Он — красивый, с кучей денег на починенный зуб, у него влияние, форма кожаная и работа во властных структурах. Или слоях. В чем-то, в общем, управленческом работа у него. И знаешь чего, Гриня? Наконец-то все на своих местах.       — Чего приперся? — спрашивает Нателла Наумовна высоким своим голоском.       Гриня плечами жмет — жеманничает, гад, думает, это возьмет президентку. Дудки! Захар-то знает, что под столом творится. А под столом вечеринка: очаровательная ручка миледи лежит на его колене и пальчиками поглаживает по ноге. Мурашки бегут такие, будто иголками колет кто.       Захар-то знает, а вот Грине не видно этого. Захар косит под стол, не шевелится — не выходит. Потом на Нателлу Наумовну, и она на него — доверительно. Женское это все у нее сейчас наружу лезет: боится она бывшего своего, что ли, ищет рядом крепкое мужское плечо?       В таком случае Захар его готов предоставить. И плечо готов, и чего еще миледи потребуется.       Грине жеманничать надоело, сказал:       — Да так…       — «Да так» будешь на улице девочкам-припевочкам говорить. Здесь дело.       — Да, ты права, пожалуй. Так вот, мы с ребятами подумали и решили, что неправильно это — ну, то, что в государстве нашем творится. Поэтому от нас исходит заманчивое предложение со всеми гарантиями…       Дальше пропал звук, всё: госпожа Нателла Наумовна к Захару придвинулась так близко, что чуть не вжималась в его плечо. Точно мужа боится. Необходимо в него глазами стрелять и кулак на стол положить, чтобы видел. А после собрания разговор устроить. Точно надо, куда ж еще.       Так вот, звук пропал, а ручки президентские остались. Одна ладонь лежала на столе, накрывая его руку, а то, что делала вторая, заставляло Захара краснеть, как вареный рак. От действий второй руки, той, что под столом, сердце в живот ухало и в ушах звенеть начинало. Гриня, как рыба, открывал и закрывал рот, а Захар, наверное, отсутствующим взглядом в него пялился. Ручка президентская оглаживала внутреннюю сторону его бедра, так близко к паху, словно дразня. Эх, знал бы ты… Гриня.       Ничего ты не знаешь, потому что тебе не положено. Вот так вот и знай. То бишь не знай, все. Сиди на своем месте и ничего не думай там даже, як бы не охнуть, як бы не…       Хлоп по столу рукой в коже: Захар аж подлетел, а миледи его ладошкой своей по плечу погладила, успокаивая. Чего-то разошелся Григорий, ну совершенно не держит себя в, как грится, железных рукавах. От этого лыбу давить хочется до ушей, но Захар не давит. Захар смотрит на него бешено и все утихомириться не может: сердце колотится и колотится, будто он только что был застукан за поеданием чужого варенья.       — Вы чего тут устроили за брачные игрища? Ты на что свое время тратишь, скажи мне по-честному, Ната?       — На что хочу — на то и трачу, дорогой. А предложение твое мне интересно станет только в том случае, если гарантии будут держаться не на одном честном слове. Принеси мне, не знаю, документацию какую-нибудь или еще чего-то. Тогда я, так и быть, ослаблю некоторые правила.       — Народ восстание поднимет! Я тебе предлагаю уйти по-хорошему…       — А ты мне не угрожай. Подумаешь, поднимет восстание. Мы его обратно и опустим, правда, Захарка?       Захар закивал как можно более решительно. Ни черта он не понял в происходящем, однако мысль о героической защите миледи от восстающих злостных плебеев сильно ему польстила. Гриня фыркнул разочарованно, а Захар наконец позволил себе улыбнуться во все тридцать два. И со злостным удовлетворением наблюдал, как братишка с компанией собираются и выезжают в открывшиеся двери.       Нателла Наумовна резко встала, с выворачивающим скрипом отодвинув стул. Ее ноготочки тихо стукнули по столу.       — Захар, — сказала громко. — Жди меня в кабинете, милый.       Гриня слышал наверняка.       Стукнув еще раз по столу пальчиками, госпожа президентка покинула помещение вслед за железными. А Захар остался переваривать слово «милый», отпечатавшееся где-то в мозгу и из него больше не выходящее.       Задвинул стулья, проверил свет и моментально выскочил из переговорной.       Несся по коридору развязнее обычного, без натянутости, свойственной красоваться лишь в присутствии госпожи президентки. Несся, подстрекаемый распалённым чувством возбуждения. Будь кто на пути — снёс бы, не раздумывая. И не оглянулся бы, для приличия плюнув.       С каждым шагом, с неудивительной стремительностью пошлый интерес разрастался. Не просто так наманикюренная ручка тогда хозяйничала. А значит, смысл у сказанных слов один. И думать лишнего не надо.       Перед дверью все мысли улетучились. Теперь в голове действительно ничего лишнего, там вообще пусто. Всё улетучилось вместе с той ретивостью, с которой летел как в задницу ужаленный. Руки затряслись, ноги пока стояли твёрдо. Пока дрожь вниз не двинулась.       Схватился за ручку, надеясь сдержать тремор. Лучше бы за хер схватился, сразу бы всё прошло. Нет, самому нельзя. Надо дотерпеть. Для начала постучать, слышно и уверенно.       Три быстрых стука. За ними следом и сердце отбило в уши, в затылок, куда только можно. Не слышно ни черта. А если уже позвала? Стоит тут, как истукан, трясётся по-сучьи.       Спину рывком выпрямил, рефлекс такой уже, когда далеко в коридоре цокнули каблучки. И продолжили мерно стучать по плитке, все ближе и громче становясь. Нет, таким макаром только миледи ходит, только ее каблучки так звучат.       Плащ поправить, шоб все закрыто было его длиной: самому не начинать без намека госпожи президентки, а то мало ли чего — и полетит со своего места радостно, толком ни черта не успев. Тогда о миледи забыть можно будет, да не получится.       Появляется в коридоре такая же высокая, статная, как и всегда. Ничегошеньки в ней не меняется, ни ручкой не дрогнет, ни головушкой не дернет, если вдруг случится чего. Ключики из кармана вытаскивает, щурит насмешливо глаз — всего его насквозь видит, все знает, как мысли прочитывает, Захар спорить готов.       Честь отдать президентке, в струнку вытянуться, все как положено. А самого при взгляде на клетчатые чулочки так и колотит. Руки за спиной сжал, чтоб трясучки не видно было.       Не тут-то. Госпожа Нателла Наумовна, видно, любит это: когда перед ней как на ладони лежит ее верный пес. Ключи ему протягивает, перед носом ими трясет. Захар сглатывает.       Выхватывает из ее ручки ключи и вставляет в замок с размаху, чтобы закончить скорее уж это все — не тот, не подходит, приходится трясущимися пальцами перебирать под взглядом президентки, вставлять в замок по очереди, искать нужный и молиться, чтобы ее миловидные глазки проглядели дрожащие Захаровы руки. Нервяк одолевает, мешается с желанием и жрет нещадно изнутри.       Подошел ключ; дверь распахнулась перед президенткой. Она снова не сразу зашла. Как сегодня при Грине было, только лучше: теперь на шею положила холодную ладонь, что снова мурашки побежали при первом прикосновении. Пригладила пальчиком усы. Ключ забрала и в карман шубки бросила.       Первая зашла в кабинет, Захар — за ней сразу же, дверцу прикрыв на защелку. Пока толкался на пороге в нерешительности, миледи уже успела на столик круглый водрузить бутылку и два бокала. Шампанское, значит. Ага. Госпожа Нателла Наумовна изволит считать, что он без алкашки ни на что не годен. Ну-ка, ты смотри.       Или еще — мысля в голову стукнула — миледи выпить необходимо самой, для смелости. А как она будет пить? У нее ж бинты. Неужто перед ним снимет?       Оклемался, в два шага к столу подлетел и стульчик перед президенткой отодвинул. Она кивнула изящной своей головкой и села. Захар стул вместе с ней подвинул обратно к столу. Сам напротив уселся, бутылку сразу схватил, чтобы к делу быстрее.       — Ну, миледи, подсоблю-ка я вам с этим поганым мюзле*, — сказал аристократически, откручивая проволоку от пробки шампанского. Хлоп — открыто, и даже ничего не рвануло, потому как Захар это дело за кучу лет жизни безусловно наловчился открывать.       Шипит и пузырится в изящных бокальчиках. Захар свой высасывает залпом и тут же подливает еще.       — Хорошо живется на новой должности? — голосок госпожи президентки высокий и стройный, как она сама. Локти на стол поставила, ручки сцепила в замок, смотрит пристально. Приходится опрокинуть в себя еще полбокала.       — Безумно.       — Расскажи.       Подлить, хряпнуть, подлить.       — Да делать никто ничего не желает, видите ли. Однако меня боятся.       Госпожа Нателла Наумовна кивает, ноготочками постукивая по ножке бокала. Значится, одобряет — значится, продолжать есть резон.       — Я как зайду — они работать и начинают: в момент, что называется. Оттого отчеты-то вам приходят исключительно положительные. Ни слова лжи! Однако всегда работа. Случился, знаете, здесь не так давно один случай…       Шампанское Захару было что компот — градус совершенно игрушечный, однако сегодня в голову оно било изрядно. Все госпоже президентке выдал: про Дробченко и про Жепардьевича рассказал обязательно, без поганых, конечно, слов, однако культурно характеризовал их, как личностей явно непритягательных, и миледи подальше от них держаться предупредил; про то, как дисциплину устраивал в рядах подкаблучников, и про амбалов своих, которые, кстати заметить, тоже не без греха оказались. Нателла Наумовна перебивать явно не собиралась, что смелости добавляло похлеще шампанского и заставляло продолжать разглагольствовать ей на радость.       Времени на разговоры они изрядно потратили.

***

      Она сняла высокие туфли. Поставила ровнехонько, носик к носику рядом со своим местом, и спорхнула на пол, точно стрекозка. Руки дрожать по новой начали, бокал в сторону был отставлен — начиналось главное действие, всеми ожидаемый до трясучки второй акт — госпожа Нателла Наумовна изящными движениями ручек настраивала патефон. Ну, пошла, пошла тусовка.       Скрипяще подвывает какой-то, кажись, Моцарт. Других Захар не знает, и к черту. Сжимает руки на коленях, мозгуя лихорадочно, встать — не встать, ждать ли официального танцевального приглашения, или так сойдет. Не встал, на ковер рухнуть боялся, все-таки дыхалку перебивало, что плачь. Бокал шампанского залпом облагородить успел только — лучше б налили чего покрепче, но что имеем, — как сразу президентские пальчики за ворот схватили и утянули в середину кабинета.       Танцульки сначала, так выходит. Чтож, миледи, ради вашего удобства Захар снова выждать готов. Плясать эти ваши бальные реверансы не умеет, здесь правда. Но в наилучшем виде сделать все постарается. Это вы его после танцулек не видели еще, а вы проверьте — точно уж не разочаруетесь.       Нателла Наумовна сначала ручки на талию ему положила. Потом спохватилась и поменяла позицию — теперь на плечах, все как положено. На крепких мужских плечах…       — Это Гайдн. Любишь?       — Нет.       — А что любишь?       — Моцарта.       Сейчас спохватился: любить чего-то такое ведь запрещается. Да он и не любит. Он вообще ничего знать не знает, набрехал, что нравятся ему нотки того, чье композиторское имя единственное слышал, чтобы миледи впечатлить. Подумать не успел, с языка слетело. Может, проверка это все. Может, выкинут его сразу отсюда за то, что об искусстве разговаривает. В холод бросило тут же, и руки вспотели так, что как бы следов на розовой шубке не оставили.       Нателла Наумовна милым своим голоском издала коротенький хриплый смешок и погладила Захара по плечу без какого-либо проявления президентского недовольства. Даже игриво, выходит так. И Захар этой игривости поверил тут же: значится, ни на что несмотря, любит помузыканствовать миледи. Ручкой своей под какие-то нотки поглаживает, намекает, что ль, или нет, пока что? Хотелось эту ручку расцеловать до жути.       — Закон нарушаем.       Ладони сами отдернулись от нее, будто током билась очаровательная президентка. Все, капут, упущено. Как Дробченко упустил, когда нагло брехал в этом же кабинете языком своим грязным. Миледи честность любит, с ней только так. Проверка, это была проверка, и он ее, видно, провалил к чертям собачьим. Однако нежные ручки Захара из своих объятий не выпустили, только сильнее в плечи кожаные вцепились, а единственный видный глаз смотрел насмешливо.       — Сейчас прощаю.       Камень с души свалился. Чтож, у госпожи президентки снова, видно, играет натура женская: бабам всем поразвлечься под музычку хочется иногда. Романтические настроения, тыры-пыры. Хорошо. Повезло. Все равно осторожнее быть надобно.       Холодные ладошки миледи опустились на запястья Захара и нежно их снова на талии зафиксировали.       — Об этом, — она кивнула на патефон, все скрипевший свои мелодические звучания так тихо, что хрен разберешь. — Никому. Даже мне. У стен есть уши.       — Так точно. Но…       — Да?       — Откуда? — глазами снова на патефон стрельнул, будто взорвется он щас. Так и казалось, что двери выломают чекисты в секунду, и загребут.       Не загребут, если с миледи. Она его теперь точно в обиду не даст. Помнить об этом необходимо.       — Я власть, — ответила. — У власти все должно быть.       Она первая начала движение. Какие-то медленные па да ножками тудема-сюдема. То ли в темп, то ли не очень, в этих ваших моцартах темпа вообще не найдешь. Старательно взглядом в ноги уткнулся, як бы в них не запутаться и не жмыхнуться на ковер вместе с Нателлой Наумовной.       Понаступали друг другу на пальцы и остановились покачиваться посреди кабинета. Темно было, только лампочка где-то светила в углу, а витиеватые эти музыкализмы голову крутили не хуже шампанского.       Молчали и тихо покачивались. Медленно так, что до жути, и от этой медленности, от духоты в кабинете, от сладкого амбре президентской шубки Захар распалялся сильнее и уплывал, уползал за этим ароматом, и остановиться было никак, потому что не хотелось. Чего стоим, чего ожидаем, качаемся? Миледи, может, надобно, чтоб он все начал сам, как мужчина?       Пальчики ее перебирали волосы на захаровом затылке, а единственный серый глаз, вокруг которого лесом трепыхались густые реснички, смотрел внимательно, будто действительно ждала чего и уже не надеялась. Надо. Быть… как мужчина.       Страшно без позволения.       Может… Может, того — слова сказать, что на языке уже месяц вертелись? Только грить надо как-то, что ли, поромантичнее. Женщины это…       Да какая разница, чего любят эти ваши женщины. Госпожа Нателла Наумовна — она не женщина. Нет, она дама, конечно, по паспорту, и вообще тыры-пыры. Но повадки у всех баб одинаковые, а у этой совсем не то. Она любит не то, что другие любят. И ведет себя тоже не как они. Ну, патефон романтический играть запустила, а кто бы не запустил, спрашивается. Захар, конечно, мужчина, но мужчина и джентльмен, а джентльмены музло тоже любят. И еще они любят… Женщину. Которая любит их.       — Люблю я вас, госпожа Нателла Наумовна.       На ухо шепнул и опять испугался.       Она усмехнулась почему-то грустно. Не верит, что ли? Так он готов доказывать это, сколько ее президентская душенька ни потребует. Каждодневно, ежечасно готов на коленях стоять и твердить, что втрескан безбожно; по любому ее приказу бежать, как собака, готов, и грызть неприятелям глотки. Неужто не верит действительно..?       — Знаю, — сказала негромко. Они продолжали покачиваться под тихую пластинку. — Тогда хоть поцелуй меня… Куда-нибудь.       Дыхалка перебилась, мандражка по новой пошла. Он получил позволение на один поцелуй, и мог бы подумать, куда целовать так, чтоб сподвигнуть на продолжение, да от шампанского ошалел окончательно: зрачки как к голой шейке прилипли, так и остались там. Руки сами собой миледи к себе притянули, прижали, чтоб ближе, как можно ближе, чтоб запахом цветочных духов напиться не хуже шампанского. Она в него вжалась, выдыхая в ухо прерывисто; мозг отказал теперь, все: губы потянулись к жилистой шейке, и вместо поцелуя на ней остался мокрый укус. Хрипловатый стон, слышный еле-еле, Захару был предоставлен как трофей. До трясучки хотелось дальше, и дышал он так же неровно, как госпожа президентка. Он потянулся к шее еще, мягко был отстранен — не придал значения, яростно укусил снова. Был схвачен за щеки очаровательно крепкой ручкой и отстранен рывком, насильственным образом.       Патефон продолжал наигрывать одно и то же, чутка поскрипывая.       — Иди, — сказала, как отрезала, но продолжала криво дышать, не стараясь выровняться.       Хотелось возразить происходившей несправедливости. Но возражать нечего было, да и нельзя: сам же себе поклялся, чтоб все, как миледи укажет. Указывает идти — пусть уходит.       На ватных ногах кабинет покинул. Пока выходил, президентка не шевелилась.       Когда вышел, медленно опустилась на стул.

***

      Опять телевизионщики, опять при параде быть, опять с иголочки, чтобы все шито-крыто сквозь корыто. Захар, хоть и уверен был, что одет всегда так, как надо, все равно минут десять в зеркало пялил теперь ежедневно: так повернуться да эдак встать, а зеркальце-то малипусенькое, в ванной, ни черта там не видно целиком. Сегодня только подумал, что у богатых людей зеркала-то побольше будут. А он чем хуже богатых? Да он их лучше в тыщу раз. Богатые-то все бессовестные, а Захар знает, как в бедноте живется. Захар повидал, Захар — с совестью, между прочим. И чего он, зеркала не заслужил, спрашивается. Да ему оно даже необходимо как уполномоченному лицу. Чтобы лицо всегда сохраняло свою эту вот уполномоченность. В общем, зеркало надо приобрести. Но потом.       Сегодня в восемнадцать снимать придут с камерами. В зале для официальных собраний, конечно, где ж еще. Зал большой. Окна у него огроменные. Пылюки — до черта. Подкатить туды надо раньше и с тряпочкой полномочия свои осуществить как всегда беспрекословно.       После памятного вечера госпожа Нателла Наумовна ничего не сказала, только намеками и маячками все сигналила недвусмысленно. Играется будто бы с ним, зная, что собака бестолковая сопротивляться права не имеет. Да и не хочет совсем. Хочет вот только шмякнуться пузом кверху — желательно, безусловно, на ложе президентское, да без одежонки, движения связывающей, да чтоб Нателла Наумовна над, или лучше под, или как сама пожелает, желать чего хочет право имеет и об этом безусловно осведомлена. Играется пусть, он стерпит, знает же, что любовь зла. Пнуть она его тоже может, или погладить, или дернуть за хвост, или в нос чмокнуть наверняка как подушечка мягкими губками. Что хочет делает пусть, не он здесь решает, и он готов не решать самоотверженно, по восхитительно твердой и тем очаровательной президентской воле. Забыл уж о том, что в паре ведь джентльмен главный: главный он только, когда решения принимать, здесь нужна воля железная. В остальном, конечно, миледи пусть развлекается.       А здесь миледи сама — железная воля. Значит, и решения важные тоже за ней. Все за ней. И это логично и правильно. Потому что другая она совершенно. Потому что единственная женщина, которой Захар готов любое доверить решение. Мозг у нее иначе устроен, мужской у нее мозг. И совсем это не страшно оказалось. Наоборот совсем. Красиво. И очень даже женственно, но по-мужскому. Такой особенной родиться редко выпадает, не выпадало еще никому на Захаровой памяти.       Увидеть миледи хотелось до трясучки.       И видеть каждый день, пусть по официально составленному расписанию, пусть шампанское не распивать под патефон в кабинете — хотя как раз это почему бы повторно и не устроить — просто видеть, просто рядом стоять, просто готовым быть кинуться, и кидаться при случае на обидчиков. Кидаться при случае на нее.       От стука каблуков спина выпрямляется уже автоматом, и руки сами — по швам, и подбородок кверху. Миледи по лесенке всходит резво, телевизионщики плетутся за ней уже привычно, тащат свои бандуры да камеры. И коза на каблуках, партийная, она-то уж точно ни на шаг от Нателлы Наумовны.       Миледи мимо прошла, дико таращась, только взглядом по Захару мазнув. Ни за щеку не потрепать, ни посмотреть доброжелательно. Будто случилось чего-то, будто страшно ей. Подлянки какой ожидает будто.       И глаз у нее теперь был другой забинтован. Раньше левый был. Сейчас правый. Какого-то черта.       Спросить не успел: миледи в кабинете скрылась, а дальше — журналюг надо было запускать. Но нервяк одолел знатно. Намечается чего-то, кажись.       Уже привычно и по-хозяйски не за спиной президентки встал, а сел рядом. Заснято все это было на камеру. Вся страна видеть будет.       В это время солнце вышло, и как глянет в окно. А зеркало на другой стене висело большое, свет из него сразу в глаз прыгнул. Журналюги сказали, что так красивее, ну, Захар и не против. Моргать приходилось часто, но волосы президентские от света так золотились здорово, что и это обязан был увидеть каждый гражданин без исключения. Закат краснющий, как ноготочки у миледи, что постукивают по столу иногда: тук-туки-тук. Тук-туки-тук.

***

      — Скажите, а вот это ваше все президентство — это какая-то блажь, или, может, домашнее хобби?       Сжавшаяся до белых кулаков рука заботливо была накрыта ручкой Нателлы Наумовны. Да. Да. Она сама за себя постоять может, она сильная, умная она, это уж точно умеет, сомневаться тут не приходится. Однако камеру журналистскую расколотить теперь уж очень хотелось. Блажь! Хобби! Явно чего-то матерное да дворовое при президентке базарить вздумали — так надо им показать, шо не в том они обществе, чтоб такими словами разбрасываться.       — Ты если будешь задавать мне такие вопросы, — голосок Нателлы Наумовны грубый и резкий, и это Захара приводит в восторг: так им, госпожа президентка, пусть вспомнят, где кто зимует, как бы самим не пришлось на улице зимовать! Съели. — Я твои очки сломаю.       — Какие интересные вы нам даете ответы, — присмирели сразу. Будут теперь думать раз эдак так пятнадцать, прежде чем вопросики задавать. — В таком случае скажите, как вы умудрились подняться на пост президента с самых нижних слоев общества?       Тут уж Нателла Наумовна начала по ответам с гусыней совещаться, а та — ответы эти озвучивать непосредственно. Видно, чтоб голос не записали и фразочки из него не составили, какие не говорила она. А то ж от этих журналюг всего ожидать можно. Даже, если они под каблуком: правителю то известно каждому, что людская натура примитивна и культурный гражданин — как раз тот, кто завсегда умудрится набарагозить. К ним доверия нет.       — Известно, что ваш бывший муж является также главарем революционной группировки. Как вы относитесь к этому обстоятельству?       Вопрос за ответом, ответ за вопросом, интересного мало. Захар больше вокруг зыркал да на миледи поглядывал: авось, знак подаст какой или еще чего сделает. Она-то уже без сомнения поняла, что на Захара надеяться можно в любом случае. Так что если чего, пусть не забывает, что тут он сидит, на все готовенький.       — Никак. Он мне совершенно никто, если вы об этом.       Страшно поначалу не было: уверенность присутствовала, что все контролируется. Но вскорости стало. Когда Нателла Наумовна чесаться начала.       Сидит-сидит, а потом ручку ненароком пошкрябает. И дальше сидит, и глазом по сторонам зыркает. Нервничает явно. Уже пятно красное на руке. Чтоб госпожа президентка нервничала — это чего с ней такое сделать надо? Захар ее за ручку взял доверительно.       Сам теперь подозрительно щурит глаза, пока солнце заходит медленно. В конце концов темнеет окончательно, а журналюги все продолжают вопросами насыпывать, только и успевай ответами разбрасываться.       — Скажите, как вы планируете бороться с оппозицией?       Пока миледи шепталась с гусыней рядом стоящей, было тихо. А потом в коридоре начали стучать каблуки.       Цок-цоки-цок. Цоки-цок-цок-цок. Больше одной пары ног сюда направлялись, пока не раскрылась дверь и на пороге не появились длинноногие птички-участницы партии Железные Каблуки. Курица с телефоном у уха решительно процокала к телевизионщикам с негромким, однако решительным требованием стереть весь отснятый материал; кудрявая спустила на нос очки и пальчиком поманила Захара. Тот встал, однако опущен был ручкой Нателлы Наумовны.       — Это меня, — сказала спокойно.       — Я вас защищать намерен, — ответил резко, как с ней еще не говорил.       — За мной идти запрещаю.       Изящно поднялась.       Захару так показалось, что стук ее каблучков от пола и стен отлетал эхом и по всему кабинету разносился, с размаху шлепая по ушам, пока она удалялась.       Захар остался сидеть сиднем напротив журналюг и телефонистки, отсчитывающей купюры для них — за молчание. И о чем здесь молчать, спрашивается, если ни черта не понятно и ничего подозрительного.       Позади печально заиграл саксофон.       С другой стороны, не прибьют же они президентку. Скорее всего, образовалась какая печальная новость. Настолько срочная, что от дел пришлось отрывать и материалы все стирать напрочь. Революция, например.       — Жарко.       Он поднялся, чтобы впустить воздуха — подкаблучницы не препятствовали — и к форточке потянулся, нервно оглядываясь. Руки отдернуть не успел, когда мимо окна вниз пронеслось тело в розовом мехе, и тут же с треском обнаружил в форточке круглую дырку. Стреляют.       — Ложись! — заорал дурным голосом, падая под подоконник и руками хватаясь за голову, дабы прикрыться.       Мельком заметил журналюг под столом и каблучниц с ними; вытащил пистолет, готовый отстреливаться, однако дальше все поутихло. Перед глазами одно маячило: розовая шубка, в окне пролетевшая.       — Что это? Оппозиция?       — Молчи, сукин сын.       Такой диалог состоялся между Захаром и кем-то из числа журналюг. Продолжать его смысла не имелось. Одним глазом Захар выглянул за окно для разведывания ситуации: успел увидеть зацепившуюся за ветки дерева розовую ткань, а на земле — розовые же туфельки и торчащие из кустов ноги. Поблизости — никого. Стреляли то ли в госпожу президентку, то ли пока палить было больше не по кому, потому как спрятались все.       — Слыш, — шикнул журналюге.       Тот перепуганными зраками Захара закидал, жалостными такими, шо смерть. Но разве ж ему, дундуку, это поможет.       Снял плащ и бросил в его сторону. Кепку также отправил туда, и пистолет тут же нацелил на дурика.       — Надевай и вставай, — как отрезал.       Возражений выказано не было, потому как аргумент у Захара имелся изрядный. Дрожал журналюга, как осиновый листочек, однако в служителя закона героически перевоплотился. Захар заметил, что щеки его блестят — посыпался, разрыдался, как баба. И кому он нужен такой. Такого и жалко не будет, ежели жмыхнут.       Поднялся он только с третьей попытки, хватаясь за угол стола и глаза зажмурив. Захар к звуку битого стекла и предсмертному вою готов был безусловно, однако не произошло ничего ровным счетом. Значится, метили только в Нателлу Наумовну.       Нателла Наумовна.       С места слетел, как никогда не бегал еще, рванул на себя деревянные двери и понесся по коридорам, после — по лестнице вниз, с третьего этажа на второй; лестницы не сплошные, необходимо пол-этажа до следующей пробежать, а в голове все одно стучит молоточком: «Госпожа Нателла Наумовна, вы дали мне всё!»       Всего передернуло, когда на подходе к лестнице услышал знакомое цок.       Перегнулся через перилла, чтобы увидеть: миледи, целехонькая, в шубке и каблучках, чинно отстукивала туфельками вверх по ступенькам.       — Госпожа Нателла Наумовна!       Заорал на весь темный холл, не скрываясь, и понесся по лестнице к ней, темпа не сбавляя, пока президентка голову не подняла и не посмотрела на него черными глазищами.       Двумя.       Тогда-то и вышла луна, полностью осветив ее милое личико. Бледное, будто мертвецкое, однако с краснющими губами и растянутой лыбой на пол-лица. Будто снятая карикатура с плакатов решила сейчас сделаться Нателлой Наумовной настоящей и быть теперь вместо нее. Запнулся, остановился на полдороги, чуть было вперед не вылетев, однако за перилла успел схватиться и таким образом устоять.       — В вас стреляли.       — О, не в меня.       В окно первого этажа все еще видны были валявшиеся в кустах розовые туфельки. Однако мертвых расшибленных от падения ног не было боле. Захар пошкрябал затылок, дергая за волосы до того сильно, что на взмокших от непонимания и оттого бесконтрольного нервяка ладонях остались выдранные клоки. Однако он не заметил.       — В кого?       Зраками закидывал сейчас только Нателлу Наумовну, процокавшую мимо него на второй этаж как обычно невозмутимо. Сглотнул, снова взгляд киданул на туфельки — они все еще под кустом обретались и не исчезали пока никуда — и с ревом шарахнул ладонью по стене, пар чтобы выпустить да нервяк облегчить. Жива президентка, это, бесспорно, главное, однако каким макаром — вот чего он желал бы узнать. И имел на то полное свое комендантское право!       Наверх поднялся, хотел было миледи найти, да она уже скрылась куда-то. _______________________ *мюзле — проволока, удерживающая пробку шампанского. идея о ревнующем Грише — ‪@HugsFromStars‬ (твиттер)