Взросление

Она смотрела на волны. Набегами они размывали рисунки на песке, отщипывая кусочки от большой картинки. Вода с жадностью набрасывалась на ракушки и мелкие камни, будто хотела забрать и унести с собой все сокровища с суши. Отлив - краткий момент спокойствия, обнажал все неровности почвы, облепленные водорослями веточки и каких-то насекомых, что пытались зарыться поглубже. Прилив, отлив. Вдох, выдох. Вспышка фотокамеры, выдох, вдох, вспышка. Девушка думала о своей жизни. Прилив. Первый раз иностранцы появились в котане, когда Умиё была еще крошкой. Она не совсем понимала, что у них делают эти странные, гладко выбритые мужчины, одетые в причудливые, облегающие тело наряды. Язык, на котором говорили приезжие, совершенно отличался от айнского и казался более мелодичным. Её друзья еще долго смеялись с того, как эти “чудики” смешно бубнили свои нелепые и в то же время чарующие словечки, протягивая привычные им гласные через нос. “Ква-ква” - дразнили дети. Желая запечатлеть таинственный и романтичный дух коренного народа, европейцы хлынули к японским островам, вооружившись камерами для съемки. Им приглянулись многие живописные места, но больше всего европейцев поразил уклад жизни “дикарей”, который напомнил им о том, что человеческая природа превосходит голос разума. Айну казались путешественникам яркими индивидуальностями, ходячими воплощениями идей о вершине творения природы. Природы, где человеческая совершенность, её естественная красота не должна быть стыдливо прикрыта слоями одежды или замаскирована одеколоном. Кочуя по деревням, они также запечатлели детали жизни семьи Умиё. Им запомнилась и маленькая “мадмуазель”, обласканная жителями деревни во время праздника и её сдержанные, гостеприимные родители. Потихоньку смешивая реальность и свои собственные впечатления, режиссер и оператор кругами бегали вокруг девочки, снимая ее традиционный халат туренпе, заставляя ее позировать с чернильницей для татуировок, среди мальчишек с снастями в лесу. "Еще одна фотография" - приговаривали они, прежде чем девочка нехотя отрывалась от игрушек и натягивала уголки губ, замирая. Как только щёлкала вспышка, дочь главы деревни сразу же шла получать конфету и довольно прикрывала глаза. Стоит отдать должное этнографам, которые не акцентировали на том, что у местных жизнь кажется намного более скучной и рутинной, по сравнению с тем, откуда они прибыли. Глазок камеры так же скользил по местной еде, не задерживаясь на количестве алкоголя у очага. А красивые виды рек и гор, которые перемешивались с бытовыми зарисовками, не вызывали у смотрящих чувства того, что айну жили в социальной изоляции. Отлив. Умиё подросла и начала активно участвовать в жизни деревни. Когда приезжие уходили, они оставили семье подарки за помощь в работе, а "маленькая мисс" получила особо ценные вещи - набор для шитья и атласные ленты. Мама девочки не обрадовалась подношениям, ведь другие семьи могли неправильно истолковать этот жест. Но отец их успокоил. Он гордился тем, что его дочь будет запечатлена в истории. Поддержка отца сильно повлияла на самооценку Умиё. Местные заметили, что девочка начала капризничать и пытаться получить больше внимания плачем. Со временем они привыкли и к резким перепадам настроения, поэтому не обращали внимания на ее любимые фразочки в духе “Да ты знаешь, кто я?” или произносимое с плохо скрываемым гневом “Это мы еще посмотрим”. Хоть Умиё и не была самой любимой жительницей котана, но статус дочки старосты придавал, как ей тогда казалось, каждому жесту или изречению шарм, непротиворечивую истину, доступную лишь избранным. Свою внешность она воспринимала как данность, будто бы дочка уважаемых родителей просто по определению не могла быть худощавая или бледная. Поэтому Умиё не особо реагировала на комплименты и даже злилась, так как втайне боялась, что хвалят не за красоту, а просто потому, что помнят про ее статус. Но девочка быстро переключала свое внимание на другие события и даже не думала долго горевать. Это было счастливое, беззаботное детство, где взрослые её слушались, родители любили до смерти, а приезжие отмечали красоту и талантливость. Прилив. Прошло несколько лет, и в деревню зашли японцы. Они и раньше забредали к айну, то по личным просьбам, то по делам. Но никогда раньше местные жители не видели такого скопления людей в форме. Умиё плохо помнила, как начался этот период, разве что то, как папу постоянно уводили из дома, взяв под руки. В такие моменты мама прижимала её к себе, будто маленькую и уговаривала дочку вести себя "правильно". Женщина думала, что для семьи будет лучше делать так, как скажут японцы. Другого выбора у них не было. Прилив. Отлив. И так продолжалось до сих пор. *** - Сучка. - сплюнул грубоватого вида мужчина. Это был еще один иностранец, нагрянувший с более современной записывающей машинкой пару лет после того, как отец Умиё окончательно потерял власть над поселком. Японцы, не сумевшие заставить старика следовать их политике, быстро нашли более сговорчивого кандидата, пока мама пыталась удержать ускользающие остатки влияния, цепляясь за любую возможность - от жертвенной помощи соседям до преклонения перед тем, к кому переходила власть в это безумное время. Её дочка проходила через трудный период, когда с одной стороны она отчаянно пыталась сохранить то время, когда всё было хорошо, но так же проклинала свою семью. Когда Умиё засыпала, то прокручивала в голове тысячи возможных диалогов с матерью, пытаясь донести воображаемому образу, что величие их семьи еще можно вернуть. Но несмотря на то, что картинка мамы в ее голове соглашалась и радостно принимала точку зрения девочки, во сне ее преследовала реальность. Радостный и вновь довольный отец сменялся на пассивного старика, смотрящего на нее остекленевшими глазами, а улыбчивая мама начинала кричать. Новоприбывшие европейцы были совершенно не похожи на тех, кто приезжал в первый раз. Они следовали за айну по пятам, вынюхивая подробности их жизни и подсовывали камеру в самые неподходящие моменты. Они жадно искали возможности взбудоражить будущую публику, поэтому хотели запечатлеть “шокирующие подробности быта отщепенцев”. Что не совсем было понятно самим жителям, так как они попросту не привыкли к самой идее о том, что жизнь других способна вызвать душевные потрясения. Живя в котане, ты волей-неволей оказываешься в курсе всех интимных мелочей, а дети с младых лет приучены к жестокости окружающего мира. Но для пришельцев с камерой было откровением увидеть то, как женщины кормят медведей грудным молоком и как путем игры и соревнований молодежь обучают охотиться и свежевать дичь. Ситуацию осложняло то, что мать Умиё, жертвуя своими интересами, старалась угодить журналюгам. Она готовила им еду, нашла место для ночлега и защищала от местной женщины, когда этнографы испугали ее ребенка. На скандалы дочки, которая сразу же поняла, что намерения приезжих не чисты, мать отвечала “так надо”, не желая вдаваться в подробности. Отец же все больше налягал на спиртное и днями лежал подле очага, погруженный в свои мысли. Порой, Умиё думала, что ее родители уже давно сошли с ума. - Эй ты! - крикнула Умиё переводчику, - Передай, чтобы не трогали припасенные для ритуала ножи. А то им придется уворачиваться от моих стрел еще очень долго! - Слушай, не выделывайся. Ребята уже скоро уедут, а деньги от фильма пойдут на строительство школы для айнских детей. - проворчал парень, сдерживая оскалившегося европейца. - Вам уже пора научится нормально общаться не только между собой, но и с внешним миром. Девушка бросила на него озлобленный взгляд. Еще бы секунда и она могла бы выстрелить, но из-за угла показалась ее мать и окликнула дочь. Умиё не сумела сдержать отчаянный вздох. Она так хотела разобраться с нарушителями без лишних свидетелей. Хотя бы на этот раз! Мать уже спешила к ним с какими-то ритуальными вещами наперевес. Представив нарочито заботливый тон, с которым мама радостно представит священные объекты чужакам, девочка вздрогнула. Ей стало тошно. Она могла с точностью представить нарочитую вежливость в голосе жены бывшего старосты и даже пародию на европейский реверанс, который та неизбежно изобразит после передачи ценностей. А вечером улыбка сменится на истерический тон и получасовую лекцию о том, что иностранцам говорить можно, а что нет, и какое будущее ждет их деревню, если Умиё не изменит своё поведение. Переводчик устало потер глаза. Он хотел спокойно выполнять свою работу, хоть и понимал, что конфликты между представителями разных культур неизбежны. “Хороший переводчик просто передает сообщение” - думал он, как будто это оправдывало его неумение договориться с распоясавшейся Умиё. Или грубый тон, который он старательно имитировал, подражая наглецам с камерой. На самом деле, ему было жаль население, так как он знал, что новая группа этнографов была послана по приглашению японского правительства, истинная цель которого собрать денег и отыскать кандидатов для участия в международной выставке, где миру представят девятерых айну как представителей низшей степени эволюции японского общества. “На фоне этих дикарей… Почти что животных… Мы будем выглядеть как боги” - поговаривал его товарищ, которого отправили с другой группой. Когда переводчик открыл глаза, девушка уже пулей вылетела из двора и помчалась к морю. Так уж у нее повелось, что когда она не могла успокоится, то бежала, куда глаза глядят. В это время суток рыбаки уже сворачивали удочки. Умиё восторгалась тем, как юноши и старики сидели со снастями при любой погоде. Не важно, палило ли нещадно солнце или дул морозный ветер - они всегда старались возвращаться с уловом. “Принцесса” и сама была не прочь научится добывать рыбу, но ее руки никак не могли наловчится управлять “мареком” - длинной палкой с большим крюком на конце. А еще ее всегда отвлекал тот факт, что наконечник на удочке был куплен за непомерную сумму у японцев. Она не могла отделаться от мысли, что не сможет восполнить сумму, отданную за возможность рыбачить. Необъяснимой силы дрожь заставляла руки ходить ходуном, что не способствовало клёву. Пробираясь к берегу, Умиё наткнулась на сетку из полыни. “Даже не поленились спрятать” - фыркнула она, вспомнив запрет правительства на традиционные способы ловли. Травяная сетка была с ненавистью отброшена подальше от тропинки. Петляя по берегу, девушка поняла, что запуталась, будто она сама была рыбой в снастях. “И журналисты, и солдаты - всем было что-то нужно от нас. Айну же просто хотели не вмешиваться в чужую жизнь.” - усмехнулась “принцесса”, перепрыгивая через разрушенный плот. “Хотя это не касается всех. Многие из нас любопытны и не могут противостоять простому желанию прибежать в город, посмотреть на игрушки и попробовать местные сладости.” Подростки её возраста так и поступали, пока родители были заняты работой. Делало ли это их предателями? Очередной вопрос без ответа. Умиё уже тогда начинала видеть насколько эти два мира - внешний и внутренний не могут жить друг без друга. Она старалась понять как взаимодействует одна община внутри другой, насколько же важны эти встречи, когда её голова шла кругом в попытке понять: кто плохой, а кто хороший. Что мир не является черно-белым холстом, а скорее палитрой из множества оттенков серого. Постичь иностранцев, изредка набегающих на затерянное в лесах селение, было сложно. В один день она думала, что у японцев наверняка нет выбора. Умиё жалела их, представляя душевные муки карателей, которым приходится ограничивать и обворовывать айну. Воображение рисовало императора, который наверняка карает непослушных, и кара эта в сто крат превышает временные неудобства айну. В другой день Умиё смотрела на солдат и думала, что их народ наверняка, так же как и айну, сам выбирает себе правителя. И раз их все устраивает - значит по-умолчанию все японцы желали айну зла. От этих предположений у нее всегда сосало под ложечкой, потому что в любом случае находились виноватые и виновники. И она так и не могла понять, в какие моменты сама предавала родителей или жителей деревни. Защитить ритуальные ножи - благое дело для айну, но в данной ситуации разумнее пожертвовать ценным тебе предметом, чтобы уберечь котан от неприятностей в будущем. Передала ли она свои идеалы, отступив? Или просто поддержала семью? А может просто испугалась маминой реакции? Чуть придерживая подол халата, девушка увидела у кромки воды паренька ее возраста, что задумчиво рисовал прутиком узоры на песке. Тонкие черты, напоминающие женские, и аккуратный росчерк руки сразу же выдали в нем приемного ребенка бывшего главы деревни - Туйму. Умиё недолюбливала его, ей казалось, что семья Туймы всегда враждовала с её собственной, хотя прямых подтверждений этому не было. Её отец, исполняя обязанности старосты, всегда обращался за советом к “дедушке” друга, а мама Умиё считала за честь помогать Асифучи с татуировками и ритуальными приготовлениями. Туйма был одним из тех ребят, которые часто сбегали в город. Сдерживая рвущееся из груди сердце девушка пыталась попросить его взять подругу с собой, но каждый раз не могла набраться решимости это сделать. Их отношения постоянно менялись, перетекая из дружбы в соперничество, когда власть принадлежала одному из их родственников. Когда приходили японцы, Умиё и Туйме без слов было понятно, что надо отбросить глупые споры и действовать сообща. Вот и сейчас, подкрадываясь к рисующему мальчику, Умиё не знала как поступить лучше - накричать на него за то, что не помог уберечь ценности или поплакаться на плече из-за отношений с матерью. Она мягко погрузила ступни в песок, надеясь, что примет решение до того, как будет обнаружена. Что подумает Туйма, если поймет, кто именно “недошел” к нему? В голове сразу же возник его образ: глумливая реплика, победный взор. Но также Умиё вспомнила прошлый вечер, когда мальчик, жертвуя собственным комфортом, укрывал её в своей лесной хижине от японских военных. От страха она не могла лишний раз пошевелится, поэтому Туйме пришлось буквально кормить подругу с рук, успокаивая её каждый раз, когда в лесу слишком громко щебетали птицы. Поступаясь, девочка не знала, какую реакцию ожидать от старого знакомого сейчас. Уходя из хижины, сытая и спокойная, она так и не сказала спасибо, терзаясь тем, что Туйма мог счесть её слабой. Глядя на расслабленные руки и открытую округлую спину, Умиё решила, что он не злится. А вдруг это только потому что её рядом нет? Терзаемая собственными мыслями девочка глубоко вздохнула и поздоровалась. - Привет. Снова рисуешь? Туйма еле заметно кивнул головой, погруженный в свои мысли. Умиё обрадовалась, что он не злится на неё из-за вчерашнего и подсела к нему, подбирая полы халата. - Эти исследователи... Сегодня весь день не дают мне покоя. Хотели посмотреть на ножи. Те самые, что нельзя доставать до ритуала, понял? Я думала их отпугнуть, как снова вмешалась мама. - Понятно. - А потом этот переводчик решил, что может сделать мне выговор. Представляешь? Кто он вообще такой? Ответа не последовало. Было заметно, как далеко от этого разговора находится внук старосты. Умиё уже привыкла, что иногда мальчик слишком сильно уходил в себя, поэтому постаралась растормошить его. - Это татуировка Асифучи? - осторожно поинтересовалась девочка, склоняя голову набок. - Нет, одной нашей родственницы. - Похожие, так сразу и не отличила бы. Туйма встрепенулся, будто бы его окатили холодной водой. Он оглянулся вокруг и убедился, что рядом с ними не было посторонних людей. - Слушай, лучше никому не рассказывай о том, что я тут рисую. Умиё отпрянула, как ошпаренная. - Обвиняешь меня в чем-то? - прошипела девочка, сканируя территорию так же, как и её собеседник. - Нет. Ох, хватит уже думать, что все в этом мире вертится вокруг тебя, Умиё! - устало протянул парень, потирая глаза. Он тут же пожалел об этом решении, так как на руках были песчинки. - Тогда в чем дело? - Я тут проболтался о золоте, когда последний раз ходил в город. О татуировках… - Ты что? С ума сошел? Кому проболтался? - закричала девочка, не веря своим ушам. - Ты хоть понимаешь, что если это какой-то из чинуш, что посылает к нам в деревню этих солдат, переводчиков, исследователей и торгашей и вообще всех не-айну, то … То сейчас сюда целый полк зайдет? Туйма! Он молчал. Молчал и смотрел сквозь нее, будто Умиё не существовало. Девушке пришлось усмирить рвущиеся наружу эмоции, чтобы дать Туйме собраться. - Я уже пожалел, что рассказал тебе. Зачем поднимать такой шум? - наконец-то выдал мальчик. - А о том, что трепался направо и налево ты не жалеешь? Что нам теперь делать? - не успокаивалась Умиё. Её друг тоже повысил голос, будто бы забыв об осторожности. - Ничего. То был хозяин одного ресторана. Никакой он не чинуша. - Что за ресторан? Ты точно уверен? Мальчик снова замолк, будто взвешивая вызовет ли новая информация истерический припадок у подруги или нет. - Раменная. - как можно более нейтральным тоном сообщил он. - Раменная говоришь? Ну ладно. Если я когда-нибудь пойду с вами в город, покажешь что за ресторан. - будто бы успокоившись протянула девочка, но снова насела на него, как только задумалась о деталях. - Точно уверен, что туда не ходят всякие придурки в форме? Рядом нет военной части? - Я все проверил, не волнуйся. Туйма устало прикрыл веки. Он всю ночь не спал, волнуясь за Умиё, а потом пошел в город, чтобы развеяться. Ноги сами принесли его к борделю, как было уже тысячи раз. Гейши поделились с ним кусочком бумаги, который Туйма изрисовал так, что клочок быстро стал черным, а потом он долго сидел и расшифровывал свои же узоры, изобретал новые и вспоминал бабушку. Мальчик волновался за нее, когда сидел в городе. Особенно сейчас, когда местное население снова находилось под контролем японцев. И именно тогда к Туйме и подсел странного вида мужчина, представившись владельцем борделя. - Даже если туда кто-то и ходит, то эти люди, скорее всего ничего не решают. "И снова эта тема…" - подметила собеседница, но ничего не сказала. Она уже привыкла, что рано или поздно Туйма все сводил к своей любимой идее: ешь или будешь съеден сам. Какое-то время они просто сидели молча, слушая тихий плеск воды и смех женщин, что собирали травы неподалеку. Умиё чувствовала, как приятно затекает её тело, будто окаменевшая копия из фотокарточки. Подмяв под себя колени, она мечтала о том, как однажды найдёт в себе смелость переступить городские ворота. Поселиться в чужой стране, под новым именем, будет носить странные, облегающие талию наряды, разговаривать на смешном языке. И никогда больше не вспомнит эти края. Ей не нужно будет больше думать, кем притворяться - прекрасной дикаркой или неотёсанной деревенщиной. Где не нужно будет упрекать себя за каждое лишнее слово, которое потенциально ставит жизнь деревни под угрозу. И уж тем более отдавать чужакам самое ценное, что у тебя есть, в тщетной попытке быть наравне.