***
Они сидят на вершине холма над маленьким исландским городком, назойливые овцы наконец отстали, и Лалли кладёт голову ему на колени — Эмиль проводит ладонью по белёсым волосам, гладит, расчёсывает пальцами, потому что кое-кто с утра, кажется, вообще не причёсывался. Увы, никакого мурлыканья. Самый простой вариант не работает. Ну так когда это с Лалли бывало просто?***
На корабле, идущем в Финляндию, зеленоватый Лалли с жалобным вздохом утыкается ему в плечо. Не стошнит ли его на эмилеву куртку — вопрос важный, но Эмиль надеется на лучшее и поглаживает его по спине. Только, наверное, когда тебя укачало — совсем не до мурчания. Так что приходится повторить эксперимент — в доме скальда в заброшенной деревне, когда Лалли присаживается рядом с ним около печки и выглядит чуть менее взъерошено-кусачим, чем в последние дни. Лалли не против, прислоняется к его боку — но ни звука не издаёт.***
В палатке тесно даже вчетвером (в этот раз по жребию снаружи ночует Сигрюн), Лалли лежит практически на Эмиле, и это не то чтобы плохо, но жарковато и немного неловко. Чтобы отвлечься, Эмиль почесывает его за ухом — Лалли сонно вздыхает и устраивается поудобнее, утыкается носом ему в шею, но мурчать всё ещё не торопится. Наутро у Эмиля намертво отлёжана левая рука и отчасти нога, Сигрюн беззастенчиво ржёт, глядя, как он выползает из палатки; а Лалли уже исчез в подлеске около стоянки — и понимай, как хочешь. Эмиль не уверен до конца, чего хочет, а в его словарном запасе остро не хватает далеко не только слова «мурлыкать». Он присматривается, прислушивается, пытаясь понять — и Лалли, и самого себя. Пробуждения становятся всё более неловкими, потому что отдавленные конечности — уже не единственный физический эффект. Команда пережидает пасмурную погоду, и как-то так вышло, что они с Лалли остались в палатке вдвоём. «Глупый Эмиль», — Лалли кусает его за ухо, потом за нос, а потом — целует, неловко, но однозначно. «Глупый, но нравится», — шепчет по-шведски, не отодвигаясь, так что Эмиль чувствует движение губ. Его еле хватает сказать: «Ты тоже», будто не только финский, но и родной язык выветрились из головы, а Лалли смеётся: «Тоже глупый? Укушу!» — и чуть прикусывает ему нижнюю губу. Кусаться Лалли, похоже, умеет лучше, чем целоваться, так что Эмиль, опомнившись, берёт дело в свои руки… то есть, не только руки, хотя и они тоже: взять лицо в ладони, чтобы не вертелся, не тыкался нечаянно и неловко носом в нос, бережно придержать, убеждаясь, что не будет возражений и недовольства — мало ли. И коснуться губами губ, отгоняя мысли, что сам-то он, на самом деле, тоже не особо практиковался и умеет, так что не опозориться бы. И, может, если целовать Лалли достаточно долго и старательно, поглаживать подушечками пальцев затылок, ладонями — плечи, — может, тогда он будет мурлыкать? Эмиль бы точно сейчас мурлыкал, если бы умел. Но он не умеет, а Лалли то ли тоже не умеет, то ли не хочет. Но если не хочет — у Эмиля уже кончились идеи, как сделать так, чтобы захотел. Он даже, вспомнив, как Боссе урчал над едой, вечером скармливает Лалли последнее печенье — но без толку.***
На этот раз Лалли не утруждает себя шведским, а может, не помнит нужных слов — и Эмиль понимает из его речи только «грибы и ягоды», но вместе с тем, что Лалли тянет его за рукав к краю стоянки, общий смысл понятен. «Он, кажется, хочет, чтобы я вместе с ним пошёл собирать грибы», — объясняет Эмиль остальным, и Миккель кивает: «Хорошая идея, еда лишней не будет», — а Сигрюн хлопает их обоих по плечам: «Ну, вперёд, и без добычи не возвращайтесь!». Они добросовестно собирали бруснику (и пару чахлых сыроежек, больше грибов пока нет) — Эмиль не очень понимает, как вышло так, что он прижимает Лалли к шершавому стволу берёзы, целует горячо и беспорядочно, а руки того уже у него под курткой, гладят по голым бокам, забираются за пояс штанов. Хотя он ещё наивно думает, что они ограничатся поцелуями — но быстро становится ясно, что Лалли считает иначе. (Эмиль, наверное, и правда глупый, раз до него только сейчас доходит, что с утра ему в ногу упиралась не рукоятка ножа.) Лалли расстёгивает и стягивает на бёдра штаны вместе с бельём, — просто, бесстыдно, — прислоняется кожа к коже, шарит руками по телу: сжимает ладонями ягодицы, притискивая Эмиля ближе к себе. Вплотную — горячее и липкое касание, и Эмиль точно знает, куда деть руки, хотя несколько минут назад и не думал ни о чём таком. Сейчас он уверен, полностью уверен, чего хочет, и Лалли, который притирается к нему бёдрами и снова скорее кусает, чем целует, определённо хочет того же. И совсем не трудно сообразить, как сделать то, что обычно он делал наедине с собой, для двоих. Эмиль не помнит, что, на каком языке шепчет, когда семя выплёскивается в ладонь, а Лалли почти скулит, уткнувшись носом ему в шею. Ноги держат неважно, он сползает на землю, а Лалли стекает следом, ни на секунду не разрывая объятий (не зря, видать, говорят, что кошка — это жидкость). Эмиль машинально обтирает испачканную руку об мох, чуть более осознанно — мягко и коротко целует Лалли в губы, и ему слишком хорошо, чтобы думать хоть немного связные мысли. Он сидит голой задницей на сыроватой моховой кочке, а Лалли — на нём, оплетая руками и ногами, и, кажется, никуда не собирается двигаться; в правую ягодицу упирается то ли ветка, то ли шишка; в паре шагов, на соседней кочке, нахально торчит большой подберёзовик, который надо бы собрать, потому что сыроежками от Сигрюн не отделаешься, — но пока так лень! У левого уха зудит комар… а тихий невнятный звук под правым ухом — мурлыканье.июль 2020