— Вот увидишь, Какаши-сан, я стану лучшим. Обещаю.
***
Какаши проводил невидящим взглядом грохочущую по серовато-белому кафелю каталку с колышущейся на ней простыней. Хирургический халат, всегда балахоном висящий на нем, теперь, казалось, ужасно душил, но на то, чтобы снять его, совершенно не было сил. Он смотрел в пол, стараясь не скользить взглядом по латексным перчаткам и по рукавам. Какаши знал, что увидит там только кровь, ошметки мягких тканей и мелкую крошку костей. Увидит светлый волос, потемневший от въевшейся в него уже такой ненавистной крови. Мутило. Какаши глубоко вздохнул, поджав губы под маской, отстраненно потянулся ладонью к медицинской шапочке, скрывающей коротко стриженные волосы. Почему-то именно сейчас вспомнились слова преподавателя по топографической анатомии: “Если вы пришли в мединститут, будьте добры прибирать свои волосы, либо же просто стригитесь налысо”. На следующую лекцию он пришел с огромными портняжными ножницами, грозился, что сам приведет тут всех в порядок. Больше из группы никто не возмущался. Хатаке хотел хихикнуть, но из горла вырвался только болезненный сип, а к глазам подступили колючие слезы. И почему именно сегодня он был на ночном дежурстве в реанимации? Почему именно, блять, сегодня Дэйки-сенсей попал в пробку по пути в больницу, когда он был нужен здесь как никогда? Почему его, несмышленого едва-едва пятикурсника, поставили на эту ужасную операцию? Ками-сама, он даже скальпель-то толком только к манекенам и к обескровленным трупам применял, а тут… а тут Минато. Вернее, то, что от него осталось. Казалось, что прямо сейчас рядом с ним сядет солнечный и теплый Намикадзе и не менее солнечная и теплая Кушина. Погладят по волосам и одновременно, так, как умели только они, чмокнут его в оба уха. Что он глухо рассмеется, смаргивая случайные слезы. Что, в который раз после самоубийства отца, почувствует себя дома, в тепле, родным и нужным. Выдох больно прорвался через уставшую глотку к губам. Горло саднило так, будто он несколько часов кричал без остановки. Какаши во внезапном порыве глухой ярости сорвал осточертевшие липкие перчатки и бросил себе под ноги. Плевать на ругающихся уборщиц. Плевать. Уже абсолютно на все плевать. Рядом с ним кто-то тяжело опустился. Какаши даже не глянул в сторону потревожившего его человека. И так знал, что это опоздавший сенсей. Мужчина тяжело вздохнул, опираясь локтями на колени. — Мне жаль. Какаши не ответил. Не кивнул. Не моргнул. Только сглотнул колючий горький ком. Хотелось выплюнуть что-то ядовитое, злое, обидное, чтобы заткнуть этого человека, чтобы его больше никто не трогал. Никогда. Нигде. Ни при каких, блять, обстоятельствах. — Я знаю, что ужасно виноват перед тобой. И перед ребенком. Какаши удивленно нахмурился, искоса бросая взгляд на мрачного растерянного Дэйки. “Какой ребенок?” — Мне также очень жаль, что твоя, фактически, карьера началась с кладбища, — Хатаке на эту метафору чуть слышно хмыкнул, потирая большим пальцем саднящую переносицу. — Так как ты — единственный, хоть и усыновленный, ребенок Минато Намикадзе и Кушины Узумаки, новорожденный переходит под твою опеку. Теперь Хатаке в открытую непонимающе смотрел на врача. Дэйки, в ответ, непонимающе смотрел на него. — Кушина была на девятом месяце, Какаши. Эти слова как гром среди ясного неба ударили по воспаленному уставшему мозгу. Какаши резко выпрямился, сжимая пальцами заляпанный высохшей кровью халат. Как он мог забыть, что Кушина была беременна? Ужасно. И где же сейчас твой хваленый самоконтроль? а твоя гениальная память? Где это все, а, Ка-ка-ши? — Как назвали мальчика, Какаши? Значит, все-таки, мальчик. Какаши судорожно вздохнул, прикрывая глаза. Маска ужасно мешала нормально дышать, но снимать ее не было никакого желания. — Наруто. Его зовут Наруто Узумаки, — почти по слогам прохрипел Какаши, устремляя взгляд в потолок. Дэйки кивнул, поджимая губы. — Наруто, — задумчиво протянул он. — Хорошо. Наруто. Они молчали еще полминуты, и это время показалось Какаши самым долгим и мучительным за всю его жизнь. Кажется, на улице медленно начинало светать, но никто этого не замечал, только если уборщицы или недавно пришедший персонал. Отсаживаться от мужчины не было сил. Говорить ему о том, что Какаши хотел бы сейчас побыть наедине, — тоже. Оставалось только терпеть, но, слава Ками, врач, кажется, сам понял, что нужно уходить. — Наруто, как и следует, пролежит в неонатологии около пяти дней, — Какаши заметно напрягся, на что врач поспешил упокивающе заверить: — Не волнуйся, за ним будут приглядывать. Я прослежу. Твоему главному я напишу, что дня три-четыре ты не сможешь посещать занятия. Нужно будет немного повозиться с опекой, но это, думаю, будет не так уж и затяжно, в конце концов, ты все же сын Намикадзе и Узумаки, — врач тяжело, с коротким смешком вздохнул, поднялся с места на негнущихся затекших ногах. — Не помню точно бокс, где лежит Наруто. Спросишь на посту на этаже, если что. Договорились? Какаши опять не ответил ни словами, ни взглядом, ни вздохом, и Дэйки, кивнув и пробормотав что-то на подобие дежурного “до свидания”, пошел к своему кабинету. Хатаке не знал, сколько времени он еще просидел, прежде чем поднялся на одубевшие неслушающиеся ноги и, шаркая, зашагал к лифтам.***
В неонатологии было тихо до противного звона в ушах. По сравнению с вечно гудящими, шуршащими холлами во взрослом отделении, детская часть здания резала по барабанным перепонкам только внезапными вскриками младенцев и тихими, почти неслышными колыбельными матерей. Наруто, туго завернутый в теплую цветастую пеленку, крепко спал в люльке, немного кряхтя и причмокивая соской. Какаши впервые за эту ночь, плавно перетекшую в раннее утро, кажется, улыбнулся. Уголки губ измученно дернулись вверх, глаза устало прикрылись. “Я обещаю, что с ним все будет хорошо, Минато, Кушина. Я обещаю”. Наверное, если бы не тихо окликнувшая его медсестра, Какаши так бы и не заметил, что уснул, прислонившись к толстому стеклу лбом. Женщина ласково и осторожно погладила его по предплечью, не обращая внимания на бурые пятна крови на рукаве, бросила взгляд на спящего Наруто, будто спрашивая “это твой?”, и Какаши едва заметно утвердительно кивнул. — Хороший мальчик. Правда, Апгар точно не помню — то ли семь и восемь, то ли восемь и восемь, — она слегка нахмурилась, пряча чуть сморщенные ладони в карманах медсестринского халата. — Но это ты лучше у лечащего врача спроси, — она кивнула, бросая взгляд на него. — Лучше, когда поспишь и отдохнешь. У тебя сегодня тяжелая ночь была, мальчик, — она снова глянула на сопящего Наруто. — И впереди еще более тяжелые. Какаши надломлено вздохнул, пытаясь подавить желание уткнуться носом в плечо низкой доброй женщины. Краем мозга он понимал, что ему придется совмещать последние курсы института и маленького Наруто, доставшегося ему от Минато и Кушины. Называть их мертвыми не хотелось ни в какую. Злая память подсунула картинку, где Кушина, так же ласково сжимая его запястье, стоит рядом с ним и мягко улыбается. Какаши было пятнадцать, но уже тогда он был выше своей названной мамы на половину головы, если не на целую. Кушина, кажется, говорит, что у него все обязательно получится, что он у нее самый умный мальчик, что любые экзамены ему по зубам. А потом, после этих мучительных четырех часов экзамена по химии, Кушина впихивает ему огромную тарелку немного пережаренных, но от это не менее вкусных якинику(*). Какаши передернуло. С губ чуть не сорвался тихий всхлип. Женщина невесомо погладила его по запястью. — Извините, — прошептал он, пряча глаза. — Ничего страшного, мальчик, — по-доброму протянула она, щуря глаза. — Я могу проследить за ребенком, если хочешь. — Да, — он тяжело сглотнул и посмотрел ей в глаза. — Пожалуйста, приглядите за ним, пока я, хотя бы, приготовлю к его приезду комнату. Какаши опять с непривычной любовью посмотрел на Наруто. Наверное, все будет хорошо, да? Хотелось в это верить. — Езжай-ка ты домой, мальчик. Женщина опять так по-доброму улыбнулась, что воспаленное воображение не поленилось заменить ее на Кушину, которая впервые, совершенно случайно, если честно, назвала его сыном. Какаши вздрогнул, неуверенно шагнул назад, пытаясь успокоить воображение. Горло и грудь словно медленно резали на части, а живот крутило болезненными судорогами. Тошнота толчками подкатывалась к корню языка. Хатаке, словно в бреду, несколько раз мелко кивнул, сжимая руки в кулаки, прошептал смазанное “спасибо” и, ссутулившись, почти убежал из отделения, путаясь в поворотах и дверях. Женщина покачала головой. “Бедный мальчик”.***
Дверь, пронзительно взвизгнув на весь подъезд, почти мгновенно открылась и глухо стукнулась ручкой о каменную стену. Какаши казалось, что мертвая квартира его родителей сейчас убьет и его — жутко дышащий темный зев коридора морозил холодом неприкрытую тканью кожу. Хатаке неуверенно перешагнул порог, прикрывая за собой дверь, стараясь не смотреть назад. Там, за спиной, его ждала хищно оскалившаяся дверь в его личный кошмар. В квартиру, где он когда-то жил со своим отцом. Не глядя по сторонам, почти молниеносно пронесся в комнату Минато и Кушины, спотыкаясь о ножки мебели и о свои собственные пятки. Сейчас он собирался забрать только несколько небольших игрушек, упаковку памперсов, немного одежды, пачку молочной смеси и соску-пустышку с двумя бутылочками. Если со всем остальным он справился нормально, особо не задумываясь о том, какого размера бутылки брать, то с одежкой пришлось немного повозиться — Хатаке совершенно не знал, чем отличается распашонка от боди, поэтому сгреб в кучу все, что попалось ему на глаза, и бросил в рюкзак. На выходе из комнаты Какаши не удержался и огляделся, в последний раз запоминая все, что находилось в помещении. Через светлые бежевые шторы неуверенно пробивались тонкие солнечные лучи и падали прямо на неаккуратно заправленую цветастым покрывалом кровать. Какаши сглотнул, вспоминая, как, будучи еще совсем ребенком-шестилеткой, осторожно прятался за дверью, боясь разбудить мирно спавших Кушину и Минато. У Кушины волосы горели ярко-алым пятном на белых подушках, и это всегда завораживало. Минато всегда просыпался первым и, хитро щурясь, манил его рукой к ним под одеяло. И Какаши шел. Хатаке осторожно, почти не дыша, стянул с прикроватной тумбочки две фоторамки. На одной были две семьи — он, трехгодовалый сорванец, с отцом и поженившиеся Минато с Кушиной. На второй был уже только он и чета Узумаки-Намикадзе. Внезапный контраст резанул по легким тупым ножом, выбивая весь воздух из подавленного Хатаке. “Все-таки, нужно как можно скорее уходить отсюда”.