Пряничного человечка застрелят в десять ноль одну

Всё равно, несмотря на точно выполненные рекомендации доктора, Себ подскочил среди ночи с колотящимся сердцем и в отчаянии выругался вслух. Да твою же мать! Сколько можно? Он устал. До чёртиков устал просыпаться от этих снов. Они его уже даже не пугали — он просто хотел спать дальше после того, как выпустил пулю в череп кого-то очень знакомого и близкого. В этот раз он застрелил Джима. Причём другой Джим стоял рядом с ним и диктовал поправки голосом Йена. Себ выбрался из кровати, босиком прошёл к шкафу, достал оттуда свой армейский чемодан, а из него — фотографию из-под подкладки. Они с Йеном на ней наставляли друг другу рожки. Вообще-то это была шутка, и они потом сделали серьёзные лица, но Эмили проявила именно этот кадр, в двух экземплярах, и отдала им обоим. Себ его не доставал уже много лет. По его опыту, любая рана заживает лучше, если её не расчёсывать в кровь снова и снова. И шрам побледнеет быстрее, если не пытаться его расковырять. Ему не хватало Йена, это правда — всегда не хватало, наверное. Но он не собирался вешать это фото на стену и каждый раз, видя его, грустить. Вот только сейчас оно оказалось необходимо. Включив свет, он положил фотографию на тумбочку и наклонился, разглядывая очень пристально. Там солнечный день, родительский дом в Карлайле и Йен. Йен, который любил травить шотландские анекдоты. Который почти всё время был голоден, но каждым добытым лишним пайком, каждым купленным бутербродом старался поделиться с Себом. Потому что: «Старик, я же знаю, что ты тоже хочешь!» Йен на фотографии — ему там едва исполнилось двадцать пять — заливисто ржал, так что глаза превратились в узкие щёлки. Его лицо казалось мутным, но Себ отдавал себе отчёт в том, что это туман у него в глазах. На операции в Ирландии Себа, едва закончившего подготовку, приставили к Йену вторым номером. Йен встретил его крепким рукопожатием и вопросом, заданным заботливым тоном: «Солдат, ты знаешь, с какой стороны держать винтовку?» — и сам же рассмеялся этой шутке, а Себ слегка даже обиделся. Но обижаться на Йена дольше, чем пару минут, было невозможно, и к концу первого дня они стали неплохими приятелями. А через три месяца службы Йен придумал ему кличку «Себастьян-Руки-Винтовки» и то и дело принимался рассуждать (если рядом была достойная аудитория, конечно), что самому ему пора на пенсию. «Какая молодёжь пошла!» — драматически смахивал он слезу и сжимал плечо Себа под громогласный хохот сослуживцев. Ещё смешнее становилось от того, что Йен был старше Себа на два года. Сержант — паренёк начитанный и вдумчивый, — объяснял, что это усиливает комический эффект. Себ провёл ладонью по лицу. Смех-смехом, а стрелял он и правда значительно лучше Йена. И уже позднее, в Афганистане, Йен не раз нарушал инструкции и не менялся с ним ролями, оставаясь наблюдателем. Особенно если им предстоял трудный выстрел. Он был очень хорош в том, чтобы найти что-то совершенно незаметное в унылом ландшафте под палящим солнцем. Или в покинутом городе. А Себ был хорош в том, чтобы выстрелить. Сморгнув, Себ усилием воли сосредоточился на фотографии. Вот это — Йен. Его лучший друг. Он погиб в две тысячи третьем, в Афганистане. Никто не виноват. Просто дерьмо иногда случается. Он погиб — и не является к Себу ночами с какими-то жуткими предостережениями или угрозами. Он, чёрт подери, благополучно кремирован и похоронен недалеко от Манчестера. Всё, что мучает Себа сейчас, это просто сны — результат сильного нервного напряжения. Да, стыдно признаваться, что он — взрослый мужик — не может нормально спать, но признаться надо. Доктору вот сказал же. И себе самому — тоже может. Йен посмеялся бы над этим. Или нет? Себ перевернул фотографию и вернулся на кровать. Вытянулся, заставляя себя спокойно смотреть в потолок, не моргать слишком часто и дышать размеренно. Йен никогда не влез бы во всё это дерьмо с Джимом. И не дал бы Себу этого сделать. Они вообще не так часто говорили о том, чем займутся после армии. То есть бывало, конечно, но больше в общей беседе, когда кто-то начинал мечтать, как пойдёт в «МакДоналдс» и возьмёт там самый огромный бургер. Или трахнет какую-нибудь блондинку в отеле. Там легко можно было вставить свою реплику, выдумав какое-нибудь очень дурацкое желание. Себ, конечно, больше отмалчивался, но Йен буквально фонтанировал идеями. А вот между собой, серьёзно, они больше болтали о настоящем или о прошлом. Правда, Йен упомянул как-то, что обязательно женится. На хорошенькой, обязательно рыженькой «лесси», и «чтобы не тощая была, не модель, а домашняя такая, мягкая». И добавил тогда же: «А ты дурак. У тебя дочка, а ты здесь торчишь». Считал, что жениться надо уже после армии, чтобы дети на глазах росли, а не где-то там, за чёрт знает сколько миль. Если бы Йен выжил, он бы так и поступил. Поехал бы куда-нибудь в пригород, снял бы там полдома, нашёл бы нормальную работу — кем угодно. Он никогда не попал бы в «МорВорлд», ему бы это даже не пришло в голову. А без этого ему никогда не предложили бы продолжить снайперскую работу, но на кого-то, кто платит больше, чем государство. Йен никогда не стал бы киллером. Себ повернулся на живот, уткнулся лбом в руки и зажмурился. Не надо было этого всего вспоминать, но теперь образы лезли ему в мозг. Причиняли боль. «Меня грохнут — и не жалко, — как-то рассуждал Йен, — мои без меня справятся. А вот тебе беречься надо. У тебя дочь». Очень его цепляла сама мысль о маленькой Сьюзен. В то время, кажется, даже больше, чем самого Себа, который толком не мог понять, как подходить к орущему хрупкому младенцу. Йен детей любил и понимал — у него было двое младших братьев и сестра. Братьев и мать его Себ почти не помнил — в тот единственный раз, когда он к ним приехал, они были совершенно подавлены, молчали. А вот сестру его узнал бы и сейчас с первого взгляда: маленькая, бойкая, с огромными зелёными глазами на бледном личике. Она единственная из всех говорила с Себом почти свободно. А когда он уходил, вышла с ним на крыльцо, схватила за рукав и проникновенно, тоном, который Себ часто слышал у Йена, сказала: «Не возвращайтесь туда. Вас тоже убьют». Себ вернулся через месяц — только уже не в Афганистан, а в Ирак. И не убили ведь.  — Хватит, — сказал Себ вслух и почувствовал, что ему неуютно. В пустой комнате его голос прозвучал слишком громко. Подскочив, он убрал фотографию в чемодан, чемодан — в шкаф, и пошёл в душ. Ему нужно было расслабиться, отвлечься, выбросить всё это дерьмо из головы. Вот только стоило ему встать под тёплые струи воды и, преодолевая внутреннее сопротивление, взяться за член, как перед глазами появилась Джоан. И это вообще никак не помогло. Потому что если существовало хоть что-то в мире, о чём он хотел бы думать меньше, чем о Йене и его перевоплощениях в Джима во сне, так это о Джоан. О том, как он облажался и как больно ей сделал. Расстались — ладно. Он пережил её отъезд в Плимут тогда, как-нибудь проглотил бы и окончательный разрыв. Но то, что она о нём узнала и какие выводы сделала — было плохо. Не ему, ясное дело, хотя и ему тоже. Но больше — ей. Он выключил воду, яростно растёрся полотенцем и снова пошёл в спальню. Надо было бы попробовать уснуть снова. Но кажется, этой ночью сон ему не светил. Стоило закрыть глаза, как зажужжал телефон. Учитывая время, звонок не обещал ничего хорошего, но Себ ответил на него с жадностью и каким-то предвкушением.  — Лондонский Глаз. Приезжай налегке, — сказал Джим без приветствий и сразу же сбросил вызов. Себ собрался меньше чем за минуту и вскоре уже ехал к Вестминстерскому мосту. Он понятия не имел, что задумал Джим и зачем позвонил в два часа ночи, но это и не было важно. Он хотел приехать. На набережной вокруг Лондонского Глаза шла стройка — Себ запарковался с трудом. А потом заметил, что колесо движется, несмотря на глубокую ночь. Без огней, с выключенной подсветкой, но медленно крутится. Он вошёл в открытую калитку, поднялся на платформу и, когда кабинка с Джимом подъехала к нему, шагнул внутрь. Джим сидел развалившись на одном из сидений и смотрел в окно, хотя сейчас за ним были видны только строительные леса, горы песка и щебня и неподвижные краны.  — Разве оно не должно быть… закрыто? — спросил Себ, просто чтобы привлечь внимание. Джим его, казалось, не замечал.  — Ох, детка, — протянул он, — я могу войти в Букингемский дворец, помастурбировать на кровати королевы и выйти обратно. Неужели что-то помешает мне запустить Глаз среди ночи? — его речь была ровной, но манера говорить слишком тягучей, напевной. Себ сел напротив и прищурился, пытаясь в темноте рассмотреть выражение лица Джима, но тот удачно закрывался ладонью. Колесо, чуть поскрипывая, поднималось, уже были видны освещённая набережная на противоположной стороне, Парламент и Новый Скотланд-Ярд. Джим уронил руку на колени, и Себ увидел, что лицо у него в крови. Левый глаз припух от удара, в уголках губ запеклась корка, а на щеке — неглубокий длинный порез, который всё ещё кровоточил, заливая подбородок, шею и футболку. Реакция тела была мгновенной: сначала Себ отшатнулся назад, вжимаясь спиной в жёсткую спинку сидения, а потом резко подался вперёд, разглядывая повреждения внимательнее. Джим продолжал смотреть в окно и, казалось, даже не замечал, что Себ его разглядывает. А у него с собой не было вообще ничего: ни салфеток каких-нибудь, ни антисептиков. Порез не выглядел опасно, но наверняка сильно болел. Да и кровь надо было остановить.  — Джим…  — Нравится? — спросил он всё тем же тоном, зажмурился, вдохнул полной грудью, будто даже с наслаждением. — Грубо, конечно. Никакой фантазии. Никакой тонкости. И даже… — его голос сорвался на высокой ноте. Продолжил Джим уже шёпотом: — Даже злости не хватило.  — Кто вас так, Джим? — мягко спросил Себ.  — Кто… зачем… Детка, смотри туда. Джим не шевельнул даже пальцем, но Себ понял, что смотреть нужно в окно, за которым, впрочем, ничего особенного не было. Может, в этом и был смысл.  — Давайте я отвезу вас куда-нибудь? Обработаем ваш порез. Джим? — Себ говорил с ним как во время приступа, хотя отлично видел, что пока ещё Джим в состоянии себя контролировать. И понимает, что творится вокруг. — Давайте?  — Сиди спокойно, дорогой, — с усталостью отозвался Джим спустя минуту тишины. — Я придумал чудесную сказку. Маленький мышонок запугал всех зверей своим Груффало, а потом показал его во всей красе. С когтями, пастью, полной клыков, с налитыми кровью глазами. Громадного. Способного сожрать весь лес. Они изготовили ловушку… и Груффало попался. Его грызли, били палками… А маленький мышонок… — Джим схватил ртом воздух и замолчал. У него просто закончились силы на сказки, и он привалился головой к стеклу.  — А маленький мышонок смотрел на это и смеялся, — сказал Себ, не совсем уверенный в том, что нужно это говорить, — потому что это его план был. Да? Впервые за почти полный оборот колеса Джим удостоил его взглядом.  — Всё верно, Себастиан, — согласился он. — Громко смеялся. Она любила сказки. Ты боишься боли? Хотя они и не играли, Себ посчитал нужным ответить честно:  — Да, пожалуй. Я умею её переносить, конечно, но не хочу испытывать. А вы? Отвечать Джим не посчитал нужным, а Себ подумал, что Джим так или иначе сам напросился на эти повреждения.  — Ты убьёшь его для меня?  — Кого? — когда Джим промолчал, Себ добавил: — Убью. А теперь поедем домой? Колесо снова начало снижаться, и если удастся за пять минут уговорить Джима, то через двадцать они уже будут дома у Себа. Где есть аптечка. И где приступ Джима пережидать будет проще.  — Я не помню, Себастиан, — неожиданно Джим заговорил очень серьёзно. Себ даже не был уверен, что когда-нибудь слышал у него такой тон — не манерный, не угрожающий, а усталый и спокойный: — Всё пытаюсь вспомнить — и не могу. И ещё голос. Он говорит всегда по-ирландски. Поедем, детка. Или — бум! Они выбрались из кабины, и Джим почти повис у Себа на плече. Кажется, это становилось привычкой. И Себ чувствовал, что приспосабливается. Они сели в машину — а Глаз остался медленно крутиться позади.