***
С момента пропажи Евы проходит неделя, другая. Месяц, мучительно растягиваясь, умудряется при том оставаться сутолочным и беспокойным. Проблемы валятся одна из другой — стычки в банде, проблемы с шерифом, зачастившим со своими проверками, причину которых всё никак не удавалось выявить, пропажи детей в городе, слабо касающиеся банды, но требующие вмешательства — двое из них были братьями-сёстрами парней из банды. Спустя время он уже не может вспомнить подробностей вечера, в который она пропала. Стоявшая перед глазами непрерывно картинка, изобличающая пустую квартиру, впитавшую аромат и вкус её присутствия, вымывается, и от горечи поражения остаётся один мутноватый осадок. Наползает тишина, не разрываемая ни прежними радостями, ни излюбленными развлечениями. От алкоголя воротит, но он продолжает вливать в себя портвейн, умывая им убитую на самом дне тела боль — новую, старую, такую бесформенно-жестокую, что и не разберёшь. Да и он не пытается. В шатёр цирка уродов он направляется, ведомый чутьём, которое с усмешкой в более мирное время любил звать драконьим — то было одной из немногих черт, действительно им в себе любимых. А от огоньков, обрамляющих вывеску неровной полуразрушенной пунктирной чертой, в холод бросило ещё тем вечером. Той мерзкой ночью. Когда он пересекает порог шатра, полог смыкается на спиной беззвучно и глухо, а тепло одновременно со странным переплетением запахов окутывают его и странным образом чаруют. Вишня, совершенно заворожённый, лишь краешком сознания успевает запечатлеть терзающую разум тревогу. Что-то не так, с ним что-то сделали! Нужно покинуть это место, но он не может — ноги сами ведут его к скамьям. Он занимает место почти у самого входа, все остальные забиты зрителями до отвала. Падает на скамью и впивается глазами в сцену, слишком явственно ощущая, как нечто внутри него жалко, жалобно скулит и скребётся, почти молит уйти. Но он не может оторвать от происходящего на сцене взгляд, как не может хотя бы закрыть глаза или отвернуться. Словно кто-то или что-то держит сознание в тисках, будто кто-то или что-то, какая-то неведомая, тёмная сила сжимает его, подавляя волю, медленно и мучительно сводя с ума. С ещё большим ужасом Вишня ощущает натяжение кожи на лице, чувствует, как неестественно-широко, почти до боли растягиваются губы, а из горла бульканьем крови рвётся болезненный, клокочущий смех. Уроды на сцене сменяют один другого, вся сцена чудится омытой, окропленной кровью, а вспышки алого и страшно-яркого и вовсе его слепят, добивая. Ор и визги бьют по черепу, стоны вторят им, забиваясь в уши, мерзким скрежетом заставляют морщиться и дрожать, пока он всё также улыбается, хохочет, пока он аплодирует, а из широко распахнутых глаз непрерываемым потоком льются слёзы. Когда безумие затихает, разум проваливается в бездну, обнимающую собой каждый уголок истерзанного сердца, облившегося кровью сотни тысяч раз. И тихий, глубокий голос возвращает ему зрение и рассудок, он невидимой рукой поднимает его подбородок, заставляя смотреть ещё внимательнее и слушать, слушать, слушать. И вслепую идти к нему. — Добрый вечер, дамы и господа! Спасибо, что решились посетить нашу обитель, — произносят восковые губы маски, выкрашенные чернотой. Слёзы высыхают, стягивая кожу, а плечи не прекращают содрогаться — беззвучным рыданием и истерическим смехом. Вишня тянется к нему всё ближе, пока силы бороться и противостоять тают, истлевая пропорционально желанию жить. Мужчина всё говорит и говорит, а он и слов не различает, они ему не нужны. Лишь тембр, один только ритм... Не было никакого безумия на этой страшной, облитой кровью и усыпанной костями сцене, а он — человек в чёрном, человек-тьма, распахивает крупные руки в таком благодушии, словно и в самом деле способен ими убаюкать боль и даровать покой. Новый запах ввинчивается в рецепторы, застревая в носу, донимая трелью и умудряясь окутать так, что забытье ничем не отгонишь — то ладан и перезревший виноград, нагретый солнцем. Вишня зажмуривается до боли в глазах и висках, хватает воздух жадно и почти давится им, когда вновь находит силы самостоятельно дышать. Голова кружится как при сильном возбуждении или подверженности лёгкому дурману. И когда он пытается встать, ведомый чужой волей, его ощутимо шатает. Колени не подгибаются, он ведь давно уже не мальчишка, снести которого можно с одной рюмки и двух слишком развязных поцелуев. Но надлом начинает гореть явственнее, причиняя непосильную, страшную боль. Громоподобные аплодисменты, топанье ног, истлевающий софитовый свет — всё остаётся за гранью. Словно в причудливом сне. И кромешно-чёрные прорези маски, заменяющие глаза, кажутся впивающимися в него и шьющими по его коже на живую, будто он, Вишня, кукла тряпичная. Мужчина медленно хлопает, кивая, и наклоняет голову. Этот жест остаётся последним, что Вишне удаётся запомнить. Дальше — лишь сутолока, скрежет и невнятный гогот. Вой ветра и приглушённый стон.***
Шутка ли, но происшедшее за несколько дней покрылось пылью и стёрлось так, что стало едва различимо. Единственным, от чего Вишня не смог избавиться, стал поселившийся у него внутри панический ужас и инстинкт, согласно которому он обходил в дальнейшем проклятый цирковой шатёр за километр. Догадаться, что вероятность связи цирка с пропажей детей велика, не так уж и сложно. Что ещё важнее, притон может напрямую быть связан с продажей Евы — как никак именно в тот вечер он впервые заприметил на краю города шатры. А значит, они появились максимум за день-два до того — Сентфор слишком маленький чтобы нечто подобное ускользало от слухов слишком долго. Но он отбрасывает мысль, как раскалённый стеклянный шарик, пойманный по инерции. Тот разбивается о землю и тлеет в посмертии, но Вишня слишком боится. Впервые с того рокового дня, отнявшего у него последнего родного человека, так сильно. Купол тишины заполняется вязкой жидкостью, та забирает в нос и в уши, в горло, затекая в лёгкие и заполняя собой бронховы ветви, что от дыхания слипаются и противно чвакают. И страшнее всего то, что размеренный, баюкающий голос и касания сухих, тёплых рук заменили дикую стужу, волчий вой и очертания елей, сливающихся в вереницу ужаса. Вишне становилось легче, но он чувствовал всем естеством, как крепко, крючьями впилось в него наваждение, не отпуская. Не давая ни есть, ни пить, ни дышать. Мысли разбегались, сосредоточиться стало невозможно, как бы отчаянно он ни пытался. И страшно сильно тянуло в этот чёртов шатёр... Ноги сами несли, но сил держаться хватало.***
Новый день встречает его духотой, отпечатавшись на языке липким вкусом. Вишня ни ночи не провёл у себя дома с тех пор, как пропала Ева, предпочитая окутавшему каждый уголок помещения её запаху боль в шейном отделе от короткого сна на жёстком диване и постоянную занятость мыслей работой. Ладно, не занятость. Попытки себя занять. Волосы прилипли к вискам, сам он, как жвачка, к коже дивана. Дышать в этом чёртовом кабинете нечем, от чего тянется выругаться и, ползком добравшись до улицы, ничком так упасть. Он потягивается, морщится от ломоты, пытается размять шею и плечи до кучи, встаёт босыми ногами на холодный пол. Блаженно прикрывает веки на секунду-другую, задумывается, не раздеться ли ему догола и не лечь ли на пол всем тело?.. Но решает всё же выбраться наружу, на ходу цепляя сброшенную минувшим вечером на пол кожаную куртку. Рыщет по карманам, выискивая пачку и зажигалку, пока бредёт к казино, а следом и выходу из него. Щёлкает колечком, выпуская огонёк пламени, подносит его к зажатой в губах сигарете, оберегая от ветра, оглаживающего влажную кожу подобно тому, как гладит прибрежные камни море. Когда всё пошло наперекосяк? Жизнь никогда не была шибко милосердна к нему, но он держался, ему хватало сил. Когда началась череда ударов, что повалили его в конечном итоге наземь? Неужели всё дело в этой чёртовой девчонке? Он прикрывает глаза расслабленно и облегчённо, делая затяжку и позволяя своим демонам пригреться у крошечного огонька, когда неподалёку раздаётся истошный девичий крик. Вишня не помнит себя в момент, когда пальцы выпускают сигареты, складываясь в кулаки, а сам он несётся на звук в темноту так стремительно, что размазанное по стенкам черепа сознание не успевает отследить ни черта. Опомниться удаётся лишь когда он подбирается ближе и хватает в полутьме насильника за шею, отбрасывая подальше от прижатой к стене девушки. Ублюдку удаётся устоять на ногах, более того, он надвигается на помешавшего ему мужчину с кулаками, а у того крышу сносит напрочь. Опомниться удаётся лишь когда девчонка отчаянно цепляется за спину, тянет его и истошно кричит. — Нет! Не надо! Ты же его убьёшь! — доносится сквозь купол едкого молчания, и лишь теперь Вишня замечает, что сидит на парне верхом, осыпая лицо ударами в такт ускоренному биению сердца. Дышит тяжело, в разы тяжелее, чем при пробуждении. Кровь с кулаков капает, и он знать не знает, чья она, но боли не ощущает совсем. Поднимается и тупо смотрит на девчонку, миниатюрную и низкую, отпрянувшую и замершую на расстоянии, дрожа. — В порядке? — единственное, на что его хватает. — Да, — в тщедушном свете луны Вишне удаётся рассмотреть слабую, перекошенную улыбку. Он промаргивается в попытке восстановить размывающееся зрение, пытается даже до десяти сосчитать, дабы успокоиться, но то выбешивает лишь сильнее, и следом же его осеняет. Удаётся получше разглядеть черты зарёванного лица и фигуру, утянутую изрядно потрёпанными тряпками. Он узнает в девушке свою недавнюю знакомую. — О'Нил? — Я, Вишня, — сухо и побито отвечает она. Луна показывается из-под простыни укрывающих её облаков, позволяя рассмотреть девчонку подробнее. Зрачки осоловело бегают, то и дело перелетая с размазанного по асфальту тела на его силуэт с вздымающейся грудью, она надсадно дышит и остервенело сжимает ногтями собственные руки. Мужчина поднимает руки, делая крохотный шаг навстречу. Выставляет ладони перед собой, движется плавно и очень осторожно, словно старается подобраться к чрезвычайно пугливому зверьку. Сара мгновенно старается отпрянуть, отойти, но ноги едва держат и предательски дрожат. Если бы не они, давно бы дёру дала. — Я не наврежу тебе, — делая над собой усилие, как можно более мягко произносит он. — Ну же, не бойся. И за блеск глаз, за ужас в полоумно мечущихся зрачках удаётся зацепиться. Она продолжает отчаянно осматривать округу, выискивая пути обхода, а его разглядывает едва ли с большим доверием, чем ублюдка, пугающего её даже теперь, когда навредить ей он уже никак не может. — Ну же, это я, Вишня, друг Майкла. Ты только представь — ведь если я тебя обижу, мне голову скрутит сначала он, а следом и Аарон. Ну, давай же. Смелее. Он заговаривает ещё медленнее, почти по слогам и делая огромные паузы, вбивая суть в её голову ненавязчиво, но настойчиво, и она, зашуганная, неохотно, но поддаётся. Сара слабо кивает, отмирая. Ломко разминает плечи, направляется к стене, подбирает с земли кожанку, отряхивая от пыли и набрасывая на плечи, и плетётся вон из подворотни, прихрамывая на одну ногу. — Я сама, — настаивает, когда Вишня вновь предпринимает попытку взять её под руку. — Ничего не имею против, — поднимает ладони в знак капитуляции, поощряя намерение. До байка пусть ковыляет сама, а до дома он довезёт — она и идёт-то еле-еле, не дай боже расшибётся где-нибудь по пути. Вишня уходит вперёд, то и дело оглядываясь, чтобы не отставала, а девчонка пыхтит, но упрямо тащится следом. И мысль возникает прежде, чем ему удалось придать ей верную форму. Побольше бы им таких упрямых. — Ты ведь к драконам недавно присоединилась? — заводит разговор, стараясь звучать на порядок непринуждённее, чем ему самому бы хотелось. — Как видишь, — Сара равнодушно мажет взглядом по кожаной куртке, укрывающей нагие плечи. Она была единственной частью её образа, не пострадавшей от нападения. Юбка разорвана и держится на бёдрах на одном честном слове, а топ, насколько он мог посудить, лопнул от давления ладоней — она придерживала его руками, стараясь держаться перед ним в подворотне с достоинством, а после и вовсе выбросила, плотнее запахнув куртку. — Не ходи одна в такой час. Как члена банды тебя никто права не имеет трогать, но, сама знаешь, придурки всюду найдутся. — Ага, — пробормотала она. Остаток пути к парковке они преодолевают в тишине, каждый размышляя о своём. Когда он взбирается на байк, девчонка замирает в полуметре, словно бы зависая. — Какие-то проблемы? — она переминается с ноги на ногу, то и дело неловко почёсывая запястье. Вишне это всё порядком надоедает, но силы не демонстрировать того есть, он терпит, выжимая улыбку. — Запрыгивай, домчимся за пару минут. — Я... Пеш... — пряча глаза, вновь протестует она. — Слушай, — взгляд темнеет, словно в отражении сгущаются грозовые тучи, что вот-вот грозят разродиться молниями. И Сара сглатывает, чувствуя себя ещё большей обузой. Хочет сжаться и спрятаться, как зверёк, но лишь ёжится, на несколько секунд зажмуриваясь, будто ждёт удара. — Я, конечно, не против помочь, но в няньки уж точно не нанимался. Садись. Она вздыхает, обжигается бессилием и холодной яростью. Так-то лучше. Жалость всегда будет проигрывать злости. — Держись крепче, — Сара послушно обвивает его руками поперёк живота. Ладони ледяные — даже сквозь куртку он чувствует. И мысленно ворчит на неё, таскающуюся по холоду в идиотской мини. — Далеко тебе? Она успевает вполголоса продиктовать адрес, укладываясь подбородком ему на руку, прежде чем они трогаются. От Сары несёт спиртным, по иронии судьбы самым ему ненавистным, холодом и страшно-горькой обидой. Страх увидеть лишнее, желаемое селится в нём молниеносно, даёт корни и прорастает, прошивая внутренности алыми нитями. Вот уже и речь её кажется похоже-ухабистой и нестройной, и взгляд она прячет похоже, также диковато, но не из простого стеснения. И упрямая такая же, и волосы почти того оттенка, разве что чуть длиннее, и запах... Никогда не мог взять в толк, как она могла пахнуть льдом. Как, прикрывая веки и втягивая её аромат, он чувствовал холод? Каким чудом? Да и чудом ли? Он заставляет себя открыть глаза, укоряя за слабость. Полный идиот. Он едва не пропускает последний поворот, но Сара успевает дёрнуть его за рукав правой руки, указывая. Она едва дожидается, пока байк остановится, начиная торопливо с него сползать, всё также шатаясь из стороны в сторону. В какой-то момент Вишня опасается, что она и вовсе полетит на асфальт, чего умудрялась избегать и по дороге из подворотни и пока неуклюже взбиралась на мотоцикл. Он подаётся вперёд, дабы успеть схватить её за предплечье и вытянуть, когда она начнёт падать, и в мимолётном блеске уличного фонаря росчерком успевают мазнуть расширенные зрачки. Он тут же подскакивает с байка. — Так, а ну-ка, — мужчина удерживает руку, не позволяя вырваться. Желания бороться у неё оказывается едва ли больше сил, сопротивления как такового не следует, и это ощутимо расстраивает его, впечатлённого её смелостью и стойкостью прежде. — Мелюзга, откуда? К горлу тошнотой подкатывает полое и мерзкое разочарование. Зрачки шириной в цент и тупо-беспристрастное лицо. В городе кто-то снова толкает дурь. И даже если не Дракон всю эту кашу заварил, в банде точно завёлся курьер. Как ни крути, а невозможно за всеми этими остолопами ежеминутно присматривать. Они все молодые, спесивые, юношески-безрассудные Девчонка, пока он отвлекается на своё, умудряется собрать оставшиеся силы в, пускай и небольшой, но вполне себе крепкий кулак, и рвануть предплечье из захвата. И он выдыхает почти с облегчением — не так всё плохо, есть в ней всё же какая-то сталь. — Не трогай меня, — успевает пропыхтеть ёжиком, на каблуках разворачиваясь ко входу в дом. — Стоять, — Вишня успевает выставить ладонь, преграждая путь. Поначалу кажется, что девчонка от полной беспомощности не преминет и попытаться её отгрызть, но она лишь супится, складывая руки на груди. Слушает, ждёт, а он всё молчит, разглядывая её как обезьянку, без всякого уважения или стеснения, и не позволяя уйти. Шаг прочь — ладонь едва мажет по коже всё в том же предупреждении. — Да чего тебе надо? — вызверивается она. И тогда терпение Вишни ещё на дюйм приближается к своему окончанию. Он скалится, осклабливается. Волки издали начинают выть, а лунный серп плотнее кутается в полупрозрачные облака. — О, ну, погляди. Предоставлю тебе, скажем, выбор. Ты рассказываешь мне, какая свинья продала тебе наркоту, где вы встречаетесь и откуда об этом узнала. Словом, всё, что тебе самой известно. Тогда ты можешь дальше дурить мамочку с папочкой, сыночка шерифа, за которым таскаешься, Аарона, который за каким-то чёртом притащил тебя в банду. Словом, спокойно продолжать разводить весь этот цирк. А можешь сделать вид, что шатает тебя так от того, что тот малолетний придурок, отодравший тебя, был непростительно хорош, засунуть язык в свою аппетитную задницу и молчать. Но молись о том, чтобы не узнать о последствиях, которые ждут тебя затем. Суть примерно понятна? Прямо скажем, Вишня не ждал, что она упадёт в ноги и разрыдается, тут же согласится и покорно всё разболтает. Знал её не слишком хорошо, да уже успел уяснить, что девчонка толстокожа не по годам. Думал, кивнёт (не дура ведь), поддакнет, на худой конец, вырваться попытается. Ан, нет. С головы до кончиков пальцев обдало её смехом. Заливистым, живым, позвякивающим, как связка из трёх десятков крохотных колокольчиков. Она хохотала так, словно стала свидетельницей очаровательнейшей нелепицы, которую иначе и не выразить. Так, словно он сказал что-то забавное до неприличия. Она смеялась и смеялась, держась за живот. До него дошло слишком поздно. Это была истерика. Она качнулась, едва не завалившись на асфальт. Упасть он не позволил. И взгляд, сместившись с первых ярких звёзд на него, только стал проясняться, серьёзнеть, как её снова сложило вдвое. Она повисла в его руках, изогнувшись, и с громким кашлем вырвала всё, как он подозревал, съеденное за день. До крыльца дома она добралась на его руках. Когда, нашарив в кармане куртки ключ, мужчина отворил дверь, Сара надтреснуто прошептала тихое «оставь меня в покое». Вишня понятия не имел, ради чего тогда остался. Помог переодеться, умыл, заставил набить желудок парой тостов. В доме кроме неё не было никого, оставлять её в таком состоянии одну — бесчестно. Хотя, впрочем, о каких принципах речь?.. В этом-то городе, иссушившем себя до дна. Он ещё не раз после того, прокручивая обстоятельства встречи, перевернувшей собой всё, думал о том, что лучше бы и в самом деле мимо прошёл, лучше бы никогда не приближался и не окунался в то же дерьмо, в котором плавала она.***
В кабинет Хилла он входит без стука. Девок тот не водит, по крайней мере, не на рабочее место — а значит ничего экстренно-важного он не прервёт. Переговоры, будь они таковыми, проводились бы в его присутствии. Мужчина плюхнулся на диван, машинально проводя пальцами по кусочку прожжёной на подлокотнике кожи. — Зачем на самом деле ты позвал Сару О'Нил в банду? Во взгляде, поднятом с кипы бумаг, над которой он корпел с самой ночи, была одна тухлая усталость. — Я доделаю отчёт, если ответишь, — подначивает его Вишня. — Ты и так его доделаешь. Он закатывает глаза, потирая переносицу, а босс усмехается, пускай и всё также уставше. Медлит секунду, другую, и нехотя протягивает: — Жаль её стало. Отец бросил, мать сбежала. У неё никого не осталось. — Мы никогда не занимались благотворительностью, — устало бросает он. — О ней и не было речи. Сотрудничество, вот и всего. — Зачем тебе нужна девчонка? Ей всего шестнадцать. — Семнадцать. — Оставь в покое. Трахать школьниц некрасиво. — Премии лишу. — Не забудь запереть в кабинете и оставить без сладкого. Я не языком чесать зашёл. — Тогда советую начать поскорее. У тебя впереди жаркая ночка в объятиях горы документов. — В городе кто-то снова поставляет наркоту. Вполне вероятно, в банде завелась крыса. — Рик докладывал о перехваченной поставке. — Значит, херово он справляется со своими обязанностями. Поставка прошла. — Ты можешь предоставить что-то кроме обвинений одного из наших лучших бойцов? Вишне думается, что он даже рад тому, что Аарон не назвал пацана солдатом. Тогда сдержать смех ему бы точно не удалось. — Будет, — хмыкает Вишня, выстукивая пальцами по подлокотнику ритм хита Bee Gees. — Вот тогда я тебя с удовольствием выслушаю. А теперь, — Хилл подхватывает ритм, заканчивая песню хлопком по кожаному переплёту журнала. — Приступай к работе. — Честное слово, лучше бы язык за зубами придержал, — ворчит, поднимаясь с места. Короткое рукопожатие, задрожавшая после хлопка двери о петли мебель. Глоток из фляги подливает топлива желанию поскорее со всем этим покончить. За сведение он берётся споро. Повезло, что минувшей ночью смог прикрыть глаза на пару часов, иначе было бы совсем погано. Тормозит лишь когда взгляд невольно цепляется за обрывок записи в одном из журналов. Косой почерк с наклоном в обратную сторону узнаёт сразу же. Вишня привык думать, что в людях разбирался весьма и весьма неплохо, и ему этот доходяга никогда не нравился. Выудив нужный документ из кипы бумаг, он терпеливо стал вчитываться. Указан был размер поставки и адрес, по которому та была изъята, вместе с адресом склада, куда её в дальнейшем доставили. — Ну что, дружище, — шутливо обращается он к висящей на стене оленьей голове с широко раскинутыми рогами. — Видать, не судьба Аарону с работы пораньше слинять. Споро подхватывая ключи от байка, он направляется к себе за шлемом. И едет туда, где надеялся получить ответы хотя бы на парочку имеющихся вопросов. Но пустой склад прямым текстом диктует «выкуси, Вишня. поглубже возьми, чтобы мало не показалось». Несмотря на давнее весьма криминальное прошлое, борьбу с поставками драконы вели уже многие годы. И миротворцами они при том не нанимались, всего-навсего знали, что если позволить дряни разойтись раз-другой, спустя полгода сторчится как минимум половина тех самых рослых остолопов. Или таких вот бойких и весьма неглупых малолеток, как Сара. Упущение. Хилл бы тоже назвал её бойцом. Встреченный на месте Рой качает головой, сообщая, верно, то же, что Аарон ранее услышал от Рика. Поставка была доставлена и уничтожена дней пять назад. Синтетика. На редкость некачественная. Боец она или нет — пусть Аарон сам выясняет. Уж точно не ума Вишни это дело. Остаток дня он таскается по другим точкам, задавая одинаковые вопросы и выслушивая одинаковые ответы. Никто и знать не знал о наркотиках, таинственным образом проникших в город. Так прошла неделя, за ней другая. Месяц. Удалось выловить ещё пару малолеток с глазами-центами и зашитыми ртами. О'Нил ему на глаза не попадалась, и то было её счастье. Он мог навестить и сам, но спинным мозгом чувствовал, до добра оно не доведёт. И боялся, увы, не за неё.***
Наркотическая дрёма неизменно манила шансом хотя бы на время усыпить горечь и вину, гниющие в нём уже так давно, что вспомнить себя до всех этих мучений, даже в самом деле попытайся он, не смог бы. Когда он шагал по улице в тёмную ночь с опущенным воротником, надеясь, что ветровые пощёчины разгонят шум в мозгах, когда растягивался на диване, вжимаясь лбом в подлокотник и молясь о быстром забвении без снов, когда плевал на всё это, громко ругаясь, и шёл куда глядят глаза, лишь бы найти что-то. Что-то ещё, что сможет затянуть собой мысли. Хотя бы на пару мгновений, хотя бы до тех пор, пока его не свалит мёртвый сон. И он спускается в казино, свою давнюю обитель, своё место силы и свой самопровозглашённый дом. Обводит его взглядом по-хозяйски, почти по привычке, но даже знакомое удовлетворение кутает его несмело и в каком-то смысле слабо — из-за его состояния, судя по всему. Стоя на возвышенности, проходится по всем залам, отделённым друг от друга невысокими перегородками, гладит рукой деревянную перилу, на которую опирается. И соскакивает с лестничного подъёма рывком, пренебрегая ступеньками. Как хищник, центром обзора коего стала вычлененная из окружающей обстановки цель. Так он пересекает один стол за другим, оставляя за собой целую гору безликих людей. Останавливается у бара, дожидается, пока паренёк принесёт что-нибудь привычное, что заказывает обычно он — и морщится, когда жидкостью на дне стакана оказывается портвейн. Но выпивает залпом. А потом просит повторить, не меняясь в лице. Внутри всё скручивается пружиной, и импульс грозится стать прыжком. Когда девушка за стойкой привлекает его внимание касанием к плечу, нетрезвая улыбка косит уголок губы. Он оборачивается, подаётся телом на неё, жестом просит повторить заказ и до кучи заказывает даме коктейль. Портвейн в нём булькает, когда ладонь проходится по тонкой шее с благоговением, что трогает всякий раз, как касаешься роскоши. Мысли целиком заволакивает туман, когда он, ведомый, опускается на диван и оказывается к нему прижатым. И весь он вспыхивает, начиная мучительно-медленно тлеть, стоит седлающей его девушке запрокинуть голову и с жаром прильнуть к его губам. Под сомкнутыми веками мир растворяется, уплывает в невесомость налившееся тяжестью тело. Чудится, что им играется пламя, танцуя на коже, поглощая сантиметр за сантиметром, окутывая в какой-то ничтожный момент с макушки до самых пят. И вот уже тело не повинуется разуму, жить собственной жизнью начинают руки, терзающие всюду, до куда могут дотянуться. И два тела сливаются в жаркой истоме, движимые одной животной страстью. Рассыпается на частички поскрипывающий от движений диван, не ноют укусами истерзанные губы, не горит кожа, но пылает неистово вся обстановка в черте взгляда. Хочется признать, что он в самом деле сходит в этот миг с ума. И ведь противиться тому желания никакого. Безумие пленит. И в миг, когда он задирает голову, упираясь затылком, в спинку дивана, плавится и шипит через зубы от жарких касаний знающих своё дело рук... В этот миг стенки черепа разрывает отзвук властного, полного самодовольства голоса. Раскрой очи, недоумок. Вишня успевает выругаться вслух, подрываясь с места. Шагает взад-вперёд, остужая голову, тянет собственные волосы. Остаётся только по щекам похлопать. И тут его железом калёным прижигает нечто, заставляющее окунуться в изнанку той невообразимо-сладкой реальности, из которой он был вытянут за уши всего каких-то полминуты назад. Штанины касается маленькая ручка. Он опускает голову настороженно, опасаясь того, что может увидеть там. И видит. Глупая улыбка и напрочь затуманенный взгляд. О'Нил, всё та же. Привстала на колени и вновь потянулась к ширинке. Глаза за густо накрашенными ресницами скрылись. За волосы поднял её на ноги, молча выпроводил из кабинета, замкнул дверь. И когда взгляд сквозь пелену белёсой дымки толкнулся к потолку, в голову ударило обухом. Он едва не трахнул эту чёртову девчонку. Настолько выжал из ума, что умудрился не заметить лица той, что раздевал. И она снова была обдолбана какой-то дрянью. Нашёл её на улице. Не успела отойти далеко. Свалилась на асфальт, разодрав колено и ладони: видимо, до последнего цеплялась за стену. Вспомнились слова матери, произнесённые в другой жизни, пропущенные тогда мимо ушей. Фокус не в том, чтобы не упасть. А в том, чтобы снова подняться. Сгруппируйся, чтобы было не так страшно. Сгрёб в охапку, вяло трепыхающуюся, и понёс к байку. В его руках она почти сразу обмякла, голова повисла. Её лихорадило. Твою мать. Бросился к казино, пересёк вход и помчался в обход залу, набитому посетителями. Так выйдет дольше, но показывать посетителям подобное нельзя. Она задёргалась, подстёгивая, и мужчина полетел по окутанному полумраком проходу ещё стремительнее. В кабинет её нельзя, станет хуже. Да и Хиллу видеть не обязательно — ещё из банды погонит. Чертыхаясь, он потащил её в тот же подвал, где держали Попович. Взвалил на кушетку, сдёргивая повисшую на плечах обрывком ткань, наскоро нащупал пульс — тот рвано, надтреснуто колотился. Собственное сердце галопом заходилось ничуть не слабее. Не приведи господь этой малолетней дуре помереть здесь. Потянул завязку платья, осторожно ослабляя. Перерезал обнимающий шею чокер. — Поосторожнее... — она захрипела и задёргалась в судорогах. Веки сомкнулись и зрачок под синюшной кожей рвано заметался. — Сдохнуть хочешь? — Вишня похлопал её по щекам, разжимая веко и пуская в широченный зрачок луч найденного под кушеткой фонарика. — Глаза открой! Две щёлки с мутноватыми радужками уставились в потолок. Навис над ней, бегло осматривая белокожее тело из одних костей и сухожилий. Кожа желтоватая, щёки впалые: поклясться мог, летом они были пухлыми и румяными. Сплюнул под койку. Перехватил тряпку, чтобы не задеть кожу, и бабочкой поддел ткань. Ледяные тонкие пальцы судорожно вцепились в запястье. Она дёрнулась и взвыла, но продолжала держать крепко. — Да уж не доставлю тебе такого удовольствия. Платье не тронь, — забормотала, прикрывая глаза. По лбу скатилась капля пота, на виске от натуги вздыбилась вена. Лучше бы за жизнь так цеплялась, как за тряпку никчёмную, идиотка. — Сегодня я обязана быть красивой, дурья твоя башка. — Ты в моём казино подыхать собралась? — А что такое, Вишня? Боишься, после смерти малолетки от копов уже не отвертеться? — Ты круглая идиотка, О'Нил. Если не заглохнешь, кляп надену. Как ни странно, она замолчала. Подняла застекленевший взгляд к потолку и застыла. Её продолжала бить мелкая дрожь. Бледную кожи усеивали россыпи синяков. — О'Нил, — девчонка подняла на него пустые глаза. — Хочешь быть красивой — брось дурь. К чёртовой матери брось. Ты сейчас как труп в корсете — как бы ярко себя не раскрасила, живее от этого не станешь. Он промыл ей желудок, слушая проклятья. Когда девчонка устало привалилась к стене, обтёр ей лицо, плечи и шею тряпкой, смоченной в прохладной воде. Идиотка малолетняя. Такую красоту самолично травить. Мужчина привалился на кушетку в полуметре от неё. — Давай, удиви меня своей душераздирающей историей. Не долюбила мама? Мальчик внимание не обратил? Ей хватило сил поднять на него замученный взгляд. Красноречивее всех ругательств. Губу не прикусил, но о своём месте узнал чуть большее. — Если издеваться собираешься, вали сразу. — Ну уж нет. Я уйду, а ты окочуришься здесь. Что потом Хиллу говорить? — Что хочешь, — попыталась пожевать белые губы, но те её едва слушались. Сама речь была сиплой и походила больше на безразмерный шёпот. — Нет никакой истории. Просто начала. Просто уже не остановлюсь. — Жить надоело? Он посмеивался, взглядом соскальзывая с линии носа к губам, приоткрывающимся измученно. Она в самом деле похожа была на живой труп. — Может и надоело. Веселье смыло волной. — Слушай... — почесал затылок, невольно задумавшись о том, что в таких случаях обычно говорят. — Тебе ведь всего... — Знаю, что нос не дорос такие вещи говорить, — прошипела она. В полуобороте, подсвеченные одиноко горящей под потолком лампочкой, гневно затрепетали ресницы. — Ну что? Скажи ещё, что не об этом мне поведать собирался. — Всё и сама знаешь. Отчего не допускаешь, что не пожалеешь, когда поздно будет? — Не пожалею. А пожалею — так поделом. Я не хочу жить. — В твои годы многие так думают. И многие пробуют, но... — Останавливаются, а потом таинственным образом умнеют. И диву даются: ну как я мог быть таким идиотом. Так? Понять не мог, откуда в её теле столько сил спорить. Откуда в ней, ссохшейся, такой дух. — Так. Любая проблема решаема кроме той, что наркота уже разъела твои органы. Кроме той, что ты уже летишь на землю, а от падения не спастись. Кроме утечки воздуха, когда ты уже не можешь подняться. И не злись, ты в самом деле молода. А от дна никогда не поздно оттолкнуться. — Только не от моего, — он отчётливо слышал в полушёпоте слёзы. Из уважения отвёл от непрошенной слабости взгляд. Протянул только ладонь к её, раскрытой и лежащей на кушетке так, словно она молила о чём-то небо. Осторожно тронул её, накрывая тонкие пальцы рукой. — Я тоже принимал однажды. Я вообще много чего творил тогда, много того, чего вовсе не стоило. Но вот он я — живой и сколотивший своё состояние. Переживший это всё и ставший собой. Понимаешь? Всегда так происходит: одним хорошим ты многому не научишься. Невзгоды подтачивают, делают из нас тех, кем нам предназначено стать. — Что это?.. — едко усмехнулась она. Подбородок вздёрнулся и каскад волнистый волос потёк по голому плечу. — Исповедь бандита? Разве тебе не всё равно, Вишня? Не первая и не последняя сторчусь в этой дыре. — Не первая и не последняя, — согласился он. — Очередная, — елейно и одновременно с тем едко. Пальцами мазнул по запястью щекоча, и её скривило отвращением. Дёрнулась, но он не позволил ей отстраниться. Перехватил запястье покрепче. — И что, тебя это устраивает? В этом нет никакой романтики. Ты всего лишь метишь на тропу одного из неудачников, которым не хватило сил и воли противостоять городу. Ты слабая и жалкая. Ты права. Давай, жри дальше свои таблетки. Тони в своём дерьме. Ты же одна во всём мире такая проблемная, несчастная и оставленная. Конечно мне ни за что тебя не понять. Я не давился своим дерьмом. Я не был на этом дне. Я не знаю, какого это — когда воздух кончается и ты теряешь сознание от передозировки, но лёгкие печёт жаждой. Я не знаю агонии, которая не оставляет ни на один миг. Я не... Мокрая ладонь скользнула по щеке. — Ты не был в моей шкуре. — Ты туда никого не пустишь. — Не пущу. Она привстала, морщась, оперлась ладонью о стену. Опустила на кушетку одно колено, держа тело навесу. Втора рука легла на его плечо, мгновенно агонизирующе сжавшись. Прохладные губы мазнули по углу губ. А потом она опустилась на его колени. Не упала. Словно бы нарочно примостилась — осторожно и ловко. — Отвезу тебя домой, — погладил костяшкой выступающую под тонкой кожей скулу. Едва заметно, но она приластилась к касанию, словно голодная до ласки кошка, слишком гордая, что честно признать нужду в нежности. — Давно ты принимаешь? — Достаточно, чтобы пути назад уже не осталось. Поехали. То был день её рождения. Семнадцатый. Едва не ставший последним. Об этом он узнал многим позже, когда след её в городе простыл. Когда её гонка со смертью привела его самого на тропу, с которой ему уже не удалось сойти. Приложился затылком о стену. Трижды. Идиот. Идиот. Идиот. В последний раз он видел её полтора назад. Провёл в казино, представил банде. За полтора месяца Сара О'Нил из проблемной выскочки превратилась в сторчавшуюся наркошу с пустыми глазницами. Снова эта наивная, страстная мысль — нужно поскорее найти ублюдка, который толкает малолеткам дурь. И, по меньшей мере, четвертовать. И как ты это делать собрался? — пронеслось по разуму ветром. Если понадобится, ответ из неё вырежу, — обещанием, сухим смехом. Нужно было с ней остаться, — упрямо пророкотал внутренний голос. Ради всего святого, заткнись, — взмолился он. Это не твоя проблема, Рорк. Чья угодно — не твоя. Твоя проблема — белокожая, алогубая, черноволосая — уже утекла сквозь пальцы. Ещё одна заживо гниёт. Со смертью играется. Девчонка завела себе дурнейшую привычку оставлять дверь открытой. Он о том знал, а, зная, являлся по ночам всякий раз, как был свободен. Сидел в кресле против её постели, смотрел, как мерно вздымается во сне укрытая простынью грудь. Само собой, сравнивал. Образы примерял, тусовал, пробовал ещё. Алкал крупицы. И как-то раз умудрился заснуть на своём посте. Как убитый в забытье провалился. Сон без кошмаров был сладким, полнился скольжением крупных колец русых волос по коже, сжатыми в кулаках смоляными прядями. Криками, стонами, бранью. Шёпотом и тонким голосом, повторяющим «Ну же, смотри — моя агония выжрала меня изнутри». Очнулся он от того, что ловкий язычок скользнул по губам. Ладони, узкие, нежные, скользили по щекам, шее, по плечам, укрытым курткой. Не отделавшись от забыться, он приоткрыл губы, перехватывая поцелуй, вторгаясь языком в приоткрытый рот и выпивая до капли. Как давно хотел. Ладони сжались вокруг тонкой талии. Боялся своими ручищами ненароком её сломать и одновременно с тем — что она растает, как сон. Желанная, тёплая, живая. Долгожданная и прекрасная. Пальцы прошлись по лопаткам, скользнули выше — и застыли. Он открыл глаза. Длинные русые локоны, растрёпанные сном. Веснушки, размытые слезами. Сара. Не та, — горько подумалось ему. Идиот, — с трелью, докучающей в стенах черепной коробки, впервые не хотелось спорить. — Идиот безнадёжный. Сара выскользнула из его рук. Уголок губ дёрнулся, будто в усмешке. Сообразил мгновенно — та же истерика. Ещё искра — разрыдается. Но не при нём. Слишком сильная. Волевая. Пускай и потонувшая в своей слабости. Он поднялся, двигаясь к выходу. В спину полетели ругательства. Дойдя до байка, он швырнул шлем на землю. Корпус разошёлся трещинами. Вишня запретил себе приближаться к ней. Только всё равно видел во снах. Проезжая мимо её дома, высматривал в окнах свет. А порой разглядеть удавалось и силуэт, полупьяно танцующий. Если бы не позабыл всех молитв, зачитал бы хотя бы одну из. Вкус её губ фантомно колол кожу. — Я как-то уже не уберёг одну девчонку, — тихо начал он. Знал, что она не спит. Знал, что всё слышит. Уже пошёл на поводу у собственной слабости — явился псом, что у ног сворачивается в клубок, уже, как она говорит, терять нечего. Намеренно умолк. Проверка связи. — Она принимала? — сдержанно из-под одеяла подала голос Сара. — Нет, что ты. Всего лишь с родственными связями не особо повезло. Мама умерла, а бабушка забрала её у любимого отца. А та выросла такой взбалмошной, такой невыносимой. И она отправила её сюда, в Сентфор. — Ужас какой, — вздохнула она. — Будь моя воля, ни за что бы сюда не сунулась. И я, — чуть было не ответил. — И что? Теперь тебя совесть мучает? Поэтому со мной таскаешься? Пропустил мимо ушей. Она тоже часто так делала, когда слова причиняли слишком страшную боль. — Что с ней случилось? — Пропала без вести. — Ты до сих пор её ищешь? — Не твоего сторчавшегося ума дело. — Вот же странный, — засопела она. — Говорил, под кожу не пущу. А свою сам обнажил. Бросил в её направлении подушку. А она рассмеялась. И он с ужасом понял, что если бы мог собрать звон её смеха до капли, в золотую коробку, он бы это свершил. И любовался им до конца дней своих.***
Сбегая, она торопливо семенила ногами. Колёса чемодана противно, жалобно бренчали. До тех пор, пока Вишня, подкравшись сзади, не поднял его. Сара остановилась, удивлённо на него уставившись. — Не собиралась нежно поцеловать напоследок? — Нежность была воспета людьми слишком непохожими на нас. К вокзалу они побрели неспешно, держа ладони на ручке чемодана. Словно за руки держась. — Значит, новая жизнь? — Может, я просто хочу похоронить себя в месте поспокойнее? — Покойники о таких вещах не задумываются, — губы непроизвольно дёрнулись при виде её улыбки. Она воспряла духом. Едва уловимо. Но тело всё равно била дрожь. Агония не оставила, лишь отступила. Но если она думает, что там будет легче — пусть. — Ты справишься со всем, — старался вложить в слова всю уверенность, на какую был способен. Мог не стараться — он в самом деле верил. — Вот увидишь, встретимся с тобой лет так через десять, а ты станешь совсем шикарной. Если, конечно, не забудешь своего дракона. — Да уж, забудешь такую задницу. Дойдя до перрона, они замерли. Поезд уже ждал посадки, но разжать ладонь на ручке Вишня не мог и не хотел. — Попросил бы хоть иногда писать, да знаю, что ты всю память о городе захочешь из себя выжечь. Давай, беги. Не оглядывайся только. Она мельком глянула на дымящуюся громаду, мазнула подбородком выше, вдохнув отрезвляющую прохладу. И зашагала прочь. Произошедшее оказалось самым настоящим, что успело за эти месяцы произойти между нами. Он побежал к ней наперерез, сжимая в объятиях, и поцеловал — жадно, порывисто. Словно стараясь напиться ею наперёд, зная, что они уже никогда не увидятся. Ему доводилось бывать в Балтиморе после. Спустя буквально пару месяцев после её отъезда, через год, полтора, два. Снова и снова он приезжал, задерживая зачем-то взгляд на толпе встречающих так, будто ждал, что её улыбающееся лицо в ней появится. Помнил, что она где-то здесь, приезжая, чувствовал монотонную тянущую боль. Не знал, жива ли она вообще. Быть может, сторчалась и всё на том. Он не пытался её найти, оправдываясь тем, что она ему попросту не нужна. Сторчалась. Пусть так. Была никто и звали её никак. Вот только в самом деле забыть девчонку, чересчур своенравную и излишне упрямую, у него не получилось.