***
Словно ведомый, направляемый чьей-то рукой, табачный дым кольцами взвивается к потолку. Пустая голова оставляет в улыбке отравляющую сладость. Бессмысленную и тянущую. Удерживающий у чертога реальности рубильник отъезжает в самый низ, и напиток окончательно теряет вкус. Прохладная жидкость во рту согревается, перекатываясь безвкусно, пусто. Из пестрящего всеми оттенками греховности зала доносится джаз, щедро приправленный многоголосым говором. Лёгкие удары шпилек по настилу, походящие на пощёчины, чинные шаги мужей в лаковых туфлях, шепотки и топот десятков ног расторопных крупье. Днём и ранним вечером место походит на байкерский притон со снующими от бара-до бара мужчинами в коже — теми самыми драконами, что обожают чахнуть над своим золотом и вытворять варварства. Но как только ночь вступает в свои права, кожаные куртки сменяют костюмы (страшно дорогие) и платья (ужасно роскошные). Казино наводняют шишки, снабжающие банду деньгами в обмен утолений своих жажд. Это и было его детище, его место силы. То самое «дело», к созданию которого он стремился с самой юности, успев совсем рано решить, что должно быть главным в жизни настоящего мужчины. Вишня в самом деле любил это место — нередко и сам выбирался в ночи выпить и поиграть, порой заменяя крупье на раздаче и развлекая гостей в угоду собственному желанию отвлечься. Однако этой ночью сценарий сложился иной: дракон забурился в свой кабинет и растёкся по креслу, вылакав в одиночку полграфина портвейна. Взгляд цепляется за торшер, бросающий одинокую тень на смежную стену, соскальзывает к рваному следу, прочерченному ногтями одной несносной девчонки, что частенько гостила в драконьем логове последние шесть недель. Ни больше, ни меньше. Ровно шесть недель ей понадобилось, чтобы облапошить законченного сукиного сына, правящего всем этим балом. Ровно шесть недель у Московской куклы ушло, чтобы свести с ума Сентфорского ублюдка. Дверная ручка со всего маху ударяется о стену. Губы тянет улыбка, когда краем глаза удаётся поймать скольжение стройного силуэта в тёмном углу. Блеснувшие на миг каштановые волосы, хлестнувшие по щеке ножом, талия, перетянутая откровенной тряпкой, какие она вечно цепляла на себя перед приходом сюда, пускай и искренне ненавидела. Слишком многое она делала назло, из вредности, из жадности. И страшно тем походила на него самого. Оскал на выкрашенных алым губах сменяется обольстительной улыбкой, каких она никогда не выказывала, да и едва ли вообще заставить себя могла. Он ей даже не нравился, она его презирала. А он... В чём-то понимал, где-то даже жалел. Но трахать её ему это не особо мешало. А теперь память измывается, играется образами, подкидывая больше, ярче — вот уже и босая ножка ведёт от колена по бедру, скатываясь в пах, следом же сама она оседает на пол, тянется к ширинке, не медля. Потому что ему так нравится. Потому что у него мозгов на большее не хватает — только пить и ебать малолеток. Ты... Снова ты... — безвольно перетекает в проспиртованному мозгу. Пространство в один щелчок затапливает яркий электрический свет, глаза выжигая. Ви морщится, механически усмехается глухим шагам, на раз-два рассеивающим последние надежды на беззаботный секс. На единственное, что способно заглушить мерзкое, тянущее чувство поражения. Проигрывать он никогда не умел. Особенно когда речь шла о такой откровенно дрянной швали. Хилл ступает по ковру, с хрустом вдавливая в пол осколки. Те под натиском подошв ломаются, трескаются. Чудятся стоны и жалобный, умоляющий остановиться писк. Когда по правую руку доносится лёгкий кожаный скрип, Вишня, не размыкая век, спрашивает: — Есть новости? Босс молчит. В-прошлом-наёмник-в-нынешнем-алкоголик, Вишня упрямо водит зрачками под смеженными веками, закипая. Кожа под пальцами скрипит, графин наполняет стакан. А затем ещё и ещё. — Её поймали. В зрачки ударяет свет хирургической лампы. Как если бы полуслепая от неудачного наркоза жертва очнулась под самый конец операции. — Карга не нападает. Думаешь, медлит? — Русским подобная лабуда не свойственна. Общался с девчонкой — должен был понять. Свет перед глазами заморгал, слизистая стала медленно гореть. — Какой ей резон дурить бабку? — Понятия не имею, — хмыкает Хилл. — Думал, ты расскажешь. — Она жива? — А как же. Парни взяли её след на Балтиморской таможне, а там и до самой девчонки было рукой подать. Не даром по всему городу драконьи снасти разбросаны. — Если дашь поговорить с ней, может и пытать эту хамку не придётся. Коньяк в пузатом стакане испарился. Янтарное же нечто на глубине глаз босса забурлило. Предзнаменование не из лучших. — Ты прекрасно знаешь, я не говорю на языке просьб. — Никто из нас. Получить результат в твоих интересах. А к девчонке, особенно такой испорченной, подобраться через сердце проще. — Трусы от сердца находятся в некотором отдалении. — Не суть важно, — о, нет. Эта тонкая разница как раз таки роль и играла. Нужно заметить, до бессовестного бесчинно. Пускай то и не было новостью в стенах казино. Желание увидеть её вновь было диким, неудержимым. Проводить взглядом её полупьяно танцующую по кабинету фигуру. Ещё хоть раз поглядеть на неё, смеющуюся, блефующую, кривящую душой. Размозжить графин об пол и чертануть по её нагому телу молнию. Взять за волосы и растянуть по проклятому столу из дуба. Вожделение делает из цепных псов шавок. Эта дрянь сажает иных на колени и сбивает в пену мозги. Ощущение, вертящееся внутри суетно, беспокойно, тянуло утопить, и не важно, чем — будь то игра, виски, секс. Но он выбирает налакаться портвейна и душить себя видениями. Предвкушение ли? Азарт? Нет, другое. Что-то теплее и беспомощнее. Клокочущее в такой безумной суете, что щекоткой пробирало на смех. На самом дне разума, так тщательно утопленный в работе, виски и беспорядочных связях, тонкими чертами в стройные ряды стал ответ. Её имя. Короткое, глупое. Ядовитое, ненавистное. Ева. Ева Попович, окрещённая принцессой русской мафии. Ненавидимая, ненавидящая.***
Взгляд горит такой дикой злостью, словно Вишня собственноручно её в этой клетушке запер, а теперь пришёл поизмываться. — Ты... — мелкая фигура замирает, скрючившись в подобии боевой стойки. Одно её запястье приковано к протекающей трубе, одежда изрядно потрёпана, местами вымочена в крови. Парни не церемонились, да и незачем было то. — Узнала своего дракона? — Сукин ты... — она бросается напролом, будто бы позабыв о том, что прикована, и тут же приземляется на колени, едва не впечатавшись с размаху в стену. Но споро поднимается и занимает то же положение, чертовски своим видом напоминая раздразненного алой тряпкой быка. — Я понимаю, ты безумно соскучилась, но как насчёт разобраться со всем и не тратить силы на попытки задушить друг друга? Вишня и сам не понимает, что такого сделал, но реакция молниеносна. Рубильник щёлкает и все до единого мускулы девчонки, напряжённые в оскале, расслабляются. Лицо каменеет. Она воздевает остекленевший взгляд к потолку, мажет им по трубе до закованного запястья, спускается к полу и замирает где-то близ ботинок. А затем цепляется за трубу, тряся её со всей силы руками. Та жалобно скрипит секунду-другую, но с места не двигается. Кормят её здесь, вероятно, скверно. Если она вообще ест, зная это терпение ослиное. Силы быстро кончаются, и она замирает всё с тем же стеклянным взглядом и руками, опущенными по швам, как болванчик, выдохшийся и начавший копить силы для следующего рывка. Без подъёма шпильки Ева едва дотягивает ему до ключиц. Взгляд затравленный, тело — замученное. — Успокоилась? Ответом девушка его не удостаивает. — Чудесно. А теперь перейдём к делу. Ева ведёт плечом — устало, рассерженно, зло. В требовании нет просьбы, нет жалобы и каприза. Она прекрасно понимает, чем всё это в конечном итоге кончится для неё. И желания быть лисой у неё нет. Больше ни секунды. — Проваливай. Вишня столбенеет. Не такого от русской принцессы ждал. Отступает назад, поднимает ладони. И пытается вновь — осторожно, по наитию бережно. — Не руби с плеча, я могу помочь... Цепь лязгает — да не та, что держит её у трубы. Прибитая её бабушкой собственноручно. — Не делай из меня идиотку. Слова походят на плевки. Но Вишня, чему сам же удивляется, ничуть тем не раздражён. Он кажется искренним. Он и сам понять не может, какого чёрта делает и на кой ему это всё сдалось. Но звучит достаточно убедительно для самой обыкновенной правды. — С этой целью к тебе послали бы другого, — он не доказывает и не оправдывается. Он хочет помочь. Но Ева дёргается, качается из стороны в сторону и царапает ногтями своими же плечи, словно пытаясь кожу содрать. Она его не слышит. — Я могла по-тихому исчезнуть! И всё, всё, чёрт возьми! Но теперь я либо сдохну здесь, либо до меня доберётся бабушка, и тогда я доеду до Москвы по кусками, а там меня скормят крысам, чёрт тебя дери! Ярость, разожжённая бессилием, словно колпаком накрытая горелка, потухает так же резко, как успела вспыхнуть. Выглядит она скверно. И дело не в грязных, спутанных волосах, не в покрытой пылью и ссадинами коже — на самом дне аспидных глаз, кажущихся в поганом свечении блёклой лампочки под самым потолком чёрными, слабо мерцает самое настоящее, разверзнувшееся пропастью безнадёжное смирение, какое лижет души утопленникам перед фатальным шагом. И этот взгляд ему знаком не понаслышке. Вишня разом распознает ту клокочущую тревогу, что осаживала раздражение и его собственный гнев. Как и понимает, что собирается делать дальше. — Драконы обеспечат тебе протекцию, если пойдёшь на сотрудничество, — её лицо остаётся всё той же маской. — И будешь прилично себя вести. Губы дёргаются. Словно их кривит судорога, перетекающая в обезображенный оскал. Проходит мгновение, и вот уже девчонка хохочет на весь подвал, вторящий ей гулким эхом. — Не нужно делать из меня дуру, — её губы, выплёвывающие слова в размен жадным глоткам воздуха, мелко дрожат. — Я прекрасно понимаю, что меня ждёт, когда бабушка... — Если, — нажим на слове требует принять компромисс. — Если тебя поймают. В интересах банды сделать всё, чтобы этого не произошло, — в интересах банды получить информацию. В интересах банды получить выручку. И один предательский, тонкий, премерзкий голосок внутри мучительно-медленно, вкрадчиво рокочет: лжец, это твой интерес. — Наивный сентфорский мальчик, — по окаменевшему лицу из пустых глаз текут слёзы. — Даже если вы, недоумки, отпустите меня, она не остановится. И будет счастьем, если в меня просто пустят пулю. Вишня молча приближается, а она никак не реагирует, только затравленный взгляд недоверчиво обводит протянутую ладонь. — Если ты сейчас же не одёрнешь свою культяпку, обещаю, я укорочу её. — Зубами? — Зубами. — Ева-Ева. У тебя слабые резцы, я проверял. — Пошёл к чёртовой матери отсюда. — Я могу уйти. Вот только вперёд ногами, пулей и со всеми почестями тебя никто отсюда не выпроводит. Раз не хочешь по-хорошему, вместо меня говорить с тобой придут большие злые ребята. И делать они это будут по-взрослому. — Шантаж — не твой конёк. — Ты действительно такая наивная или прикалываешься? Она подлетает к нему, цепляясь когтями в отвороты косухи, соскальзывает к шее и давит пальцами аккурат туда, где под кожей грохочет пульс. Тонкое тело жмётся вплотную в попытке нависнуть. А Вишня, сглатывая, проклинает себя. В ней не унимается борьба ярости со смирением. Знает, что положение сквернее некуда, понимает, что выхода из него никакого нет. И думает, что смирилась с тем. Но ей больно и страшно до чёртиков. Суетливая тревога мешается с тяжестью, пульсируя на кончиках подрагивающих пальцев. Мужчина осторожно накрывает её ладони своими, никакого внимания не обращая на тот факт, что она его теми самыми руками пытается задушить. Она держится секунду, другую. Но маска лопается. И Ева, падая на колени, захлёбывается в слезах.***
Он настоял на том, чтобы девчонку выпустили из клетушки. Побоялся, что если просидит там ещё чуть дольше, распустит по ниткам свитер, на пальцах свяжет петлю и покончит со всеми ими. В её взгляде явственно читалось непреклонно-безнадёжное «Я знаю, что мне терять нечего». Но сейчас она была вполне живой. И первым же делом, высвободив свою опальную принцессу, Вишня повёз её к себе. По её же словам, бабку она предала. Видимых причин верить ей у него по-прежнему не было, но выражение, сопровождавшее рассказ, взгляд, смиренный и безутешный — они говорили о слишком многом. Они кричали. Аарон не верил ей, не до конца доверял и сам Ви. Потому и забрал в свой дом. Пусть будет под рукой — если и осмелится бежать, удастся ей это разве что через как минимум один труп. — Если собираешься смотреть на меня так постоянно, я дождусь пока ты заснёшь и выколю тебе глаза, – Ева хмуро водит ложкой по чашке, вмешивая в свой кофе сахар. — Кишка тонка, дикарка. Весёлость в голосе неуместна и кажется подставной, но Вишня не врёт. Он взаправду рад её присутствию, рад тому, что то страшное, неизменно пугающее отчаяние покидает её хотя бы моментами. Словно ей, перебрасываясь с ним пустыми, ни одному из них на самом деле не сдавшимися издёвками, становится спокойнее. — На фуршетах в твоей Москве небось только и делают, что сплетничают да ложками чайными учат орудовать правильно. — Думаешь, мне ума не хватит вооружиться одной и заточить края? — цепляя прибор и удерживая тот двумя пальцам, полосует им воздух, заканчивая предполагаемый удар на высоте его шеи. А Вишня помнит, как руки, поднимающие вилку, опускались ему на шею, подпирая глотку, сжимая. Как острые когти безжалостно впивались в кожу, как она стремилась каждым своим действием подчинить его. Но пленила в конечном итоге совсем иным. Вишня смеётся одними глазами, горящими, сгорающими в полумраке. Кренит голову, складывая руки на груди. — В том-то и дело, Ева, — в тоне плещется насмешка, сжиженное понимание собственного превосходства. Попович все до единой проступающие в чертах эмоции до белого каления доводят. А он издевается, знает, что её же ненависть её саму жжёт. — Тебе хватит ума этого не делать. Ева сжимает челюсти. Держится, чтобы не зарычать и не запустить в него зубы. — Терпеть тебя не могу. Но Вишня жмёт плечами, ополаскивая под краном чашку, смывая со дна кофейную гущу. — Ты повторяешься. Не то чтобы угрозы, которыми она сыпала направо и налево, воспринимались им всерьёз, но задушить дракона ночью и дать дёру у неё шанс был. В теории. Фактически же она понимала, что, покинув дом, снаряды на её голову посыпятся сразу с двух фронтов. А потому наутро он обнаружил себя с совершенно целыми глазницами. А Еву нашёл свернувшейся в комок на кровати, которую героически отдал ей, пока сам ютился на жёстком и ужасно неудобном диване. — Ты не такая мерзавка, какой стараешься казаться, — заметил, застав её одним вечером по возвращении домой за приготовлением завтрака. Яйца с беконом — тривиальнее некуда. Но всё же готовила она, чего не ждал, на двоих. В ответ последовала целая цепь из ругательств. Желание замотать ей рот скотчем порой было таким сильным, что держался он из последних сил. Порой помогал только обжигающий лёгкие холодный воздух и сделанная следом же затяжка. Дни шли, а она продолжала скалиться. Поначалу эта её манера наглейшим образом выводила его из себя — ровно до тех пор, пока не понял, что иначе она попросту не умеет. Представить себе не мог, правда, как её выносит карга: пускай лично познакомиться чести не имел, по рассказам Аарона она была такой искусственной, что дольше десяти минут с ней разговаривать невозможно — челюсти сводит от натуги. Ева не вспоминала её. Но порой, сидя на кухонном стуле с поджатыми под себя ногами, попивая сладкий кофе и нарочно слишком громко водя ложкой по дну чашки, она позволяла себе обрывками рассказать о слишком рано подошедшем к концу детстве, об отце, которого она страшно любила, пока не оказалась с ним разлучена. Вся она в эти редкие моменты преображалась — втягивались клыки, из которых обыденно поминутно брызжал яд, её действия расслабленно замедлялись, а взгляд замирал в дали, скользя по уходящему в черту горизонта солнцу. Черты худого жёсткого лица смягчались, и она, вся она, прямо на глазах теряла видимое упрямство. Покидать дом она не пыталась. Судя по всему, понимала, что в Сентфоре её станут искать в первую очередь. Царапаться загнанным в угол котёнком перестала спустя несколько недель сосуществования в одном жилом пространстве. И стоило раздражению схлынуть, стоило колким унижениям на её языке иссохнуть, стоило ей самой привыкнуть к присутствию дракона и какому-никакому разделению быта — тогда начался самый Ад. В штанах начинало зудить при одном виде голой шеи и туго обтянутых кожей ключиц. Снова чувствовал себя школьником, которому едва удаётся удержать член в штанах, а Ева (он готов был поспорить), всё видела, и тем упивалась. Она частенько стала засыпать где попало. То, положив голову на островок в кухне, то, распластавшись на диване. Она стала таскать его футболки и, к его ужасу, спустя несколько недель каждая вещь в доме пахла ею. Портвейном, льдом и жжёным сахаром. Как-то раз, вернувшись из казино под утро, он застал её скрючившейся над плитой. Понаблюдал — зажгла газ, опорожнила остатки содержимого сахарницы на сковороду. Когда Ви прошёл в кухню, она, высунув от усердия кончик языка, растопленным сахаром рисовала по подложенным деревянным шпажкам круги. — Могла просто попросить, — за хмыканьем он скрывает удивление. — Принёс бы тебе леденцов. — Отец всегда сам их готовил. Покупные — совсем не то, — Ева вздыхает, продолжая своё занятие. — Мне нравилось наблюдать за тем, как он управляется с ними. Всего-лишь сахар, да? А он красил их, рисовал узоры!.. Это завораживало... Ты. Ты завораживаешь. Когда не плюёшься ядом, когда не стараешься всем своим видом показать, как ненавидишь каждый проведённый рядом со мной миг. Когда позволяешь себе не бояться, когда не отравляешь себя. Она улыбнулась. Ему была знакома эта складка губ, неведомым образом заставляющая всё её холодное лицо сиять, но прежде она появлялась мимолётно, росчерком, молнией, в миг исчезая и оставляя одно фантомное, обжигающее своей недосягаемостью тепло. Но улыбка на её губах не исчезала. Не терялась за жёсткостью, не сменялась оскалом. Она окутывала теплом всё пространство вокруг, сеяла желание стереть её губами и... Идиот. Боже, какой же идиот. Поднял ключи, брошенные на помосте. Двинулся в сторону выхода. Остудить голову, отобрать всю волокиту у Дори и закопаться в бумажки до прихода следующей ночи. Потом — в бар. Сыграть, напиться, подцепить кого-нибудь... — Вишня... — тихо позвала девушка. Вишня замер, схватившись за дверную ручку. Стиснул зубы. — Ты в казино? — Да. — Возьми меня с собой, — посуда звякнула, приземлившись на стол, и пара босых ног прошагала в его направлении. — До ночи посижу в баре и не буду высовываться, а ночью могу переодеться в форму крупье и... Её присутствие в его квартире стало чем-то настолько самой собой разумеющимся, что это должно пугать. Ведь она ему не девушка и не сестра. Она не с ним и не рядом, она находится здесь вынужденно. И окончание всего этого — дело времени. Тем более, ничем хорошим эта история закончиться не сможет ни в одном из возможных случаев. — Нет, — рявкнул он. Она опешила, растерялась, стушевалась. Замерла там, где стояла. Щёки вспыхнули от хлынувшей по венам ярости, но это странное настроение не спешило проходить. Она выглядела потерянной, напуганной, сбитой с толку. И отчего-то именно в этот миг она показалась ему удивительно настоящей. Ева молча рванула к выходу, сунув ноги в ботинки, схватилась за ручку, наплевав на лежащую на ней ладонь, и со всей силы дёрнула. Она вздрогнула. Двинулась вперёд, норовя проскочить в щель, но дверь захлопнулась. Она уткнулась лбом в металлическую поверхность, выдохнула, затем обернулась, столкнувшись взглядами с ним. Глаза злые, молнии мечут сверкающие, взрывающиеся в стремлении изжечь, изничтожить. Но обрушивающиеся градом пуль лишь на неё же саму — да так отчаянно, что дрожь кроет плечи лихорадкой. И вновь она напоминает ему её же саму — нелюдимую и полуживую — в тот день, брошенную в подвале. Напомнила ту девчонку в алом платье с обнажёнными плечами, что заявилась в казино однажды, проиграв чёртову кучу денег, и с каждым днём умудрялась отхватить превосходящий по размеру кусок плоти и запятнанной души. Но сейчас она была собой — потерянной, сломленной девчонкой. Испорченной и чертовски давно загнанной в угол. Прометавшейся там так давно, что истерзала себе всю душу. Она привстаёт на носочки, опутывая руками шею. Под руками у него оказываются плечи, укрытые тенями и созвездиями полупрозрачных веснушек, контур истерзанных губ. И она приникает ими к нему неудержимо. Жадно, безумно. Желанно. Прихожая вспыхивает, словно она чиркнула спичкой и бросила ту на облитый керосином пол. А он поддаётся, поощряя это безумие. Знает прекрасно, что сдаётся с задранными локтями, целуя её так откровенно, так голодно. Но отпрянуть, отойти, оставить её, тянущуюся тем же неистовым, неутолимым голодом — убийственно. Движения, очерченные безумием и животным страхом, сливается в единую волну, крушащую всё — его волю, его желание не переходить черту. Но понимание, терпкое и горькое, гадкое, мерзкое — понимание того, что ни одному из них это влечение не нужно — берёт верх. И он делает ещё пару движений губами — медленных, мучительных — прежде чем позволяет себе оторваться. Рукавом трёт губы, стремясь содрать жгущее кожу желание, стереть вместе с вкусом её губ, загнать поглубже, пока оно не сгниёт там. — Ты не хочешь этого. Лицо у Вишни такое, словно он воочию узрел нечто такое страшное, с чем к одному зеркалу лбом привалиться и взвыть. И ни алкоголя под руками, ни сигарет, ни любой иной дряни, которой мог бы закинуться. Только она в считанных сантиметрах от. И от запаха её кожи голова идёт кругом. Ева вновь поднимается на носочки, тянется к нему. А он, шатаясь на самой грани, почти готов сорваться. Но, заглядывая ей в зрачки, видя там желание, сравнимое с животным, с жаждой, от которой руки дрожат, он отстраняется. Ничего хорошего. А в плохом они оба и без того вот-вот захлебнутся. — Этого хочешь ты. — Хочу, — легко соглашается он. — Но чего ты собираешь этим добиться? Бабушка уже не держит тебя на поводке, ты не обязана по её указке ублажать грязнорукого бандита. — Ты не... — в посветлевшем взгляде застывает целый мир, чистый и яркий — извинения, сожаление, искреннее желание. Снова — вспышкой, росчерком. Она опускает глаза в пол и делает два выверенных шага назад. — Для провинциального ублюдка ты непростительно чуток. — Для столичной штучки ты подозрительно нежная. Дверь захлопывается, а ключ в двери проворачивается дважды. Остудить голову, отобрать у Дори бумажки, сыграть, напиться...***
Застарелые кошмары, являющиеся во снах на манер закадычных дружков, от которых ты рад бы избавиться, да не способен, подчистую сменяются снами, в которых он видит её. Она является, дразня и сводя с ума — за столом в противоположном краю игорного зала, разлёгшись посреди дубового стола с широко расставлеными ногами; скрючившись в складках его постели, укрытая футболкой с его плеча. Порой она не позволяет ничего — даже видеть. И он гоняется за голосом, хватается за куски, фрагменты — взмах волос, изгиб ресниц, силуэт крутого подъёма носа. И затем она рассеивается, словно и не было, оставляя его, гнавшегося за видением, в дураках. Но случались с ним и менее безобидные из шуток собственного разума, казавшегося иногда злейшим из врагов. В кромешной темноте он слышал, как она кричит. Надрывно, истошно, называя по имени, которого он при ней никогда не называл. А когда поднимал веки — находил себя под горло окружённым огромными деревьями в запорошенном снегом лесу. И крик... Безумный, страшный... Собачий лай, не тело, а одни изъеденные кости... Эхо крика, звенящее в голове до самого завершения дня.***
— Почему ты предала её? Вопрос в обрамлении полушёпота звучит интимнее и нежнее, чем мог бы и должен был. Вишня всматривается в проступающий в отсветах заката силуэт её профиля, режущий мрак отточено и бессильно. Устроившись на полу в кухне, подперев спинами шкаф, они провожали солнечный диск, неумолимо катящийся к черте небосвода. Ева грустно усмехается, покручивая чашку в пальцах. Гвоздика качается на самой её поверхности. — Я не справилась с заданием. Ей нужен был компромат на драконов, а я не смогла его достать. Усмехнулся, вдыхая аромат напитка. И даже сквозь взрыв специй на рецепторах пробивался её портвейн и жжёный сахар. — Что помешало? Новый глоток, втянутый носом аромат, вплетающий в единую композицию десятки заполонивших помещение с её появлением. Отголоски выпечки, щекочущей кончик языка ванилью, приторная сладость помады, вкус которой он и рад был забыть, да не может. И чертовски устал с тем бороться. Ева подхватывает горечь, испытываемую им даже в моменты единения, покоя. Эта самая горечь уже давно её часть, неотделимая и безраздельная. Кофе она проглатывает на сразу, наученная смаковать даже то, что в конечном итоге её же убьёт. — Я провела в твоём кабинете не один вечер, но никогда не оставалась там одна. Единственная возможность проникнуть глубже — оказаться в сердце логова и убить дракона. А я никогда прежде не убивала. — У меня ощущение, словно ты, киллер несостоявшийся, являешься жертвой этой ситуации, а не я — почти павший от твоей нечестивой руки герой. На прилетающий в колено пинок он не реагирует никак. Хотя нога у неё, признаться, тяжёлая. Ева даже думает приложить его чем-нибудь ещё, но решает палку не перегибать. — Ты вор, Вишня, — шепчет, усмехаясь. — Как будешь рассказывать свою собственную сказку, так и продумывай детали сама. А вообще, слушай, тебя кто в твоей России научил такому? Зачем же убивать сразу? Всегда ведь можно подсыпать что-то, на крайний случай — обезвредить. — Ты хоть представляешь, как глупо и забавно выглядишь, подсказывая мне, каким образом можно тебя устранить? — Попович, ты хоть одной своей извилиной улавливаешь, как комично выглядишь, когда в себя верить начинаешь? Ну скажи мне, ты правда думаешь, что смогла бы хоть одним из перечисленных способов меня уложить? Она задумалась, щурясь в свету закатного солнца. А потом подняла на него такой серьёзный взгляд, каким никогда прежде на него не смотрела. — Вообще-то, могла бы. Хоть подсыпать что-то, хоть обезвредить. И убить могла бы. Теоретически. Были возможности. Как и ты мог бы. — Ты даже представить себе не можешь, как порой велик соблазн. — Если бы мне платили хотя бы по доллару всякий раз, как я это слышу...***
Когда ему надоело слушать бесконечное нытьё о том, что дышать воздухом из открытого окошка и делать то же самое, находясь на улице — принципиально разные вещи, решено было провести вылазку. Полумрак поглотил город, освещаемый одной стареющей луной, когда они медленно зашагали по самому краю Сентфорского леса. Решено было дойти до озера, побродить там с полчаса и со спокойной душой отправиться домой. Ну, вернее, эта перспектива ждала её. А его — ворох работы в казино после. Она жаловалась на насекомых, ободранное веткой плечо и слишком холодную воду чтобы, например, искупаться, но шалость в любом случае удалась. Что в первый раз, что в каждый из последующих. Они стали выбираться на ночные прогулки через день, а порой и чаще, попутно с игрой бровями окликая их «рандеву» и пихая друг друга локтями в бока. Водя ладонью по дрожащей в лунном свете глади воды, она тихонько задала вопрос, озвучить который прежде не решалась: — Как ты оказался в банде? А он ожидал его услышать ещё давно. Многие спрашивали. И каждый раз он выдумывал новую громкую историю, начиняя её чёртовой кучей подробностей. Ведь правда была предсказуемо серой и скучной. От неё даже спустя годы несло сыростью и дымом, холодом тумана, опускавшегося на лес в каждом из кошмаров. — Аарон подобрал ещё совсем щенком. Отца никогда не было, а мать умерла, когда я был пятилетним сопляком, и мы с братом остались на попечении отчима. — С братом? Твою мать. Ей богу, лучше бы смолчал. — Ага, — он поиграл бровями, зная, что в лунном свете она сумеет это разглядеть, и провёл ладонями вдоль тела, кокетничая. — По Сентфору ходит жалкое подобие сего великолепие. Мой брат-близнец Итан. — Серьёзно? — в её голосе отчётливо был слышен восторг. — Поверить не могу, что по земле ходит ещё одна такая же задница, как ты. — Ну, не скажи, — бормочет, манерничая. — Он, конечно, по многим аспектам проигрывает. — Он тоже в банде? — Итан-то? Чёрта с два. Он в каком-то смысле мой антипод. Получил высшее, работает в библиотеке. Джемпера идиотские носит, занудствует. Церковь по субботам, крестик под маечкой, все дела. — Вы общаетесь? — Можно сказать, нет. — Но как так вышло? — Жизнь вообще часто сюрпризы подкидывает. Приятные и не очень. Когда мать умерла, мы остались на попечении отчима. Тот долго и горько не плакал, а потому вскоре нашёл своё утешение между двух женских ног. Снова женился. А мы с Итаном, так уж вышло, росли весьма разными. Он учился на отлично, всё своё время за учебниками проводил. А я... «Был оболтусом», подсказала она. На что мотнул головой, пальцами прочёсывая волосы. — Был собой. Частенько являлся домой побитым, вместо пятёрок приносил замечания от учителей с приглашениями посетить директора. Классика, словом. И отчиму однажды это надоело. Я ушёл из дома. А потом болтался по улицам, брался за любую работу, какую мог найти, продолжал лезть на рожон там, где не следовало бы — ровно до тех пор, пока не познакомился с Аароном. — М-да, — не без разочарования протянула она. — Вот тебе и сюжет уровня Тарантиновского бестселлера. А разговоров-то... — Так вот зачем спросила, — она отпрянула, прежде чем он успел локтем достать её бок. — Ты знала. Ева рассмеялась. Так звонко и чисто, что ему, к собственному ужасу, захотелось до капли собрать этот смех в шкатулку и сохранить его там, вдали от чужих ушей. Упиваясь им равно как и знанием, что он принадлежит ему одному.***
— Где твой отец? — он обрывает очередное её погружение в отрадные воспоминания вопросом, который вертится в голове уже давно. — Не знаю. Ответ звучит так просто, что чудится ложью. Вишня скашивает взгляд на девушку, болтающую ногами и сонно клюющую завтрак. — Как это? — Бабушка увезла меня за несколько дней до наступления моего девятого дня рождения. Она говорила, что он отказался от меня, но я слишком хорошо помню своё детство. Шестерёнки в голове начинают ворочаться. Ситуация, прямо скажем, не самая обнадёживающая. Но всё же... — Ты не знаешь, откуда он родом? Где вы жили вместе? — Из Шанхая. А жили мы в России, постоянно переезжая с места на место. М-да. Совершенно не обнадёживающе.***
Кошмары повторялись. Чем крепче он к ней привязывался — тем чаще подрывался с дивана среди ночи, и, проклиная её же, собирался и шёл в казино. Что-то неведомое постепенно, медленно и верно впивалось в плоть крючьями, опутывая плотнее и жёстче. Он привык видеть её каждое утро, привык, что его провожают на работу и встречают, балуют домашней едой и, порой, рассказами. Она продолжала плеваться ядом и безбожно дерзить. С Евой, прямо скажем, никогда и не было легко. Но он привык к её обществу, терпкому и незабываемому, как портвейн, который искренне не любил, запах которого узнал мгновенно, безошибочно выхватив в игорном зале сквозь переплетения десятков парфюмерных нот. И он привязался. Алкал её, по-прежнему желал её. Но довольствовался тем, что она сыта, здорова и находится в безопасности. Пускай и достаточно относительной. Он загорелся этой идеей, пускай и доподлинно знал, что та — абсурд, какой ещё надо поискать. Но чем дольше смотрел на её светлеющее в эти особенные моменты лицо, чем глубже под кожу игла вгоняла надежду, плещущуюся по зрачкам аспидных глаз, чем искуснее овладевал бесполезным навыком слышать и узнавать в её голосе улыбку, озвончающую его лишь в одном возможном случае, тем отчётливее становилось понимание — он должен попробовать. Потому что если у него получится, передать Еву отцу будет лучшим из возможных исходов. Об этом мужчина думал ещё десятки, сотни раз. Пялясь в потолок и рассматривая бледные россыпи звёзд на небосклоне. Вяло перебрасываясь с ней утренними подколками и слушая очередной рассказ. Он прокручивал эту идею в своей голове так часто, что она сместила все остальные мысли. И чем дольше поиски не приводили к решению, тем отчётливее селилось внутри иное чувство. Разочарование, каким исходишься, проигрывая. У него в любом случае была парочка вариантов касательно того, как обезопасить её — да, но... Но встретить отца — её давнее большое и эгоистичное желание. Этого страстно желает девочка, живущая в её сердце, которой сама она давно уже не является. А потому необходимо продолжать искать. Даже если из данных известно одно имя да регион. Даже если шансы малы, кто сказал, что это невозможно? Подобравшись со спины, Вишня бросил на её укрытые диванным пледом коленки свёрток. Она отёрла заспанные глаза, сонно бормоча: — Что это? Как только пальцы заскребли по бумаге, зверски ту разрывая, её глаза расширились. — Только не радуйся слишком громко — мне дорог мой слух. — Решил приодеть меня? — она прекрасно понимала, какое, пускай и совершенно символическое значение имела кожаная куртка в её руках. — Драконий папа решил. Это политика Аарона: раз хочешь и дальше довольствоваться протекцией банды, становись с нами в один ряд и занимайся общим делом, а не просиживай штанишки под видом пленницы. — Ты же знаешь, что это будет значить для меня? — Ты уже предала бабку, а если и дальше продолжишь метаться меж двух огней, терпение может закончиться у драконов. — Мне есть что терять, Вишня, — её взгляд покрылся ледяной коркой и заблестел, как пластиковое стекло дешевых витрин на морозе. Расплывшееся по зрачкам отчуждение напомнило мне её же, прикованную к трубе в сыром подвале. — У тебя ничего не осталось кроме собственной жизни. Я предлагаю тебе самый верный способ её сохранить. — Думаешь, я ради сохранности своей задницы пошла на неё работать? — голос дрогнул на последнем слове, она выжидательно покосилась на него. Вишня пожал плечами. — Она грозилась сделать что-нибудь с отцом в том случае, если я откажусь слушаться. Мужчина кивнул, молча прошёл в кухню. Она подорвалась следом, осыпая спину гневными замечаниями, но заслон сошёл со слуха лишь в тот момент, когда в руках покоились два стакана — на самом дне обоих плескался портвейн. — Раз ты делала всё это не для себя, ради единственного дорогого тебе человека, какого чёрта ты пошла на попятную? Мой тебе совет, Попович: прекрати жалеть о собственных поступках. Какими бы идиотскими ни были твои прошлые шаги, игра ещё не окончена, нет смысла падать на колени посреди разложенных карт. Если правила игры меняются, поспевай за игрой, а лучше — строй новые правила сама. — Она ни за что меня не простит, — Ева опустошила стакан. Дракон понимающе хмыкнул, протягивая девушке свой. Взгляд по полу бегает, мечется, ища выход или его иллюзию. Усмехается зло, взбешенно. — Выходит, идти дальше, полагаясь на одну удачу? — Часто во время партии блэкджека на удачу уповаешь? — красноватые губы изогнулись в сардонической усмешке. — Так отчего бы не начать считать ходы? Жизнь ведь и есть самая настоящая игра. — Только ставки непомерно высоки. — Ты услышала меня. К полуночи будь готова, я за тобой зайду. Она не ответила, только опустила взгляд к полу, дождавшись, пока он уйдёт. Когда задержался на крыльце, поджигая кончик сигареты, до слуха донёсся грохот осколков, следом за ним — крик. Вечером, когда Ви зашёл за ней, все её вещи лежали на своих местах, а кровать не была заправлена. Исчезли ботинки, кожаная куртка. Её нигде не было. Пробежав, как идиот, через весь город, добрёл до самых окраин, где на горизонте, проглотив солнечный диск, адовым пламенем сияли гирлянды приезжего Цирка уродов.