За исключением облаков

Окна мне вообще не видно. Если повернуть голову влево — тускло-бежевая стена в пупырышках старой краски и большая круглая дыра в штукатурке до самого кирпича. Я знаю такие дыры, не первый раз в больнице. В детском отделении они есть у каждой кровати. Когда ты больше ничего не можешь, то лежишь и ковыряешь пальцем стену. Лежишь и ковыряешь. Ковыряешь. Ковыряешь… Все десять слоев штукатурки и побелки, пока не доберешься до кирпича, или покуда достает палец. Я видел дыры и с углублением в кирпиче. Вода камень точит, детские пальцы прочнее стройматериалов. Когда надоест смотреть на стену, можно повернуть голову вправо. Там прямая как последний путь хромированная штанга капельницы, а у противоположной стены еще одна кровать. За соседом по палате скучно наблюдать. Если бы не чуть заметное колыхание длинного параллелепипеда под одеялом и мерзкий присвистывающий звук дыхания, я бы решил, что он дохлый. Еще конечно остается потолок, но он даже скучнее, чем сосед. Я бы полазил в интернете, увы — не хватает сил, чтобы поднять руку. Закрываю глаза. Это единственный способ уйти отсюда. Сначала надвигаются звуки. Шарканье редких шагов в коридоре. Шипение воды в радиаторе. Подвывание сквозняков в рассохшихся оконных рамах. Сипение соседа. Кажется, я даже слышу, как тикают капли в капельнице. Потом я начинаю представлять деревья. Такие, какими я их запомнил. На той самой прогулке с ним. И все эти с-с-с-с-с, ш-ш-ш-ш-ш-ш, вшух-вшух-вшух, пфф-пфф-пфф становятся шелестом листьев и шорохом ветра в ветвях. Ухожу все дальше, дальше. Я больше не в больнице. Мы катим по старому парку, и коляска чуть подрагивает на стыках плит дорожки. Деревья высокие-высокие. Запрокидываю голову на спинку кресла и гляжу, как осенние серые облака задевают кроны. Сверху на меня планируют самолетики желтых листьев. Воздух прозрачный и студеный, и настолько пропитан ожиданием дождя, что кажется, будто я сунул лицо в воду. Выпрастываюсь из-под пледа и ловлю кленовую пятипалую звезду. Руке становится зябко. По венам растекается жидкий лед, выкручивая тянущей болью. Это не осень. Это мне заменили пузырек в капельнице. Препарат прямо из холодильника, никто не позаботился достать его заранее. Меня начинает знобить. Хочу попросить дополнительное одеяло, но медсестра уже ушла. Кое-как натягиваю повыше уже имеющееся. Оно тонкое как лист упаковочной бумаги, и не особо греет, но от усилий я устал и даже вспотел. Закрываю глаза — пусть лучше будет осень. Серое небо, серые облака, серые глаза. Хорошо, что это не фантазии, это было в моей жизни. Было наяву. Было? Почему-то вдруг я не уверен. Слишком не сочетается с реалиями. Где больница: блеклые плоскости стен, прямые углы дверных проемов и твердых коек — и где все живое: небо, деревья, воздух, листья …он? А вдруг это мне снилось? В памяти все так зыбко и ненадежно… Телефон! Мне нужен мой телефон! Там были снимки. Если мне не привиделось все это, должны быть фотографии. Шарю возле себя руками, трубка капельницы дергается, штатив противно дребезжит. Наконец, пальцы нащупывают гладкий экран с сеткой трещинок. Теперь операция по передаче предмета из одной руки в другую. Передохнуть, отдышаться и подтянуть руку с телефоном. Упереть его в грудь, поставить вертикально. Нажать кнопку разблокировки. Какая тугая… Открываю галерею, на мгновение внутри все замирает — сон или явь? А потом в сердце распускается жаркий огненный цветок счастья — было. Все это было! Вот они — фоточки! Тридцать восемь, жаль, что так мало. Я тогда не сразу вспомнил про камеру. Не сообразил, что нужно зафиксировать мгновение. Просто впитывал ощущения. Сейчас не верится, что кроме боли в спине, крайней слабости и постоянного озноба бывает что-то еще. И люди одеваются во что-то кроме белых халатов. Он тогда был в джинсовой куртке и желтой кофте с капюшоном. Такой яркий, праздничный, теплый цвет. Даже смотреть на него было радостно. Кажется, я улыбался просто от этой цыплячьей веселой желтизны. Или от того, что он закутал меня в свою джинсовку. Мы оба на снимке расплылись в улыбках. Он обнимает меня за плечи, а я даже не помню этого факта! Его рука тоже вытянута вперед — он фотографирует на свой телефон. Значит, и у него есть такой кадр. Придирчиво увеличиваю изображение. А потом, не рассматривая, перелистываю снимок. Зачем расстраиваться? Какая разница? Красивее мне не стать, лучше тоже. И фото не изменится. Может быть, он уже давно удалил его. Он приходил ко мне пока мы жили в одном доме, и ему было веселее провести время у меня, а не на улице. Наверное, сейчас недоумевает, куда я пропал, почему не открываю ему. А, может, уже и думать перестал. Нашел другие развлечения. За месяц, что я здесь валяюсь, вполне мог. Он человек увлекающийся. Зачем я открыл фотографии? Запрещал же себе и столько продержался. А теперь вот не могу заставить себя положить телефон. Пальцы совсем синие, экран дрожит, потому что меня всего трясет от холода. А тогда колотило от волнения, хотя он думал, что я замерз. Роняю смартфон на грудь и прячу руку под одеяло. Какая-никакая, а защита. Зажмуриваюсь и снова пробую мысленно вернуться в тот день. Под его курткой было так тепло… Тепло телу, тепло душе… Почти помогает, но все равно холодно. Сжимаю кулаки. Правый простреливает болью — чертов катетер! Стискиваю зубы и в очередной раз пытаюсь представить парк, деревья, небо. Его. Как он подходит, присаживается, говорит: «Давай сфоткаемся» и приобнимает за плечи. Почему я этого не помню?! Столько раз воскрешал в уме события, что все запуталось — быль и мечты. Ладно, это фантазия, могу делать, что захочу. Пусть он возьмет мою руку в свои. И посмотрит мне в глаза. Стоп. Перебор. В глаза — это уже слишком. Кажется, один раз так было, но не уверен. Все, что за пределами больничного серо-бежевого блеклого существования вызывает у меня сомнения в своей реальности. Я больше не отличаю сны от воспоминаний. Сосредотачиваюсь на ладони. Мысленное усилие — и я ощущаю тяжесть и уют его рук. Одна подхватила мою безжизненную холодную лапку снизу, вторая накрыла. Его ладони широкие, большие. Под пальцами шероховатости мозолей, они приятно царапаются. Та рука, что сверху, легко поглаживает пластырь, который держит катетер, и это уменьшает зудящую боль. Лекарство уже не ледяная нить, протянутая сквозь вены, тепло от его ладоней топит лед в жилах. Мне так мучительно хочется, чтобы он оказался рядом, что я даже чую его запах. Какой-то одеколон, немного сигаретного дыма, чуть-чуть мускуса… Глотаю ртом воздух, перебивая засевшую в легких острую вонь больничной дезинфекции. Как приятно! Открыть бы глаза и увидеть его сгорбленную фигуру. Такую плечистую, настоящую, и такую неуместную в выхолощенной прямоугольности больницы. Борюсь с желанием поднять веки. Жаль обрывать чудесную фантазию. Сразу станет холодно, больно и тоскливо. Нет, не надо искушать судьбу. Впрочем, все равно сил, чтобы разлепить склеенные ресницы, нет. В сером тумане мерещится желтое пятно, и я радуюсь этой галлюцинации. Снова надвигается темное дождевое облако, смывая зыбкое ощущение тепла. Уплывая с ним в черноту, я будто бы наяву слышу пригашенный до шепота сочный баритон: — Капец, как тут холодно! И прощальным приветом по подбородку ширхает жесткий джинсовый ворот. Мне кажется, я успеваю улыбнуться. конец